Восемь лет назад ехал он этой дорогой в последний раз — на заре, в обратном направлении, в кузове грузовика с брезентовым верхом. За ним пришли перед рассветом. В кухне, при свете «летучей мыши», капитан достал из-за пазухи вчетверо сложенный список, развернул бумагу, отыскал строчку, дважды прочел имя, словно ему надо было непременно запомнить эту непривычную фамилию, затем сложил список, взглянул мельком на Таавета, на котором был тулуп поверх нижнего белья, снял с головы ушанку и, кивнув головой в сторону комнаты, сказал беззвучно, безо всякой охоты и коротко: мол, собирай, хозяин, вещи. Таавет, в одних носках, пошел в переднюю комнату, где на кровати сидела Мийли, ощущая страшную слабость в ногах, не в силах что-либо сделать. Солдат со вздернутым носом стоял за порогом. Таавет не удивился и не испугался.
Племянница Роози, которая была секретарем волостного исполкома, однажды вечером пришла к нему сообщить, что он внесен в список высылаемых. Парторг, женщина средних лет, которая в свое время проводила в Омской области коллективизацию, сказала по поводу Анилуйка, когда решали его судьбу, что хутор в жалком состоянии, какие они там еще угнетатели — этот хозяин и его стряпуха кое-как справляются с работой, к тому же половина земли запущена со времен войны, заросла сорняком... Но председатель земельной комиссии Ээснер рубанул: Таавета Анилуйка непременно следует внести в список, он-то знает, что это за птица, сын его был в немецкой армии, брат бежал в Швецию... Девушка просила дядю, чтобы он куда-нибудь скрылся, переждал время... Таавет посмотрел на нее удивленно, будто речь шла о ком-то другом, может, вообще о человеке из соседней волости, и девушке пришлось повторить свои слова, ей показалось, что дядя не понял ее, и она ушла, пожимая плечами, в синих сумерках мартовского вечера на хутор Кяо, куда перебралась из бобыльей хибарки, когда Пауля арестовали за его злодеяния при немцах в отряде самообороны. Таавет кормил лошадей и думал — что же делать? В конце концов он решил остаться дома и ожидать дальнейшего в, своих старых, но прочных стенах. Скрываться он не хотел, это не по нему, ибо прячутся воры, убийцы и прочий презренный человеческий хлам, что плещется в житейском море, но никак не законный хозяин старого хутора. Он не чувствовал себя виноватым, и это делало его смелым, даже способным шутить. Неужто они там, в волости, вправду считают, что я, одинокий, старый человек, подпиливаю ножовкой устои государства, думал он, идя из конюшни в дом и держа под мышкой пустой гарнец из-под овса. Мысли его были простодушны и отрывисты. Что ему было делать, если всю жизнь прожил здесь, не мог и не хотел прятаться даже на несколько дней, оставив животины на попечение стряпухи; не потому, что исполнительная и работящая женщина делала что-либо не так, как нужно. Нет, он просто не мог оставить хозяйство — по привычке и из гордости.
Из-за пятидесяти семи гектаров лугов, леса, кустарников, льиища (которое давно уже не использовали) и полей, большая часть которых не вспахана, пришлось ему сесть в машину и молчать, будто набравши в рот воды, дать везти себя по бугристому подмороженному проселку; он держал на коленях узелок с бритвенным прибором и кое-что из еды — совсем как поденщик. И его земля обетованная, из которой его безжалостно выдернули, как чертополох, как крапиву, все удалялась и удалялась. Потому что на земле его отцов хотели
основать новую жизнь, и он, со своим белым овчинным полушубком, вздувшимися венами на шее и старой подшивкой газеты «Постимээс» на полке, путался под ногами.
— Как там было? — спрашивает шофер, переводя скорость на песчаном перелеске. Он каким-то чутьем догадался, откуда приехал этот человек, хотя они обменялись лишь двумя-тремя нужными словами на станции, где сел Таавет.
— Да так. Везде надо трудиться,— бросает Таавет.
— Это да,— спешит согласиться шофер.
Разговор не очень-то интересует Таавета, он с большей охотой смотрит, что здесь изменилось за это время. Ему хочется поскорее попасть домой, довольно блуждать по свету.
— Я несколько лет служил на военном флоте, на Тихом океане, — зевая, говорит шофер. — Отпуска не давали... А когда вернулся домой и на станции в Тарту сошел с поезда, вдруг совсем забыл эстонский язык. Слова ворочались на языке будто ежи, растопырившие колючки. Потом это прошло, но вначале до чего же было странно.
Машина подъезжает к лесу. Поодаль, где кончается редкий строй деревьев, показался ручей. Над ручьем новый мост. Таавет это сразу замечает.
— Ишь ты, тут даже новый мост поставили,— говорит он радостно, увидев сверкающие на солнце деревянные конструкции.— Иначе, видать, с комбайном не проедешь. Не просто же так выстроили... Помнится мне, тут однажды молотилка в ручье завязла. Вот было мороки мужикам и лошадям, пока не вытянули из глины и грязи. Я тогда был совсем еще мальчонка, было это года за два до первой мировой войны, не позднее.
Шоферу, человеку городскому, эта давняя история с молотилкой ничего не говорит, он видел молотьбу лишь издалека, проезжая по шоссе, и эта чертовски пыльная работа его совсем не привлекает, он даже машину не остановит поглядеть, не то чтобы самому участвовать в молотьбе.
Из вежливости и со скуки шофер продолжает разговор.
— А что вы почувствовали, интересно, когда показались родные места? — спрашивает он. Таавет ничего не отвечает, и шофер выкладывает свои собственные воспоминания: — Возвращение домой — это как праздник. Я целых два месяца гулял, пил и веселился с бабами, словом, брал от жизни все. А потом это веселье надоело, и я поступил на работу в ремонтную контору.
— Остановите здесь! — вдруг говорит Таавет, увидев, что деревья сейчас кончатся; и когда машина останавливается, он
с нетерпением вылазит на дорогу и ступает одеревеневшими от сидения, старческими ногами через канаву в ельник.
Он идет среди замшелых деревьев и ищет знакомую ель; кустарник и сухие опавшие сучья путаются у него под ногами, но он их не замечает. Выходит из машины и шофер, он стоит на дороге и лениво следит за поисками своего пассажира, сунув руки в карман брюк с кожаной заплаткой на заду. Таавет останавливается у одной корявой сосны, на стволе которой вырезал заплывший смолою крест. Вырезать крест на деревьях не принято в здешних местах, но Таавет хотел оживить этот красивый, по его разумению, обычай, когда они провожали Роози на кладбище. Крест этот давний, даже вблизи его трудно различить, однако ж он остался, и сейчас это самое важное. Глядя на него, Таавет чувствует, что он уже дома, сокровенные воспоминания бередят его душу, он снимает с головы кепку, стоит, неловко держа ее в руке, спина его сгорблена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45