Пусть лучше девок лапает! Тридцать восемь лет он, Эльмар, работает на паровике и не подпустит к нему никого. Нет! Он проворно, по-молодецки, спрыгивает с телеги, хватает лопату у забора и бежит к котлу. Ээснер, который со времен батрачества еще помнит то-другое о котле, завел машину. Агрегат крутится вхолостую, брякая и стуча.
Машинист подбегает к Арво и шлепает лопатой плашмя ему по голове. Председатель мешком оседает на мокрую землю, и серая кепка падает с его головы. Все происходит так быстро, что никто не успевает вмешаться или что-либо предпринять. Вильма бросается к котлу, хватает грабли и с плачем, оханьем и проклятиями начинает колошматить Эльмара. Ээснер весь побелел, словно бил он сам. У машиниста дрожат ноги, он отрезвел в какой-то миг. Он садится на корточки перед парнем, зачем-то надевает на него кепку, но, ощутив руками кровь на голове председателя, бледнеет и бормочет лежащему без сознания парню:
— Ты не умер? Скажи, ты не умер?
Вильма колотит его граблями, зубья граблей ломаются, девушка словно обезумела и не перестает бить.
Эльмар слушает сердце Сааремяги, оно бьется. Вильма ломает об Эльмара уже вторые грабли, но он не чувствует боли.
Раньше других пробуждается от оцепенения Ээснер, человек, которому предназначался удар. На этом хуторе он потерял руку, мог бы распрощаться и с жизнью, но, к счастью, это его миновало. Молотилка гудит вхолостую, паровик набирает полную силу, сейчас он работает на всю мощность, как когда- то в молодости. И молотилка готова обмолотить все с одинаковой прытью, что только ни сунут в барабан: овес, горох, полушубки, людей... Однообразный, непрестанный гуд агрегата лишь углубляет чувство подавленности, но никто не думает перевести его на меньшие обороты.
— Помогите отнести Сааремяги в машину! — говорит шоферу Ээснер.
Потерявшего сознание председателя осторожно кладут на заднее сиденье «виллиса». Ээснер велит сесть в машину и Эльмару, он не уточняет зачем, можно лишь догадываться.
Вильма немного успокоилась. Она только всхлипывает и порой вытирает рукавом блузки слезы со вспотевшего лица. Не везет ей в жизни, совсем не везет. Все парни, на которых нал ее выбор, кончают плохо, и Вильма чувствует себя проклятой. Она ожидала от жизни только любви, но не обрела и ее. Деревня пустеет, парни разбрелись кто куда, любить некого. Правильнее было бы поехать ей с Арво и положить его в больницу, но она не решается сказать это Ээснеру, да, пожалуй, и это не помогло бы: ей все равно не разрешили бы быть с Арво, пока он не придет в чувство или — упаси боже! — опять волна слез заливает ее лицо — умрет. Возможен даже этот исход, голова парня безжалостно разбита. А вдруг он на всю жизнь останется дураком, страшно подумать. Вильма снимает с головы платок и перевязывает рану. Крови немного, но она густая и темная, как свекольный сироп.
На шум появляется из дома Мийли, смотрит, как хлопочут вокруг председателя люди, какое-то время стоит с сочувственным лицом, затем выпускает телок. Пусть убьют хоть десять председателей, жизнь не остановится. Телята выходят из хлева не так охотно, как утром, холодный дождь им не по кому до этого дело. Животные разбегаются вокруг гудящей молотилки, иные из них уставились на быстро вращающийся, хлопающий ремень.
— Садись, садись, отвезем председателя в больницу,— устало говорит Ээснер машинисту.
Эльмар как обезглавленная курица, страх совершенно опустошил его. Он возится с велосипедом, копошится в кожаной коробке с инструментом, что-то ищет — а что именно, не знает и сам.
Ээснер смотрит на его округлую сгорбленную спину и лоснящуюся от пота кепку, и ему становится жалко старого Лузиксеппа. Но он пересиливает это чувство и кричит:
— Иди же!
— Никак не могу отыскать ключик,— жалуется Эльмар.— Хочу вот коробку запереть.
— Оставь, кто ее тронет.
Наконец-то Эльмар нашаривает на дне кармана замочек и защелкивает его.
— Вот и все, что у меня осталось в память о сыновьях: этот велосипед,— бормочет он.
Ээснер знает, пожалуй, и это. Ведь он знает все, что происходило с людьми Тухакопли, кто куда делся и кто где еще может оказаться. И Энделя Лузиксеппа он помнит хорошо. У него еще свежо в памяти, как Эндель, тогда еще мальчишка, бывал с отцом в Айасте на молотьбе, ел пригоршней горох и швырялся горошинами в лошадей, так что Таавету даже пришлось громко сделать ему выговор. Ээснеру известно и то, что этот высокий неразговорчивый парень умер на Урале задолго до того, как эстонский корпус вступил в бой, умер во сне, так и не проснувшись, когда загорелась землянка. Несчастный случай, говорят очевидцы. Самый обычный пожар... Нет, об этом сыне Ээснер ничего не говорит. О другом — да, о том, что был в немецкой армии, да об этом само собой.
Странный хутор — этот Айасте. Всегда-то здесь во время молотьбы случается что-то необычное. Не то, так другое событие обязательно прерывает спокойный, налаженный рабочий ритм, и жизнь временно теряет свою будничную, разумную последовательность.
Машина съезжает с придорожного выгона.
Вильма с печалью и со злостью провожает взглядом машину и начинает набивать топку котла трухлявыми осиновыми поленьями, потому что молотьба не должна прекращаться, пока продолжается жизнь. Отчаянно дымит труба котла, и молотилка гудит во всю мочь.
ТАНЕЦ ПЯТЫЙ
В машине двое мужчин. Рядом с молодым приветливым шофером такси сидит Таавет Анилуйк и пристально разглядывает каждую подробность знакомой дороги. На заднем сиденье трясется чемодан и вещмешок — все его земное имущество. В серовато-синем брезентовом плаще и резиновых сапогах, он сильно смахивает на сезонного рабочего или мелиоратора, однако кепка с выцветшей пуговкой на макушке выдает его,— это не один из тех, что в погоне за длинным рублем или из-за незадачливой семейной жизни кочуют по округе с места на место, меняя работу, как рваные болотные сапоги. Этот человек приехал издалека и относится к тем, у кого позади сложная жизнь. Весь свой век старый Анилуйк презирал всяких бездомных перекати-поле, не замышлял и сам становиться бродягой, и не его вина, что бурное время оказалось сильнее его, вырвало из родной почвы и забросило на чужбину.
И вот он все же едет домой, долго ждал Таавет этого дня.
Такси бежит по гравийному, неровному шоссе между осенними полями. Местами уже началась жатва, по-вдовьи ласковый сентябрьский денек лелеет кучи соломы, в порядке расставленные комбайном; горчично-желтый клубок солнца стоит в небе над строем елей Варсаметса, будто древний родовой знак на воротах. Таавет прислоняется щекой к оконному стеклу автомашины и, спустя долгое время, снова ощущает тепло родимого солнца. Он растроган до слез этим свиданием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Машинист подбегает к Арво и шлепает лопатой плашмя ему по голове. Председатель мешком оседает на мокрую землю, и серая кепка падает с его головы. Все происходит так быстро, что никто не успевает вмешаться или что-либо предпринять. Вильма бросается к котлу, хватает грабли и с плачем, оханьем и проклятиями начинает колошматить Эльмара. Ээснер весь побелел, словно бил он сам. У машиниста дрожат ноги, он отрезвел в какой-то миг. Он садится на корточки перед парнем, зачем-то надевает на него кепку, но, ощутив руками кровь на голове председателя, бледнеет и бормочет лежащему без сознания парню:
— Ты не умер? Скажи, ты не умер?
Вильма колотит его граблями, зубья граблей ломаются, девушка словно обезумела и не перестает бить.
Эльмар слушает сердце Сааремяги, оно бьется. Вильма ломает об Эльмара уже вторые грабли, но он не чувствует боли.
Раньше других пробуждается от оцепенения Ээснер, человек, которому предназначался удар. На этом хуторе он потерял руку, мог бы распрощаться и с жизнью, но, к счастью, это его миновало. Молотилка гудит вхолостую, паровик набирает полную силу, сейчас он работает на всю мощность, как когда- то в молодости. И молотилка готова обмолотить все с одинаковой прытью, что только ни сунут в барабан: овес, горох, полушубки, людей... Однообразный, непрестанный гуд агрегата лишь углубляет чувство подавленности, но никто не думает перевести его на меньшие обороты.
— Помогите отнести Сааремяги в машину! — говорит шоферу Ээснер.
Потерявшего сознание председателя осторожно кладут на заднее сиденье «виллиса». Ээснер велит сесть в машину и Эльмару, он не уточняет зачем, можно лишь догадываться.
Вильма немного успокоилась. Она только всхлипывает и порой вытирает рукавом блузки слезы со вспотевшего лица. Не везет ей в жизни, совсем не везет. Все парни, на которых нал ее выбор, кончают плохо, и Вильма чувствует себя проклятой. Она ожидала от жизни только любви, но не обрела и ее. Деревня пустеет, парни разбрелись кто куда, любить некого. Правильнее было бы поехать ей с Арво и положить его в больницу, но она не решается сказать это Ээснеру, да, пожалуй, и это не помогло бы: ей все равно не разрешили бы быть с Арво, пока он не придет в чувство или — упаси боже! — опять волна слез заливает ее лицо — умрет. Возможен даже этот исход, голова парня безжалостно разбита. А вдруг он на всю жизнь останется дураком, страшно подумать. Вильма снимает с головы платок и перевязывает рану. Крови немного, но она густая и темная, как свекольный сироп.
На шум появляется из дома Мийли, смотрит, как хлопочут вокруг председателя люди, какое-то время стоит с сочувственным лицом, затем выпускает телок. Пусть убьют хоть десять председателей, жизнь не остановится. Телята выходят из хлева не так охотно, как утром, холодный дождь им не по кому до этого дело. Животные разбегаются вокруг гудящей молотилки, иные из них уставились на быстро вращающийся, хлопающий ремень.
— Садись, садись, отвезем председателя в больницу,— устало говорит Ээснер машинисту.
Эльмар как обезглавленная курица, страх совершенно опустошил его. Он возится с велосипедом, копошится в кожаной коробке с инструментом, что-то ищет — а что именно, не знает и сам.
Ээснер смотрит на его округлую сгорбленную спину и лоснящуюся от пота кепку, и ему становится жалко старого Лузиксеппа. Но он пересиливает это чувство и кричит:
— Иди же!
— Никак не могу отыскать ключик,— жалуется Эльмар.— Хочу вот коробку запереть.
— Оставь, кто ее тронет.
Наконец-то Эльмар нашаривает на дне кармана замочек и защелкивает его.
— Вот и все, что у меня осталось в память о сыновьях: этот велосипед,— бормочет он.
Ээснер знает, пожалуй, и это. Ведь он знает все, что происходило с людьми Тухакопли, кто куда делся и кто где еще может оказаться. И Энделя Лузиксеппа он помнит хорошо. У него еще свежо в памяти, как Эндель, тогда еще мальчишка, бывал с отцом в Айасте на молотьбе, ел пригоршней горох и швырялся горошинами в лошадей, так что Таавету даже пришлось громко сделать ему выговор. Ээснеру известно и то, что этот высокий неразговорчивый парень умер на Урале задолго до того, как эстонский корпус вступил в бой, умер во сне, так и не проснувшись, когда загорелась землянка. Несчастный случай, говорят очевидцы. Самый обычный пожар... Нет, об этом сыне Ээснер ничего не говорит. О другом — да, о том, что был в немецкой армии, да об этом само собой.
Странный хутор — этот Айасте. Всегда-то здесь во время молотьбы случается что-то необычное. Не то, так другое событие обязательно прерывает спокойный, налаженный рабочий ритм, и жизнь временно теряет свою будничную, разумную последовательность.
Машина съезжает с придорожного выгона.
Вильма с печалью и со злостью провожает взглядом машину и начинает набивать топку котла трухлявыми осиновыми поленьями, потому что молотьба не должна прекращаться, пока продолжается жизнь. Отчаянно дымит труба котла, и молотилка гудит во всю мочь.
ТАНЕЦ ПЯТЫЙ
В машине двое мужчин. Рядом с молодым приветливым шофером такси сидит Таавет Анилуйк и пристально разглядывает каждую подробность знакомой дороги. На заднем сиденье трясется чемодан и вещмешок — все его земное имущество. В серовато-синем брезентовом плаще и резиновых сапогах, он сильно смахивает на сезонного рабочего или мелиоратора, однако кепка с выцветшей пуговкой на макушке выдает его,— это не один из тех, что в погоне за длинным рублем или из-за незадачливой семейной жизни кочуют по округе с места на место, меняя работу, как рваные болотные сапоги. Этот человек приехал издалека и относится к тем, у кого позади сложная жизнь. Весь свой век старый Анилуйк презирал всяких бездомных перекати-поле, не замышлял и сам становиться бродягой, и не его вина, что бурное время оказалось сильнее его, вырвало из родной почвы и забросило на чужбину.
И вот он все же едет домой, долго ждал Таавет этого дня.
Такси бежит по гравийному, неровному шоссе между осенними полями. Местами уже началась жатва, по-вдовьи ласковый сентябрьский денек лелеет кучи соломы, в порядке расставленные комбайном; горчично-желтый клубок солнца стоит в небе над строем елей Варсаметса, будто древний родовой знак на воротах. Таавет прислоняется щекой к оконному стеклу автомашины и, спустя долгое время, снова ощущает тепло родимого солнца. Он растроган до слез этим свиданием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45