Яанус безмятежно поворачивается на спину, он чувствует боком
тугой живот и округлую грудь девушки и, глядя в темноту, прислушивается.
В сушилку голоса хозяев доносятся приглушенно, однако ж явственно.
— Все ты носишься верхом по всей деревне. Совсем как управляющий имением Ауптман в царское время,— говорит Таавет дружелюбно, но в голосе его проскальзывают насмешливые нотки.
— Я болен, продуло, видать, да вот не дают покою, из волости опять принесли приказ...
— Неужто...
— Немецкая власть и сила даже умирающего с постели подымут. Никому пощады не дают...
Таавету нипочем эти жалобы Пауля.
— Кого и подымут, а кто сам выскочит вперед, да еще каблуками щелкнет.
— Германия и впрямь сильна, все может сделать,— произносит Пауль.
— Кто про ее чертову силу знает. Видал, под Сталинградом такую баню им устроили, что они сразу прослезились и с Италией тоже летом обмишурились.
Пауль медлит,— видимо, такой разговор ему не по нраву.
— Ерунда все. Немецкое оружие непобедимо.
Яанус встает, подходит к окну и глядит сквозь тусклое стекло во двор, пытаясь рассмотреть разговаривающих в тумане хозяев, которые как частица темноты, какие-то призрачные существа, пришедшие из ночи и в ночи пропадающие старики, мокрые как сыроежки, со своими земными заботами и делами. Пауль Кяо будто рыцарь, верхом, в высоких сапогах, словно волостной староста, ноги глубоко в стременах. Его лошадь не какой-нибудь холеный конь, а обычная рабочая животина, но все же Таавет рядом с ним, держащий топор, кажется бедным дровосеком, каким-то арендатором или поденщиком. Их лица не видны, скрытые сумерками.
— Я собираю свою команду. Приказано устроить облаву. Пошли ловить цыгана.
— Ого, уже и цыган велят ловить, — удивляется Таавет, пряча руку в карман брюк.— И много вы за голову дадите?
— Брось шутить. Из волости приказ мужика изловить.
— А дрова у тебя уже заготовлены?
— Нет вроде, да вот приказ...— Пауль со своей готовностью исполнить приказ выглядит совсем жалким.
— А ты вели ему сперва дрова заготовить, а потом уж и хватай...
— Одевайся, пошли.
— Это еще зачем, интересно? — смеется Таавет.— А вы магарыч поставите? По мне, так пусть весь лес кишит цыганами, никуда я не пойду. В такую темень шататься ночью.— Таавет громко кашляет, громко и нарочито. — Я тоже что-то занемог.
— Я приказываю тебе как члену отряда самообороны.
— Ветер дует, нищий поет, мне все одно.— Таавет выдергивает топор из чурбака и идет домой, молчаливый и упрямый.
Яанус ложится рядом с Вильмой и вяло ласкает ее.
— Что там было? — одним вздохом спрашивает она.
— А, ничего. Что там может быть...— безразлично отвечает Яанус.— Гоняются за цыганом, видно, за тем, что поселился тут в хибарке бобыля. Пауль собирает команду. А нам- то что.
Однако это известие почему-то волнует Вильму.
— Что они говорили о цыгане? — вдруг спрашивает она.
— На облаву идут.
— Завтра?
— Сегодня.
— Темно уже, чего они увидят.
— Да кто их знает. Думают, что в темноте лучше ловить.
— А что он им плохого сделал?
— Не знаю,— тянет Яанус и пытается снова обнять девушку.
Но у Вильмы сейчас ни малейшего желания миловаться. Ее по-настоящему волнует судьба цыгана.
— Он был у нас, помог отцу в работе. Он никому зла не сделал.
— Кто? Цыган? — спрашивает Яанус. Он уже забыл услышанное.
— Да, цыган. Ты что, спишь?
— Не сплю.
— Что они ему сделают, если поймают. Посадят?
— Он что, нравится тебе, что ты так много спрашиваешь?
Вильма ласкает парня:
— Глупый!
— Скорей оденься и беги скажи. Ты знаешь, где он может спрятаться.
— Что, я уже надоела тебе, гонишь меня? — сердится Вильма.
Яанус не обращает на это внимания.
— Понадобится время, прежде чем он соберет команду. Ты успеешь предупредить Виллема.
— Иди сам!
— Ты лучше знаешь те места.
— Не хочу,— ворчит девушка.— Я хочу побыть с тобой.
— Не тяни. Одевайся скорей. Если они возьмут его в вашем сарае, отцу твоему несдобровать. Они и так точат на него зуб.
Вильма торопливо натягивает одежду. Упоминание об угрозе отцу придает ей силы, она вскакивает; ей снова приходит на память тяжелая, жуткая сцена. Тогда, в сорок первом году, когда русские ушли, а немцы еще не пришли, когда белоповязочники по своему произволу творили суд и расправу и устанавливали порядок, тогда, когда люди были как бешеные и снова обнажилась та громадная пропасть, которая разделяет их и исподволь накапливавшаяся в душах ярость искала себе выхода в нетерпимости, самоуправстве и мелкой личной мести,— пришли и к ее отцу, чтобы забрать его, получившего при Советах землю. Пришли самозваные устроители порядка, хвастающие свободой, пришли по своей личной воле; сам хозяин хутора, у которого прошлой осенью отрезали три гектара земли в пользу отца, к счастью, был гораздо более сговорчивый и мирный человек, нежели многие другие, не домогался быстрой расправы и не доносил на своего ново- земельца; так что отца через несколько дней выпустили, пригрозив, чтобы он не совал свой нос куда не следует, не то... Ему повезло, даже очень повезло, этому уставшему от недоли, сгорбленному, многодетному бобылю, мужичонке с неважным здоровьем,— он пришел домой в жаркий полдень, во время дойки коров, тихий, запуганный и мрачный; Вильме на всю жизнь запал в сознание и бередил память тот животный страх, жуткое чувство, которое владело всеми ими, когда они июльским вечером, в мягких сумерках, сидели за столом и — вдруг, не постучавшись и ничего не сказав, вошли вооруженные люди, будто привидения, будто сама смерть...
Вильма спускается по лестнице осторожно, чтобы не упасть в темноте, не свернуть себе шею, Яанус снова берет кочергу, как Кентуккский лев, и принимается ворошить зерно, потом он вдруг отвлекается от своих мыслей, будто стряхивает сон, нашаривает спички в кармане и зажигает фонарь, висящий на гвозде, чтобы посмотреть на зерно. Все это он делает скорее только ради формы, он возбужден, и ему просто хочется двигаться, действовать. Зерно совсем сухое, можно ссыпать в мешки и нести в амбар.
Нет сегодня покоя в сушилке Айасте. Немного погодя Яанус слышит опять, что кто-то скребется за дверью. На сей раз это Эдгар, единственный отпрыск Таавета. Яанусу непонятно, что привело сюда Эдгара в такой поздний час. Он ждет, что Эдгар сам заговорит и объяснит, почему пришел. Но хозяйский сын не торопится. Он стоит у двери и смотрит, как Яанус ворошит зерно, а на стене пляшут гигантские тени.
Эдгар серьезен и рассудителен не по годам. В нем одержал верх трезвый, стойкий склад мыслей деда Матса.
Яанус вывертывает фитиль фонаря, чтобы стало светлее.
— Что, пришел посмотреть, как я ваше зерно сушу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
тугой живот и округлую грудь девушки и, глядя в темноту, прислушивается.
В сушилку голоса хозяев доносятся приглушенно, однако ж явственно.
— Все ты носишься верхом по всей деревне. Совсем как управляющий имением Ауптман в царское время,— говорит Таавет дружелюбно, но в голосе его проскальзывают насмешливые нотки.
— Я болен, продуло, видать, да вот не дают покою, из волости опять принесли приказ...
— Неужто...
— Немецкая власть и сила даже умирающего с постели подымут. Никому пощады не дают...
Таавету нипочем эти жалобы Пауля.
— Кого и подымут, а кто сам выскочит вперед, да еще каблуками щелкнет.
— Германия и впрямь сильна, все может сделать,— произносит Пауль.
— Кто про ее чертову силу знает. Видал, под Сталинградом такую баню им устроили, что они сразу прослезились и с Италией тоже летом обмишурились.
Пауль медлит,— видимо, такой разговор ему не по нраву.
— Ерунда все. Немецкое оружие непобедимо.
Яанус встает, подходит к окну и глядит сквозь тусклое стекло во двор, пытаясь рассмотреть разговаривающих в тумане хозяев, которые как частица темноты, какие-то призрачные существа, пришедшие из ночи и в ночи пропадающие старики, мокрые как сыроежки, со своими земными заботами и делами. Пауль Кяо будто рыцарь, верхом, в высоких сапогах, словно волостной староста, ноги глубоко в стременах. Его лошадь не какой-нибудь холеный конь, а обычная рабочая животина, но все же Таавет рядом с ним, держащий топор, кажется бедным дровосеком, каким-то арендатором или поденщиком. Их лица не видны, скрытые сумерками.
— Я собираю свою команду. Приказано устроить облаву. Пошли ловить цыгана.
— Ого, уже и цыган велят ловить, — удивляется Таавет, пряча руку в карман брюк.— И много вы за голову дадите?
— Брось шутить. Из волости приказ мужика изловить.
— А дрова у тебя уже заготовлены?
— Нет вроде, да вот приказ...— Пауль со своей готовностью исполнить приказ выглядит совсем жалким.
— А ты вели ему сперва дрова заготовить, а потом уж и хватай...
— Одевайся, пошли.
— Это еще зачем, интересно? — смеется Таавет.— А вы магарыч поставите? По мне, так пусть весь лес кишит цыганами, никуда я не пойду. В такую темень шататься ночью.— Таавет громко кашляет, громко и нарочито. — Я тоже что-то занемог.
— Я приказываю тебе как члену отряда самообороны.
— Ветер дует, нищий поет, мне все одно.— Таавет выдергивает топор из чурбака и идет домой, молчаливый и упрямый.
Яанус ложится рядом с Вильмой и вяло ласкает ее.
— Что там было? — одним вздохом спрашивает она.
— А, ничего. Что там может быть...— безразлично отвечает Яанус.— Гоняются за цыганом, видно, за тем, что поселился тут в хибарке бобыля. Пауль собирает команду. А нам- то что.
Однако это известие почему-то волнует Вильму.
— Что они говорили о цыгане? — вдруг спрашивает она.
— На облаву идут.
— Завтра?
— Сегодня.
— Темно уже, чего они увидят.
— Да кто их знает. Думают, что в темноте лучше ловить.
— А что он им плохого сделал?
— Не знаю,— тянет Яанус и пытается снова обнять девушку.
Но у Вильмы сейчас ни малейшего желания миловаться. Ее по-настоящему волнует судьба цыгана.
— Он был у нас, помог отцу в работе. Он никому зла не сделал.
— Кто? Цыган? — спрашивает Яанус. Он уже забыл услышанное.
— Да, цыган. Ты что, спишь?
— Не сплю.
— Что они ему сделают, если поймают. Посадят?
— Он что, нравится тебе, что ты так много спрашиваешь?
Вильма ласкает парня:
— Глупый!
— Скорей оденься и беги скажи. Ты знаешь, где он может спрятаться.
— Что, я уже надоела тебе, гонишь меня? — сердится Вильма.
Яанус не обращает на это внимания.
— Понадобится время, прежде чем он соберет команду. Ты успеешь предупредить Виллема.
— Иди сам!
— Ты лучше знаешь те места.
— Не хочу,— ворчит девушка.— Я хочу побыть с тобой.
— Не тяни. Одевайся скорей. Если они возьмут его в вашем сарае, отцу твоему несдобровать. Они и так точат на него зуб.
Вильма торопливо натягивает одежду. Упоминание об угрозе отцу придает ей силы, она вскакивает; ей снова приходит на память тяжелая, жуткая сцена. Тогда, в сорок первом году, когда русские ушли, а немцы еще не пришли, когда белоповязочники по своему произволу творили суд и расправу и устанавливали порядок, тогда, когда люди были как бешеные и снова обнажилась та громадная пропасть, которая разделяет их и исподволь накапливавшаяся в душах ярость искала себе выхода в нетерпимости, самоуправстве и мелкой личной мести,— пришли и к ее отцу, чтобы забрать его, получившего при Советах землю. Пришли самозваные устроители порядка, хвастающие свободой, пришли по своей личной воле; сам хозяин хутора, у которого прошлой осенью отрезали три гектара земли в пользу отца, к счастью, был гораздо более сговорчивый и мирный человек, нежели многие другие, не домогался быстрой расправы и не доносил на своего ново- земельца; так что отца через несколько дней выпустили, пригрозив, чтобы он не совал свой нос куда не следует, не то... Ему повезло, даже очень повезло, этому уставшему от недоли, сгорбленному, многодетному бобылю, мужичонке с неважным здоровьем,— он пришел домой в жаркий полдень, во время дойки коров, тихий, запуганный и мрачный; Вильме на всю жизнь запал в сознание и бередил память тот животный страх, жуткое чувство, которое владело всеми ими, когда они июльским вечером, в мягких сумерках, сидели за столом и — вдруг, не постучавшись и ничего не сказав, вошли вооруженные люди, будто привидения, будто сама смерть...
Вильма спускается по лестнице осторожно, чтобы не упасть в темноте, не свернуть себе шею, Яанус снова берет кочергу, как Кентуккский лев, и принимается ворошить зерно, потом он вдруг отвлекается от своих мыслей, будто стряхивает сон, нашаривает спички в кармане и зажигает фонарь, висящий на гвозде, чтобы посмотреть на зерно. Все это он делает скорее только ради формы, он возбужден, и ему просто хочется двигаться, действовать. Зерно совсем сухое, можно ссыпать в мешки и нести в амбар.
Нет сегодня покоя в сушилке Айасте. Немного погодя Яанус слышит опять, что кто-то скребется за дверью. На сей раз это Эдгар, единственный отпрыск Таавета. Яанусу непонятно, что привело сюда Эдгара в такой поздний час. Он ждет, что Эдгар сам заговорит и объяснит, почему пришел. Но хозяйский сын не торопится. Он стоит у двери и смотрит, как Яанус ворошит зерно, а на стене пляшут гигантские тени.
Эдгар серьезен и рассудителен не по годам. В нем одержал верх трезвый, стойкий склад мыслей деда Матса.
Яанус вывертывает фитиль фонаря, чтобы стало светлее.
— Что, пришел посмотреть, как я ваше зерно сушу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45