Кто знает, может быть, здесь, на краю Варсаметса, и находится единственное местечко, милое его сердцу; ведь здесь еще живо тусклое воспоминанье о давно умершей жене, о времени, которое теперь, оглядываясь назад, можно считать счастливым для него. А там, поодаль, на холме, родной дом встретит его горестными воспоминаниями, и, может, оно и к лучшему, что он не особенно спешит туда.
Таавет не отводит глаз от ели, шофер переступает с ноги на ногу, не зная, что и подумать о странном поведении старика. Спешить ему некуда — таксометр тикает, сам он не голоден, пригревает солнце, но стоять и ждать все же надоело. Шофер слишком молод, чтобы понять волнения пассажира, он устало садится в машину, кладет локоть на опущенное стекло и дремлет; успевает даже увидеть мимолетный сон о медведе и незнакомой женщине. Проснувшись, он видит, как Таавет тяжело перескакивает через канаву на шоссе и идет к такси. Шофер вопрошающе смотрит на него и зевает.
— Жена...— коротко говорит Таавет и садится в машину.
Шофер усмехается, сам не зная чему, и нажимает на стартер.
Вдалеке показывается хутор. Для приехавшего издалека — это священное мгновение. Рябины на выгоне старые, от них остались только жалкие, истерзанные стволы, время и животные потрудились и здесь. Деревья немощные, хилые, как старые люди в одиночестве, но все же на верхушках у них пламенеют плоды. И стоит к ним приблизиться автомобилю, как в воздух с гамом взлетает стая птиц, они не очень-то привыкли к машине. Дорога поросла травой,— очевидно, здесь не часто проезжают на лошади. От всего остается вдечатление заброшенности. Машина проезжает мимо старого мякинника, стоящего поодаль от других построек.
Приусадебный сад запущен, и в большом огороде, который когда-то был засажен капустой, морковью и сахарным горошком, зеленеют только две грядки, из дощатых обрезков и проволоки сооружена неуклюжая ограда. Одинокий темно- желтый подсолнух горделиво стоит между грядок, похожий на радостный вопросительный знак.
— Остановите там, у ворот,— подавленным голосом произносит Таавет.
Он с юношеским проворством ставит на траву вещмешок и чемодан, достает из-за пазухи потертый кошелек и протягивает шоферу в окно несколько бумажек.
— Всего доброго!
Шофер пытается вернуть деньги, но Таавет машет рукой.
— Ни пуха ни пера — дома! — кричит на прощанье шофер и выруливает машину в обратный путь.
Таавет со своей скудной ношей идет по поросшему травой двору к дому. На двери неуклюжий висячий замок. Не помнит Таавет, чтобы когда-либо его дом запирали на такой старинный замочище со скобой, которую в случае потери ключа, видимо, не раз выдирали и снова вбивали. Встарь всегда кто-то был в доме, да и кто тут так уж и шлялся, чтобы беречь от него добро. Но времена и люди меняются, приходится признать Таавету. Он уже испытал это на своей собственной шкуре.
Под кухонным окном у стены дома все еще стоит знакомая скамья, где сушили молочную посуду. Когда-то эта длинная скамья из двухдюймовой доски была заставлена подойниками и цедилками, а сейчас тут белеет одно-единственное ведро с ржавыми разводами на дне. Таавет ставит чемодан и вещмешок на скамью и садится сам — дать отдых ногам. Но через мгновение он снова поднимается и бредет, волоча ноги, по саду; он хочет видеть, что сделали с яблонями годы и люди в его отсутствие. От дороги, когда Таавет приехал, плодовый сад не был виден, его заслонял дом.
Растроганно ходит он по саду, останавливаясь у каждого дерева и куста, словно говоря: здравствуйте, я снова здесь. Он срывает с деревьев яблоки и пробует их, но зубы за последнее время стали плохи, удается раскусить лишь то, что помягче. Да, долго не бывал он тут и не вкушал плодов здешней земли. Это новая поросль яблонь, уже вторая в этом столетии на Айасте; он сам с Эдгаром сажал и прививал деревья. А теперь и эти деревья старые, старые яблони в старом саду, часть ограды сожжена в топке парового котла, другая часть повалилась и пошла на дрова для плиты и печи, на обогрев дома. А вот там, у ограды, возле хлева, рядом с кучей соломы, оставленной комбайном, стоит старый паровой котел, колеса его ушли в землю, косо висит дверца топки — как когда-то давно была оставлена после молотьбы. Котел напоминает чем- то загнанную, измученную лошадь, впряженную в воз бревен, которая бессильно, покорно и беззвучно повалилась на колени на скользкой дороге, бока ее вздрагивают, нижняя губа свесилась и хомут спирает дыхание. От снега и дождей он проржавел, многие части, особенно краны и трубы, сняты с него, кое- какие детали даже отбиты ломом, расколоты и свинчены, и он стоит на солнце понурясь, как странное дряхлое чудище — скопище старого железа, ненужный хлам.
Машина эта честно оттрубила свой век, отдала все свои силы молотьбе. Большинство из тех мужчин и женщин, которых она в самом начале звала на работу бодрым свистком, давно уже в могиле, на родине или на чужбине, да и деревня Тухакопли, где когда-то жило много народу, теперь опустела,— здесь беспощадно поработала молотилка времени. Давно канули в вечность машинное товарищество и мужики, которые купили в Тарту на торговом дворе Виркхауза паровой котел и везли его по городу, с длинными кнутами в руках; когда они взошли на Рижскую гору, гурьба посадских издевалась над домоткаными армяками и пыльными сапожищами мужланов. И те же самые крестьяне, радуясь тому, что их тяжкая работа станет гораздо легче, кормили лошадей в корчме в Валге и обмывали удачу, а потом бережно везли котел дальше, путь был дальний, нельзя было терять время; они заночевали в корчме в Кинтели и снова обмывали котел, а на другой день утром с триумфом въезжали в родную деревню и тотчас принялись искать стоящего машиниста. Все эти люди нынче забыты, никто не помнит их имен, и котел, на который они возлагали так много надежд, тоже потерял значение и никого уже не удивляет. Да и что говорить о котле, если теперь даже атомная бомба никого не удивляет, хотя в ее устройстве большинство людей совсем не разбирается. Вполне ли разбирались в работе паровой машины те ушедшие люди — неизвестно, но для них молотьба силой пара была великим новшеством, что и говорить.
Хозяин грызет яблоко и обходит котел. Не таков ли и он сам, пожилой и ненужный, как этот котел, чья марка никому не известна. Во второй половине своей жизни Таавет угодил в такой переплет, что, когда он выкарабкивается из него, голова
идет кругом и дрожат руки-ноги, будто угорел в бане. Он до того упарился, что теперь, когда уже дома, чувствует скорее необычную отчужденность, чем чистую, перекипевшую в нем радость встречи. Его чувства бередит невероятная боязнь: в самом ли деле это его дом, старое, милое сердцу гнездо, или всего только мираж, красочный замок его воображения, о возвращении в который он так долго мечтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45