— шутливо говорит он.— Боишься, что я стяну мешок-другой!
— Все равно увезут на сдачу... Я пришел поговорить с тобой.
Эдгар достает из внутреннего кармана бутылку самогона. Есть у него и пергаментный сверток, в котором хлеб со шпиком. Лицо Яануса смягчается; он не больно охоч до водки, но от доброго глотка не откажется. Он снова подходит к фонарю и вывертывает фитиль. Хотя бы свету тут доставало, пока они будут разговаривать! Затем проходит в угол и садится на тулуп. Эдгар присаживается прямо на теплое зерно и с хлопком вынимает из горлышка бутылки длинную, довоенную, пробку, вытирает ладонью и протягивает Яанусу. Это пока домашний вечерок, они еще не привязаны к телеге войны, будто гонимые на ярмарку телята. Но скоро придет этот час, сколько бы они ни барахтались на привязи и ни перебирали ногами. Кнут мясника отмерит каждому и не даст им свалить телегу в канаву.
Самогон быстро, резко и отупляюще действует на голову. Разговор ведут отрывисто и урывками, все труднее управлять мыслями.
Яанус пытается думать о себе и родине. Он пас стадо на хуторах, став постарше, вкалывал батраком, у него нет надежды когда-нибудь сделаться хозяином и вытянуть ноги под своим столом (разве что пойти примаком к какой-нибудь уродливой хозяйской дочери!). Он от всего сердца желает хорошего Эстонии, которая так же несчастна и лишена надежд, как и он сам. Он любит родину бескорыстно и без рисовки, как человек каменного века свою пещеру. Родина для него близкий, дорогой человек, чьим радостям и несчастьям он со-
чувствует. Здесь царил произвол, он царит и теперь, и те, кто надеется болью унять боль, никогда не установят справедливости.
— Эстония должна быть самостоятельной,— говорит он.— Я бы разделил землю между всеми, каждому клочок, и пусть там хоть старый бес сидит. Каждый должен жить своею жизнью. Со своим очагом, чтобы было где сушить портянки в дождь.
— Мысль недурна,— зевает Эдгар, обхвативший руками щеки и присевший на корточки прямо на зерне.— Но сейчас это утопия. Что у волка в пасти, то у него в глотке.
Яанус вздыхает.
— Да, наше дело дрянь,— продолжает хозяйский сын.— Если мы не пойдем в армию, нас посадят, и делу конец. А если вернутся красные, еще, глядишь, вышлют в Сибирь.
— Не знаю. Может, только богатых.
— Выхода нет, жизнь наша как лодка в безбрежном море.
Яанус наклоняет бутылку и прикладывается к горлышку.
— Мой отец говорит, что богатым пошло на пользу, что их в сорок первом немножко потрясли. Хуторяне чересчур зазнались...
— Много ли у нас было этих богачей... А что, например, сделал учитель Педак, что его выслали?
— Что-то сделал, раз выслали.
— Дело не так просто, как ты считаешь,— грустно говорит Эдгар.
Яанус кусает хлеб со свининой, вытирает рукой рот и резче, чем нужно, говорит:
— Ты лучше погляди, что творит самооборона. Считал ты, скольких они убили? Только в нашей округе шестерых расстреляли или посадили. Вот сегодня, час назад, снова Пауль Кяо со своей командой облаву начал.
— Жертвы будем считать после войны, если душа в теле останется. Тогда будет больше известно...— Эдгар тяжело переваливается на другой бок.— Наш учитель латыни то и дело повторял фразу.
— ЧТО ЭТО значит по-нашему?
— Вспоминая тяжелые времена, легче нести тяготы нынешние.
— А будут ли вообще когда лучшие времена?
— Не знаю, Яанус, не знаю...— Эдгар вертит в руках бутылку.— Что бы ни было в будущем, мы все равно не сможем ничего изменить. Нас никогда не спросят, что мы хотим
или кто мы такие. Мы уже не хозяева в своем доме. Но мы не годимся на службу ни на той, ни на другой стороне. В нас воспитали умеренный национальный дух с идеалами независимости. Это как солнечный свет, как красивая сказка, которая останется в нас на всю жизнь. Не так ли?
— Батрацкий хлеб что-то не похож на красивую сказку.
— Дорогой друг, никогда не придет такое время, чтобы все были довольны. Никогда, запомни это. Все стремятся к лучшему, но совсем хорошего никто не добьется.
— Что толку тогда вообще барахтаться, — с сомнением произносит Яанус.— Пусть все идет, как идет.
Эдгар не знает, что толку барахтаться и домогаться чего- то, он еще не созрел для глубоких выводов. Он жил до сих пор как школяр, читал то да се, целовал двух-трех девиц, запивал хлеб чаем, подслащенным сахарином, катался на лыжах. И сейчас кончается для него отрочество, как и для всех парней его года рождения, которые получили повестки о призыве. Хлеб и кровь сошлись как два бессмертных символа. Кровь удобряет хлеб, хлеб — кровь; связь хлеба и крови удерживает народ на болотах и буграх. Но вот снова наступает Михайлов день, и в этот раз на заклание идут молодые парни.
Эдгар переводит разговор на другое, на повседневные дела, ища в них лазейку от тяжких дум.
— Этот ячмень — с поля, что за лесом. Помнишь жаркий июньский день, когда мы там, под березами, впервые увиделись. Стадо было на паровом поле, у меня был рожок из ольховой коры. Помнишь?
Яанус берет бутылку.
— Почему не помню, помню.
— У тебя еще была веревочная праща.
— Да, вроде была.
— Мы подружились, вместе гоняли скотину. Давид и Голиаф,— смеется Эдгар.
Когда-то и в школе их звали Давидом и Голиафом. Голиаф — это, конечно, был Яанус, с широкой костью и сильный; сильнее его был только сын вдовы, жившей в бобыльской хибарке на Сиргасте, парень туповатый, который перестал ходить в школу с пятого класса, на пасху. Эдгар был Давидом, он умел и на трубе играть, перенял этот дар от отца. Он, правда, не перебирал струны арфы, как библейский Давид, но зато с самых отроческих лет ходил в народный дом, где играл в духовом оркестре на кларнете, и в годовщину республики его можно было видеть среди исполняющих
гимн. Лишь в одном они с Яанусом не походили на библейских мужей — никогда не дрались между собой. И даже напротив — всегда во всем держались одного; это считали странным, ведь Эдгар был обласканный упрямый парень, к тому же сын хозяина. У Яануса ученье шло похуже, и Эдгар порой помогал ему.
— Одно я помню, как мы на опушке леса делали стойки,— говорит Яанус. — У тебя это всегда выходило лучше.
Эдгар зарывает руку глубоко в теплое шуршащее зерно, подымает полную ладонь и пускает его сквозь пальцы падать в кучу. Эта игра нравится ему, он радуется, как ребенок.
Впрочем, они и в самом деле почти дети. Конфирмацию, правда, уже прошли. Конфирмация и Вильма — до сих пор для Яануса самые яркие впечатления. Да и как он может сейчас, когда в голове шумит, забыть Вильму? Ведь в этом углу, на шубе, они были в объятиях друг у друга, а это что-то значит. Ее голова была там, у стены, где на шубе впадинка. Яанус расчувствовался — на него, независимо от его воли, действует самогон, война и любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Все равно увезут на сдачу... Я пришел поговорить с тобой.
Эдгар достает из внутреннего кармана бутылку самогона. Есть у него и пергаментный сверток, в котором хлеб со шпиком. Лицо Яануса смягчается; он не больно охоч до водки, но от доброго глотка не откажется. Он снова подходит к фонарю и вывертывает фитиль. Хотя бы свету тут доставало, пока они будут разговаривать! Затем проходит в угол и садится на тулуп. Эдгар присаживается прямо на теплое зерно и с хлопком вынимает из горлышка бутылки длинную, довоенную, пробку, вытирает ладонью и протягивает Яанусу. Это пока домашний вечерок, они еще не привязаны к телеге войны, будто гонимые на ярмарку телята. Но скоро придет этот час, сколько бы они ни барахтались на привязи и ни перебирали ногами. Кнут мясника отмерит каждому и не даст им свалить телегу в канаву.
Самогон быстро, резко и отупляюще действует на голову. Разговор ведут отрывисто и урывками, все труднее управлять мыслями.
Яанус пытается думать о себе и родине. Он пас стадо на хуторах, став постарше, вкалывал батраком, у него нет надежды когда-нибудь сделаться хозяином и вытянуть ноги под своим столом (разве что пойти примаком к какой-нибудь уродливой хозяйской дочери!). Он от всего сердца желает хорошего Эстонии, которая так же несчастна и лишена надежд, как и он сам. Он любит родину бескорыстно и без рисовки, как человек каменного века свою пещеру. Родина для него близкий, дорогой человек, чьим радостям и несчастьям он со-
чувствует. Здесь царил произвол, он царит и теперь, и те, кто надеется болью унять боль, никогда не установят справедливости.
— Эстония должна быть самостоятельной,— говорит он.— Я бы разделил землю между всеми, каждому клочок, и пусть там хоть старый бес сидит. Каждый должен жить своею жизнью. Со своим очагом, чтобы было где сушить портянки в дождь.
— Мысль недурна,— зевает Эдгар, обхвативший руками щеки и присевший на корточки прямо на зерне.— Но сейчас это утопия. Что у волка в пасти, то у него в глотке.
Яанус вздыхает.
— Да, наше дело дрянь,— продолжает хозяйский сын.— Если мы не пойдем в армию, нас посадят, и делу конец. А если вернутся красные, еще, глядишь, вышлют в Сибирь.
— Не знаю. Может, только богатых.
— Выхода нет, жизнь наша как лодка в безбрежном море.
Яанус наклоняет бутылку и прикладывается к горлышку.
— Мой отец говорит, что богатым пошло на пользу, что их в сорок первом немножко потрясли. Хуторяне чересчур зазнались...
— Много ли у нас было этих богачей... А что, например, сделал учитель Педак, что его выслали?
— Что-то сделал, раз выслали.
— Дело не так просто, как ты считаешь,— грустно говорит Эдгар.
Яанус кусает хлеб со свининой, вытирает рукой рот и резче, чем нужно, говорит:
— Ты лучше погляди, что творит самооборона. Считал ты, скольких они убили? Только в нашей округе шестерых расстреляли или посадили. Вот сегодня, час назад, снова Пауль Кяо со своей командой облаву начал.
— Жертвы будем считать после войны, если душа в теле останется. Тогда будет больше известно...— Эдгар тяжело переваливается на другой бок.— Наш учитель латыни то и дело повторял фразу.
— ЧТО ЭТО значит по-нашему?
— Вспоминая тяжелые времена, легче нести тяготы нынешние.
— А будут ли вообще когда лучшие времена?
— Не знаю, Яанус, не знаю...— Эдгар вертит в руках бутылку.— Что бы ни было в будущем, мы все равно не сможем ничего изменить. Нас никогда не спросят, что мы хотим
или кто мы такие. Мы уже не хозяева в своем доме. Но мы не годимся на службу ни на той, ни на другой стороне. В нас воспитали умеренный национальный дух с идеалами независимости. Это как солнечный свет, как красивая сказка, которая останется в нас на всю жизнь. Не так ли?
— Батрацкий хлеб что-то не похож на красивую сказку.
— Дорогой друг, никогда не придет такое время, чтобы все были довольны. Никогда, запомни это. Все стремятся к лучшему, но совсем хорошего никто не добьется.
— Что толку тогда вообще барахтаться, — с сомнением произносит Яанус.— Пусть все идет, как идет.
Эдгар не знает, что толку барахтаться и домогаться чего- то, он еще не созрел для глубоких выводов. Он жил до сих пор как школяр, читал то да се, целовал двух-трех девиц, запивал хлеб чаем, подслащенным сахарином, катался на лыжах. И сейчас кончается для него отрочество, как и для всех парней его года рождения, которые получили повестки о призыве. Хлеб и кровь сошлись как два бессмертных символа. Кровь удобряет хлеб, хлеб — кровь; связь хлеба и крови удерживает народ на болотах и буграх. Но вот снова наступает Михайлов день, и в этот раз на заклание идут молодые парни.
Эдгар переводит разговор на другое, на повседневные дела, ища в них лазейку от тяжких дум.
— Этот ячмень — с поля, что за лесом. Помнишь жаркий июньский день, когда мы там, под березами, впервые увиделись. Стадо было на паровом поле, у меня был рожок из ольховой коры. Помнишь?
Яанус берет бутылку.
— Почему не помню, помню.
— У тебя еще была веревочная праща.
— Да, вроде была.
— Мы подружились, вместе гоняли скотину. Давид и Голиаф,— смеется Эдгар.
Когда-то и в школе их звали Давидом и Голиафом. Голиаф — это, конечно, был Яанус, с широкой костью и сильный; сильнее его был только сын вдовы, жившей в бобыльской хибарке на Сиргасте, парень туповатый, который перестал ходить в школу с пятого класса, на пасху. Эдгар был Давидом, он умел и на трубе играть, перенял этот дар от отца. Он, правда, не перебирал струны арфы, как библейский Давид, но зато с самых отроческих лет ходил в народный дом, где играл в духовом оркестре на кларнете, и в годовщину республики его можно было видеть среди исполняющих
гимн. Лишь в одном они с Яанусом не походили на библейских мужей — никогда не дрались между собой. И даже напротив — всегда во всем держались одного; это считали странным, ведь Эдгар был обласканный упрямый парень, к тому же сын хозяина. У Яануса ученье шло похуже, и Эдгар порой помогал ему.
— Одно я помню, как мы на опушке леса делали стойки,— говорит Яанус. — У тебя это всегда выходило лучше.
Эдгар зарывает руку глубоко в теплое шуршащее зерно, подымает полную ладонь и пускает его сквозь пальцы падать в кучу. Эта игра нравится ему, он радуется, как ребенок.
Впрочем, они и в самом деле почти дети. Конфирмацию, правда, уже прошли. Конфирмация и Вильма — до сих пор для Яануса самые яркие впечатления. Да и как он может сейчас, когда в голове шумит, забыть Вильму? Ведь в этом углу, на шубе, они были в объятиях друг у друга, а это что-то значит. Ее голова была там, у стены, где на шубе впадинка. Яанус расчувствовался — на него, независимо от его воли, действует самогон, война и любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45