В их глазах Вильма просто приглядистая, чуток задиристая девушка, которая танцует на сцене народного дома характерные танцы и живет как все другие девушки, которым не особенно везет с сердечными делами.
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь! Потом будешь возиться с глазом!
Линде удается вынуть соринку, она поправляет платок, съехавший на лоб.
— Сама ты кляча! — бросает она. Хозяйку Кяо берут за живое слова Маали, как назло сегодня у нее в упряжи свой старый мерин.
— Давай, давай с дороги! Видишь, дождь от Сиргасте идет!
— Ты мне не указчица, — сердится Линда.— Иди командуй дома своей дворняжкой.
— Иди сама,— горячится Маали.— Кем тебе теперь и командовать, как не псом. Прошло время, когда измывались над рабочим людом. Я-то помню, как твой Пауль заплатил мне за работу заплесневевшей мукой. Свинья — и та не стала есть, такое было дерьмо. Теперь-то вы получили свое сполна. Хозяин, бывало, только и делал, что лакал в корчме, батраку и поденщикам подавали, как поросятам, синий обрат. Пусть теперь Пауль рубит себе лес, чтобы его пот прошиб, узнает, что такое жизнь.
Маали остановить трудно, батрацкая жизнь обозлила ее и сделала воинственной, накопившиеся за годы обиды и несправедливости ищут выхода, как холодные родниковые воды.
Председатель ерзает на ящике подающего, как на горячих углях. Он тоже выходец из бедной семьи, и все, что говорит Маали, его волнует. Но рабочее время не для перепалок и брани. Наконец он все же решает вмешаться и говорит с упреком:
— Обсудите свои дела потом. Сейчас надо работать.
Слова председателя только подливают масла в огонь.
— Слышала, что твой погоняла говорит,— торжествующе показывает Линда в сторону Сааремяги.— Поглядим, какое молоко и мед он тебе даст на трудодень. Глядишь, и плесневелой муки не дадут.
Колхозники слушают, навострив уши. Оплата небось интересует их всех, промеж собой они частенько говорят о ней. Если все пойдет так, как сегодня, наверняка зимой клади зубы на полку. Никто не помнит, чтобы когда-нибудь раньше в этих краях так запаздывали с молотьбой ржи. К середине октября, к ярмарке в Отепя, на каждом мало-мальски приличном хуторе все осенние работы бывали закончены; ожидали снега. Сейчас до ярмарки остается каких-то две недели, и только первая рожь побежала в мешки. Да и какая это рожь, если на бабках, что стоят в поле, выросли зеленые кочки.
Но они не говорят об этом вслух и тем более не шутят,— не то настроение. Дело серьезное, и шалопаев среди них нет. Кое-кто помнит еще слова Ээди Ээснера, который говорил весной о тучных хлебах на поле, о машинах и зажиточном житье. «Пропаганда»,— подумали люди тогда и думают сейчас, только не высказывают вслух. И вот сейчас они молотят первое общественное зерно, над ними плывут дождевые облака, и на душе у них уныло.
Председатель мрачнеет. Линда угодила в самое больное место. Никто, правда, не обвиняет Сааремяги, но он чувствует себя виноватым. Не знает даже почему. Быть может, он стыдится своей весенней прыти и легковерия? Угрюмо смотрит он на вращающийся барабан, будто ожидает от него ответа.
Вильма ловко перерезает связки и подает снопы Арво, настроение председателя смягчается, когда он поглядывает на девушку, как проворно орудует она ножом. Председателю девятнадцать, ему больше нравится работать самому, чем руководить...
Злые, дождливые тучи плывут над Варсаметеа, солнце исчезло. Ветер треплет полуголые рябины на выгоне Айасте, колхозники с возами едут к молотилке. Печален этот осенний мир, в груди щемит при виде серого, потухшего пейзажа. Даже молотьба в такой враждебно-хмурый день будто потеряла свой глубокий, человеческий смысл. Как хорошо сейчас сидеть у пылающей топки паровой машины, грея окоченевшие руки-ноги и ища в огне утешенье от забот. Старый, изношенный котел, словно нежная мать, пытается согреть своим теплом и молотильный ток, и даже весь этот хмурый день.
Эльмар не думает ни о котле, ни об исчезнувшем солнце. Он думает об Аадаме Мартинсоне, который вчера вечером заходил к нему. Последний единоличник в Тухакопли, хозяин Сиргасте с большой, взлохмаченной бородой, судорожно пытается сохранить хозяйство, даже если ему придется платить большой налог; он надеется на дочерей, которые работают в Тарту бухгалтерами и получают зарплату. Аадам уже успел обмолотить свою рожь и большую часть ячменя две недели назад в соседнем колхозе. Только одна скирда овса осталась необмолоченной, вот он и пришел поговорить с Эльмаром. Эльмар пытался увернуться от разговора, считая, что надо бы договориться с председателем, но совсем отказать не решился. Было как-то неловко, подумаешь, какие-то два-три возика. Аадам, мигнув, пообещал «подмазать» и председателя. И сегодня в обед он должен был приехать со своими возами к молотилке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь! Потом будешь возиться с глазом!
Линде удается вынуть соринку, она поправляет платок, съехавший на лоб.
— Сама ты кляча! — бросает она. Хозяйку Кяо берут за живое слова Маали, как назло сегодня у нее в упряжи свой старый мерин.
— Давай, давай с дороги! Видишь, дождь от Сиргасте идет!
— Ты мне не указчица, — сердится Линда.— Иди командуй дома своей дворняжкой.
— Иди сама,— горячится Маали.— Кем тебе теперь и командовать, как не псом. Прошло время, когда измывались над рабочим людом. Я-то помню, как твой Пауль заплатил мне за работу заплесневевшей мукой. Свинья — и та не стала есть, такое было дерьмо. Теперь-то вы получили свое сполна. Хозяин, бывало, только и делал, что лакал в корчме, батраку и поденщикам подавали, как поросятам, синий обрат. Пусть теперь Пауль рубит себе лес, чтобы его пот прошиб, узнает, что такое жизнь.
Маали остановить трудно, батрацкая жизнь обозлила ее и сделала воинственной, накопившиеся за годы обиды и несправедливости ищут выхода, как холодные родниковые воды.
Председатель ерзает на ящике подающего, как на горячих углях. Он тоже выходец из бедной семьи, и все, что говорит Маали, его волнует. Но рабочее время не для перепалок и брани. Наконец он все же решает вмешаться и говорит с упреком:
— Обсудите свои дела потом. Сейчас надо работать.
Слова председателя только подливают масла в огонь.
— Слышала, что твой погоняла говорит,— торжествующе показывает Линда в сторону Сааремяги.— Поглядим, какое молоко и мед он тебе даст на трудодень. Глядишь, и плесневелой муки не дадут.
Колхозники слушают, навострив уши. Оплата небось интересует их всех, промеж собой они частенько говорят о ней. Если все пойдет так, как сегодня, наверняка зимой клади зубы на полку. Никто не помнит, чтобы когда-нибудь раньше в этих краях так запаздывали с молотьбой ржи. К середине октября, к ярмарке в Отепя, на каждом мало-мальски приличном хуторе все осенние работы бывали закончены; ожидали снега. Сейчас до ярмарки остается каких-то две недели, и только первая рожь побежала в мешки. Да и какая это рожь, если на бабках, что стоят в поле, выросли зеленые кочки.
Но они не говорят об этом вслух и тем более не шутят,— не то настроение. Дело серьезное, и шалопаев среди них нет. Кое-кто помнит еще слова Ээди Ээснера, который говорил весной о тучных хлебах на поле, о машинах и зажиточном житье. «Пропаганда»,— подумали люди тогда и думают сейчас, только не высказывают вслух. И вот сейчас они молотят первое общественное зерно, над ними плывут дождевые облака, и на душе у них уныло.
Председатель мрачнеет. Линда угодила в самое больное место. Никто, правда, не обвиняет Сааремяги, но он чувствует себя виноватым. Не знает даже почему. Быть может, он стыдится своей весенней прыти и легковерия? Угрюмо смотрит он на вращающийся барабан, будто ожидает от него ответа.
Вильма ловко перерезает связки и подает снопы Арво, настроение председателя смягчается, когда он поглядывает на девушку, как проворно орудует она ножом. Председателю девятнадцать, ему больше нравится работать самому, чем руководить...
Злые, дождливые тучи плывут над Варсаметеа, солнце исчезло. Ветер треплет полуголые рябины на выгоне Айасте, колхозники с возами едут к молотилке. Печален этот осенний мир, в груди щемит при виде серого, потухшего пейзажа. Даже молотьба в такой враждебно-хмурый день будто потеряла свой глубокий, человеческий смысл. Как хорошо сейчас сидеть у пылающей топки паровой машины, грея окоченевшие руки-ноги и ища в огне утешенье от забот. Старый, изношенный котел, словно нежная мать, пытается согреть своим теплом и молотильный ток, и даже весь этот хмурый день.
Эльмар не думает ни о котле, ни об исчезнувшем солнце. Он думает об Аадаме Мартинсоне, который вчера вечером заходил к нему. Последний единоличник в Тухакопли, хозяин Сиргасте с большой, взлохмаченной бородой, судорожно пытается сохранить хозяйство, даже если ему придется платить большой налог; он надеется на дочерей, которые работают в Тарту бухгалтерами и получают зарплату. Аадам уже успел обмолотить свою рожь и большую часть ячменя две недели назад в соседнем колхозе. Только одна скирда овса осталась необмолоченной, вот он и пришел поговорить с Эльмаром. Эльмар пытался увернуться от разговора, считая, что надо бы договориться с председателем, но совсем отказать не решился. Было как-то неловко, подумаешь, какие-то два-три возика. Аадам, мигнув, пообещал «подмазать» и председателя. И сегодня в обед он должен был приехать со своими возами к молотилке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45