у иных же, стоящих у двери, дрожат колени. И особенно убита одна коренастая краснощекая девушка, она упала ничком на солому и безутешно плачет.
Весь хутор придавлен неизъяснимой тяжестью. В воздухе соломенная пыль, слышно, как звякнул лом о железо,— мужчины что-то передвигают в молотилке. Какой-то длиннобородый гонит лошадь к сараю, второпях запутывается ногами в вожжах и падает на четвереньки на траву, покрытую скользкой соломой. Никому не до смеха, только поодаль дымит труба парового котла. На телегу настилают свежую шуршащую солому, женщины молча взбивают впереди телеги изголовье. Возникает маленькая размолвка: часть женщин считает, что пострадавшего нельзя класть на телегу так, что лошадь будет бить хвостом ему по лицу. Взбивают солому сзади, но тут снова слышны полушепотом сказанные возражения: избави боже, он же не покойник, чтобы класть его этак, ногами вперед... Наконец берут верх практические соображения, и изголовье остается сзади.
Общее подавленное настроение передается и приехавшему. Он интересуется всем, что видит; он охотно расспросил бы людей, но не знает, с кем завязать разговор. Для виду он находит себе дело, копошась над своими штанинами, снимает с них зажимы. Наконец он замечает из-за спин толочан полного человека с независимым видом, наверное хуторянина, судорожно держащего руки в карманах серого пиджака, красное лицо его в поту. Приезжий решает заговорить с ним.
Пауль Кяо сдержанно отвечает на приветствие судебного исполнителя и свысока оглядывает худощавого чиновника.
— Что здесь случилось?— осторожно спрашивает чиновник.
— Батрак попал в барабан,— мрачно сообщает Пауль.
— Вот оно что! Батрак угодил в барабан,— искренне удивляется гость.— Печально, печально, еще один молодой человек будет калекой на всю жизнь.— Он сочувственно качает головой.
Но Пауля раздражает этот человек — раздражает своим городским книжным языком. Он догадывается, что это за птица, но вовсе не собирается угождать ему. Ишь ты какой умник нашелся, и сюда приехал вертеть хвостом, угрюмо думает он. Пауль не хочет признаться даже себе самому, что стоит за спинами людей потому,, что не выносит крови. Его тошнит, ноги дрожат как в те поры, когда солдаты отправили на тот свет хохочущего батрака. Пауль стоит неподвижно, столбом, и сварливо бормочет, прикидываясь безразличным:
— Чего тут слюни пускать по нему. Салака не рыба, батрак не человек.
Чиновник боязливо смотрит на Пауля; сейчас ему не до таких грубых шуток.
Тем временем несчастного Ээди вытащили из барабана. Осторожно снимают побелевшего от потери крови батрака со стола молотилки и кладут на солому в телегу.
— Принесите чересседельник! Быстро!— приказывает Эльмар.— Надо перетянуть руку. Иначе он истечет кровью до того, как поспеет в город.
Приносят ремень. Толочане с ужасом смотрят, как машинист разрывает в клочья оставшиеся от рубашки парня лохмотья и привязывает предплечье желтым чересседельником. У него, бывшего санитара на мировой войне, это получается быстро. На окровавленную руку люди стараются не смотреть — воротит нутро. Вместо правой кисти руки болтается измочаленная окровавленная культя. Всего только и осталось от руки работяги.
— Пришли аукцион устраивать, да?— спрашивает Пауль при общем молчании у чиновника.
— К сожалению, нельзя отменить,— любезно отвечает чужак. Он подходит к Таавету, который занят у телеги с бат
раком, и представляется: — Петтай — моя фамилия. Судебный исполнитель.
Хозяин Айасте дружески отвечает на рукопожатие.
— Кто поедет в город, отвезет?— спрашивает машинист у Таавета, качнув головой в сторону телеги.
— Наш батрак отвезет Ээди,— медленно произносит хозяин Сиргасте и дает знак глазами стоящему в толпе батраку, почти мальчишке. По правде говоря, он должен бы сам отвезти, но предстоящий аукцион не дает ему покоя — вдруг перепадет что-нибудь по дешевой цене. Пусть будет так — батрак повезет батрака, и все будет в порядке, и никто ничего лишнего не скажет, ни теперь, ни потом.— Назад поедешь — лошадь не гони, времени у тебя будет много,— наставляет бородач своего батрака.
И тотчас из ворот Айасте выкатывает телега, в которой один батрак лежит между перекладинами рамы, и душа его держится на ниточке, а другой батрак, свесив ноги, задает жару лошади.
Петтай, в сопровождении Таавета, идет взглянуть на имущество, предназначенное для аукциона. На полоске выгона, где они осматривают овец, чиновник дает понять Таавету, что, если он хочет, можно вообще разыграть такую штуку, что он, Петтай, не нашел хозяина дома и аукцион поэтому откладывается. (Со стороны Петтая это большое снисхождение: идет молотьба — и посторонних взоров много,— ему грозит неприятность, он может даже лишиться работы.)
Но Таавет не хочет никакой отсрочки и оттягивания. Может, он и шалопай, если уж так о нем судят, но человек он справедливый, пусть это помнят. Примерно так говорит он Петтаю, слова его звучат немного строптиво и резко, но это вполне в духе Анилуйков. Судебный исполнитель замечает, что его снисходительность не оценена в должной мере, и угрюмо умолкает. Если вы покрываете дом цинковой крышей, деньги у вас должны бы водиться, взглянув за бугор в сторону хутора, меняет он тему разговора. Таавет непреклонно покачивает головой.
Ему стыдно, что он слоняется с этим чужаком по полю и двору и показывает свое движимое имущество в то время, как толочане только что оторвались от ужасающего зрелища и приступили к работе. Двести пятьдесят крон не бог весть какие деньги, но что поделаешь, беда — не до стыда. В последние годы у него в самом деле были напасти — загнила картошка, несчастья с коровами. И вообще на Айасте после смерти Матса многое пошло вспять. Таавет порой даже думает, что
нет у него призвания быть хозяином. Д^, печален и задумчив сегодня обычно веселый и беззаботный человек, стоящий в углу двора, в лопухах, у конных грабель, а судебный исполнитель что-то записывает в свою книжку.
На Айасте странным образом всегда что-то случалось в пору молотьбы. Это как бы уже традиция хутора. На сей раз попал в барабан человек и вечером будет аукцион. Что бы сказал старый Анилуйк, если бы узнал об этом? Небось перевернулся бы у себя в гробу, аж заскрипели бы еловые доски. Таавету вспоминается суровый взгляд отца, каким он оглядывал их в детстве за обеденным столом. Для сыновей никогда у него не было нежных слов, он умел только осаживать и передразнивать. И хлопать по лбу деревянной старой ложкой, которой всю жизнь ел бобовую похлебку, если дети, не помолившись, хватались за ложку или хлеб. И так — в сдержанности и суровости — надеялся он вырастить из сопляков крепких мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Весь хутор придавлен неизъяснимой тяжестью. В воздухе соломенная пыль, слышно, как звякнул лом о железо,— мужчины что-то передвигают в молотилке. Какой-то длиннобородый гонит лошадь к сараю, второпях запутывается ногами в вожжах и падает на четвереньки на траву, покрытую скользкой соломой. Никому не до смеха, только поодаль дымит труба парового котла. На телегу настилают свежую шуршащую солому, женщины молча взбивают впереди телеги изголовье. Возникает маленькая размолвка: часть женщин считает, что пострадавшего нельзя класть на телегу так, что лошадь будет бить хвостом ему по лицу. Взбивают солому сзади, но тут снова слышны полушепотом сказанные возражения: избави боже, он же не покойник, чтобы класть его этак, ногами вперед... Наконец берут верх практические соображения, и изголовье остается сзади.
Общее подавленное настроение передается и приехавшему. Он интересуется всем, что видит; он охотно расспросил бы людей, но не знает, с кем завязать разговор. Для виду он находит себе дело, копошась над своими штанинами, снимает с них зажимы. Наконец он замечает из-за спин толочан полного человека с независимым видом, наверное хуторянина, судорожно держащего руки в карманах серого пиджака, красное лицо его в поту. Приезжий решает заговорить с ним.
Пауль Кяо сдержанно отвечает на приветствие судебного исполнителя и свысока оглядывает худощавого чиновника.
— Что здесь случилось?— осторожно спрашивает чиновник.
— Батрак попал в барабан,— мрачно сообщает Пауль.
— Вот оно что! Батрак угодил в барабан,— искренне удивляется гость.— Печально, печально, еще один молодой человек будет калекой на всю жизнь.— Он сочувственно качает головой.
Но Пауля раздражает этот человек — раздражает своим городским книжным языком. Он догадывается, что это за птица, но вовсе не собирается угождать ему. Ишь ты какой умник нашелся, и сюда приехал вертеть хвостом, угрюмо думает он. Пауль не хочет признаться даже себе самому, что стоит за спинами людей потому,, что не выносит крови. Его тошнит, ноги дрожат как в те поры, когда солдаты отправили на тот свет хохочущего батрака. Пауль стоит неподвижно, столбом, и сварливо бормочет, прикидываясь безразличным:
— Чего тут слюни пускать по нему. Салака не рыба, батрак не человек.
Чиновник боязливо смотрит на Пауля; сейчас ему не до таких грубых шуток.
Тем временем несчастного Ээди вытащили из барабана. Осторожно снимают побелевшего от потери крови батрака со стола молотилки и кладут на солому в телегу.
— Принесите чересседельник! Быстро!— приказывает Эльмар.— Надо перетянуть руку. Иначе он истечет кровью до того, как поспеет в город.
Приносят ремень. Толочане с ужасом смотрят, как машинист разрывает в клочья оставшиеся от рубашки парня лохмотья и привязывает предплечье желтым чересседельником. У него, бывшего санитара на мировой войне, это получается быстро. На окровавленную руку люди стараются не смотреть — воротит нутро. Вместо правой кисти руки болтается измочаленная окровавленная культя. Всего только и осталось от руки работяги.
— Пришли аукцион устраивать, да?— спрашивает Пауль при общем молчании у чиновника.
— К сожалению, нельзя отменить,— любезно отвечает чужак. Он подходит к Таавету, который занят у телеги с бат
раком, и представляется: — Петтай — моя фамилия. Судебный исполнитель.
Хозяин Айасте дружески отвечает на рукопожатие.
— Кто поедет в город, отвезет?— спрашивает машинист у Таавета, качнув головой в сторону телеги.
— Наш батрак отвезет Ээди,— медленно произносит хозяин Сиргасте и дает знак глазами стоящему в толпе батраку, почти мальчишке. По правде говоря, он должен бы сам отвезти, но предстоящий аукцион не дает ему покоя — вдруг перепадет что-нибудь по дешевой цене. Пусть будет так — батрак повезет батрака, и все будет в порядке, и никто ничего лишнего не скажет, ни теперь, ни потом.— Назад поедешь — лошадь не гони, времени у тебя будет много,— наставляет бородач своего батрака.
И тотчас из ворот Айасте выкатывает телега, в которой один батрак лежит между перекладинами рамы, и душа его держится на ниточке, а другой батрак, свесив ноги, задает жару лошади.
Петтай, в сопровождении Таавета, идет взглянуть на имущество, предназначенное для аукциона. На полоске выгона, где они осматривают овец, чиновник дает понять Таавету, что, если он хочет, можно вообще разыграть такую штуку, что он, Петтай, не нашел хозяина дома и аукцион поэтому откладывается. (Со стороны Петтая это большое снисхождение: идет молотьба — и посторонних взоров много,— ему грозит неприятность, он может даже лишиться работы.)
Но Таавет не хочет никакой отсрочки и оттягивания. Может, он и шалопай, если уж так о нем судят, но человек он справедливый, пусть это помнят. Примерно так говорит он Петтаю, слова его звучат немного строптиво и резко, но это вполне в духе Анилуйков. Судебный исполнитель замечает, что его снисходительность не оценена в должной мере, и угрюмо умолкает. Если вы покрываете дом цинковой крышей, деньги у вас должны бы водиться, взглянув за бугор в сторону хутора, меняет он тему разговора. Таавет непреклонно покачивает головой.
Ему стыдно, что он слоняется с этим чужаком по полю и двору и показывает свое движимое имущество в то время, как толочане только что оторвались от ужасающего зрелища и приступили к работе. Двести пятьдесят крон не бог весть какие деньги, но что поделаешь, беда — не до стыда. В последние годы у него в самом деле были напасти — загнила картошка, несчастья с коровами. И вообще на Айасте после смерти Матса многое пошло вспять. Таавет порой даже думает, что
нет у него призвания быть хозяином. Д^, печален и задумчив сегодня обычно веселый и беззаботный человек, стоящий в углу двора, в лопухах, у конных грабель, а судебный исполнитель что-то записывает в свою книжку.
На Айасте странным образом всегда что-то случалось в пору молотьбы. Это как бы уже традиция хутора. На сей раз попал в барабан человек и вечером будет аукцион. Что бы сказал старый Анилуйк, если бы узнал об этом? Небось перевернулся бы у себя в гробу, аж заскрипели бы еловые доски. Таавету вспоминается суровый взгляд отца, каким он оглядывал их в детстве за обеденным столом. Для сыновей никогда у него не было нежных слов, он умел только осаживать и передразнивать. И хлопать по лбу деревянной старой ложкой, которой всю жизнь ел бобовую похлебку, если дети, не помолившись, хватались за ложку или хлеб. И так — в сдержанности и суровости — надеялся он вырастить из сопляков крепких мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45