Он машинально поглощает жареную свинину и хлеб, чтобы перебить едкий вкус спиртного во рту. Кто знает, вернется ли сегодня Вильма, как обещала. Яанус, во всяком случае, будет ждать ее.
Он, конечно, рад, что Эдгар навестил его. Хотя с тех пор как хозяйский сын поступил в городскую гимназию, они немного чуждались друг друга. Приезжая домой, Эдгар всегда искал встречи с ним, не важничал, однако разговор у них не клеился,— не о чем особенно и говорить, один работяга, другой школяр. Яанус, правда, жадно слушает хозяйского сына, но сам сказать что-нибудь не может, опасаясь, что простая деревенская жизнь, которой живет он, не заинтересует горожанина. Их сближают по-прежнему лишь воспоминания о школе и пастушеских забавах — свобода и непринужденность детства,— но опыт последующей жизни их не связывает.
Головы парней разгорячены выпитым, да и сказано уже достаточно. На дворе тем временем стемнело, осенний вечер, беззвучный и безжизненный, поглощает все. Хутор утопает в сырой томной темени, как маленький остров в морской пучине. Молчат во дворе деревья с облетевшими листьями, лениво кричат коровы в хлеву, и грязь шлепает под ногами домочадцев, когда кто идет в хлев, в конюшню или в дом. Да и много ли душ осталось на хуторе? Роози, тихий цветок Таавета, давно уже умерла от рака груди и увезена отсюда, как увезут в конце концов отсюда и всех. Вместо нее появилась
проворная батрачка из старых дев, зовут ее Мийли, она на хуторе и за стряпуху, и за хозяйку. Гнет спину на Айасте уже годы, и многие, может быть даже сам Таавет, считают ее настоящей хозяйкой.
Яанус, зевая, встает с тулупа; зерно высохло, пора уже насыпать его в мешки. Что еще ждать — мешки кучей лежат в углу, и кому держать их тоже есть. Они приступают к делу. Яанус проворно загребает деревянной лопатой и отправляет зерно в мешок. Эдгар стоит спиной к фонарю, будто провозвестник тьмы, и время от времени встряхивает большой, на две пуры, с углами на дне, отцовский мешок. Пыль от зерна щекочет горло, огонь в фонаре потрескивает и чадит, керосин никудышный.
Яанусу вдруг вспоминается брат, которого мобилизовали в сорок первом году в Красную Армию. От одежды его всегда пахло смолой, ладони были точно дубленые, он работал в лесу. Яанус будто воочию видит, как он перед вечеринкой надувает шину велосипеда пищащим, пропускающим воздух насосом. Он вспоминает, как по-особенному брат держал голову, когда с ним разговаривали, — будто участливо слушал что-то непонятное другим, только ему одному ведомое. Даже странная привычка брата есть сперва сухую кашу и затем одним духом запивать стаканом молока приходит ему на память.
Все эти картины, одна за другой, мелькают у него в голове. Но странно, когда он порой вечером смотрит тусклые фотографии в газете «Постимээс», где показаны изрыгающие огонь немецкие дальнобойные орудия, и читает в военных сводках об «ожесточенных сражениях с большевиками», он никогда не думает о брате, против которого обращены жерла этих пушек где-то в лесах России. Брат вспоминается Яанусу только за работой, когда он волочит мешки или рубит дрова.
— Что бы ты, Яанус, делал, если бы тебе на фронте вдруг попался Эндель? — вдруг спрашивает Эдгар.
Яанус вздрагивает.
— Как раз о нем думаю, — признается он.— Чудно как, одновременно... Ты хочешь знать, что я делал бы, да? Первым делом поздоровался...
— Пошел бы против него?
— Я еще не на фронте,— уклонился от ответа Яанус.
— «Не на фронте»,— передразнивает хозяйский сын.— Когда попадешь на фронт, все должно быть ясно. Там тебе долго думать не дадут.
Яанус спокойно волочит полный мешок к стене.
— Убивать друг друга мы не станем, пусть они и не думают,— тянет он.
— Думаешь, это так просто — не убивать?
— Мы же не убийцы.
Эдгар пытливо смотрит на сына машиниста.
— Сыновья одного отца, не знаю, что нам делить-то...— прибавляет Яанус, сдвигая лопатой зерно с жести в одну кучу.— Мы ничего плохого друг другу не сделали.
— Это так, но вы воюете за разные идеи.
Яанус не отвечает. Идеи, с горечью думает он, мы должны умирать за идеи, за красивое слово, которое почти так же красиво, как слово «любовь». И Яанус невольно опять думает о Вильме, о ее волосах, поцелуях, о ее тепле, которое он еще ощущает. За это время Вильма наверняка нашла цыгана и сказала ему. Если же она не нашла его, ничего не поделаешь. Они сделали все, что могли, и их совесть чиста, как только что прочищенное стекло от фонаря.
— Бывали у тебя предчувствия, Яанус, которые потом исполнились? — спрашивает Эдгар, держа горловину мешка.
Яанус отвечает не сразу, пытается собраться с мыслями, пока загребает лопатой зерно.
— Да,— наконец отвечает он.
Эдгар, кажется, ищет нужные слова; на уме у него что-то такое, чего, видимо, сразу не объяснишь.
— Не знаю, стоит ли говорить тебе об этом,— неуверенно начинает он. — От комиссии, которая будет послезавтра, нам деваться некуда, и если мы не спрячемся или не убежим в Финляндию, то наверняка угодим на фронт.
— Вроде бы так,— соглашается Яанус.— Если мы только не запузырим в икры керосину.
— Это я не стану делать, еще чего, портить себе здоровье.
— Мой отец сказал, иди, будь что будет, долго ли сможешь скрываться от закона. Негусто живем, с собой дать нечего. У тебя-то другое дело, отец прокормит тебя и в лесу, все- таки у вас хозяйство покрепче.
— Увидим,— глухо говорит Эдгар. Они дома еще ничего не решили. Таавет колеблется, и его сомнения передаются сыну.— У меня такое предчувствие, что я в последний раз вижу дом и все это...
Яануса пугает признание Эдгара. Чтобы хоть немного смягчить зловещий смысл его слов, он говорит наобум:
— Вернемся... после войны...
Эдгар грустно улыбается и разглядывает свою призрачную тень на стене. Перед ними три дороги — в лес, в Финляндию или в германскую армию. Финляндия далека, дорога туда связана с опасностями, да и кто знает, что ждет их там. Лес начинается за хуторской межою, и это не бог весть какой дремучий лес, но какое-то убежище найти в нем можно. Лишь одно доставляет заботу — где ты спрячешься от мороза, придется еще грызть кору, как зайцу. В то же время они находятся в прифронтовой полосе, где все так и кишит войсками, могут изловить, и тогда — пиши пропало — в тюрьму или на фронт.
Зерно, шурша, сыплется в мешок. Яанус собирает горловину в складки и связывает веревкой. Потом берет из кучи новый мешок в полоску, сворачивает его горловину, в мешке темно и неопределенно, будто сам рок смотрит оттуда, прежде чем набить человеческими жизнями, человеческим зерном.
Выбор дорог для них — дело непростое. В них воспитывали безропотное, железное подчинение приказу. Воинская повинность для крестьянина такая же обязанность, как барщина в имении для его прадеда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Он, конечно, рад, что Эдгар навестил его. Хотя с тех пор как хозяйский сын поступил в городскую гимназию, они немного чуждались друг друга. Приезжая домой, Эдгар всегда искал встречи с ним, не важничал, однако разговор у них не клеился,— не о чем особенно и говорить, один работяга, другой школяр. Яанус, правда, жадно слушает хозяйского сына, но сам сказать что-нибудь не может, опасаясь, что простая деревенская жизнь, которой живет он, не заинтересует горожанина. Их сближают по-прежнему лишь воспоминания о школе и пастушеских забавах — свобода и непринужденность детства,— но опыт последующей жизни их не связывает.
Головы парней разгорячены выпитым, да и сказано уже достаточно. На дворе тем временем стемнело, осенний вечер, беззвучный и безжизненный, поглощает все. Хутор утопает в сырой томной темени, как маленький остров в морской пучине. Молчат во дворе деревья с облетевшими листьями, лениво кричат коровы в хлеву, и грязь шлепает под ногами домочадцев, когда кто идет в хлев, в конюшню или в дом. Да и много ли душ осталось на хуторе? Роози, тихий цветок Таавета, давно уже умерла от рака груди и увезена отсюда, как увезут в конце концов отсюда и всех. Вместо нее появилась
проворная батрачка из старых дев, зовут ее Мийли, она на хуторе и за стряпуху, и за хозяйку. Гнет спину на Айасте уже годы, и многие, может быть даже сам Таавет, считают ее настоящей хозяйкой.
Яанус, зевая, встает с тулупа; зерно высохло, пора уже насыпать его в мешки. Что еще ждать — мешки кучей лежат в углу, и кому держать их тоже есть. Они приступают к делу. Яанус проворно загребает деревянной лопатой и отправляет зерно в мешок. Эдгар стоит спиной к фонарю, будто провозвестник тьмы, и время от времени встряхивает большой, на две пуры, с углами на дне, отцовский мешок. Пыль от зерна щекочет горло, огонь в фонаре потрескивает и чадит, керосин никудышный.
Яанусу вдруг вспоминается брат, которого мобилизовали в сорок первом году в Красную Армию. От одежды его всегда пахло смолой, ладони были точно дубленые, он работал в лесу. Яанус будто воочию видит, как он перед вечеринкой надувает шину велосипеда пищащим, пропускающим воздух насосом. Он вспоминает, как по-особенному брат держал голову, когда с ним разговаривали, — будто участливо слушал что-то непонятное другим, только ему одному ведомое. Даже странная привычка брата есть сперва сухую кашу и затем одним духом запивать стаканом молока приходит ему на память.
Все эти картины, одна за другой, мелькают у него в голове. Но странно, когда он порой вечером смотрит тусклые фотографии в газете «Постимээс», где показаны изрыгающие огонь немецкие дальнобойные орудия, и читает в военных сводках об «ожесточенных сражениях с большевиками», он никогда не думает о брате, против которого обращены жерла этих пушек где-то в лесах России. Брат вспоминается Яанусу только за работой, когда он волочит мешки или рубит дрова.
— Что бы ты, Яанус, делал, если бы тебе на фронте вдруг попался Эндель? — вдруг спрашивает Эдгар.
Яанус вздрагивает.
— Как раз о нем думаю, — признается он.— Чудно как, одновременно... Ты хочешь знать, что я делал бы, да? Первым делом поздоровался...
— Пошел бы против него?
— Я еще не на фронте,— уклонился от ответа Яанус.
— «Не на фронте»,— передразнивает хозяйский сын.— Когда попадешь на фронт, все должно быть ясно. Там тебе долго думать не дадут.
Яанус спокойно волочит полный мешок к стене.
— Убивать друг друга мы не станем, пусть они и не думают,— тянет он.
— Думаешь, это так просто — не убивать?
— Мы же не убийцы.
Эдгар пытливо смотрит на сына машиниста.
— Сыновья одного отца, не знаю, что нам делить-то...— прибавляет Яанус, сдвигая лопатой зерно с жести в одну кучу.— Мы ничего плохого друг другу не сделали.
— Это так, но вы воюете за разные идеи.
Яанус не отвечает. Идеи, с горечью думает он, мы должны умирать за идеи, за красивое слово, которое почти так же красиво, как слово «любовь». И Яанус невольно опять думает о Вильме, о ее волосах, поцелуях, о ее тепле, которое он еще ощущает. За это время Вильма наверняка нашла цыгана и сказала ему. Если же она не нашла его, ничего не поделаешь. Они сделали все, что могли, и их совесть чиста, как только что прочищенное стекло от фонаря.
— Бывали у тебя предчувствия, Яанус, которые потом исполнились? — спрашивает Эдгар, держа горловину мешка.
Яанус отвечает не сразу, пытается собраться с мыслями, пока загребает лопатой зерно.
— Да,— наконец отвечает он.
Эдгар, кажется, ищет нужные слова; на уме у него что-то такое, чего, видимо, сразу не объяснишь.
— Не знаю, стоит ли говорить тебе об этом,— неуверенно начинает он. — От комиссии, которая будет послезавтра, нам деваться некуда, и если мы не спрячемся или не убежим в Финляндию, то наверняка угодим на фронт.
— Вроде бы так,— соглашается Яанус.— Если мы только не запузырим в икры керосину.
— Это я не стану делать, еще чего, портить себе здоровье.
— Мой отец сказал, иди, будь что будет, долго ли сможешь скрываться от закона. Негусто живем, с собой дать нечего. У тебя-то другое дело, отец прокормит тебя и в лесу, все- таки у вас хозяйство покрепче.
— Увидим,— глухо говорит Эдгар. Они дома еще ничего не решили. Таавет колеблется, и его сомнения передаются сыну.— У меня такое предчувствие, что я в последний раз вижу дом и все это...
Яануса пугает признание Эдгара. Чтобы хоть немного смягчить зловещий смысл его слов, он говорит наобум:
— Вернемся... после войны...
Эдгар грустно улыбается и разглядывает свою призрачную тень на стене. Перед ними три дороги — в лес, в Финляндию или в германскую армию. Финляндия далека, дорога туда связана с опасностями, да и кто знает, что ждет их там. Лес начинается за хуторской межою, и это не бог весть какой дремучий лес, но какое-то убежище найти в нем можно. Лишь одно доставляет заботу — где ты спрячешься от мороза, придется еще грызть кору, как зайцу. В то же время они находятся в прифронтовой полосе, где все так и кишит войсками, могут изловить, и тогда — пиши пропало — в тюрьму или на фронт.
Зерно, шурша, сыплется в мешок. Яанус собирает горловину в складки и связывает веревкой. Потом берет из кучи новый мешок в полоску, сворачивает его горловину, в мешке темно и неопределенно, будто сам рок смотрит оттуда, прежде чем набить человеческими жизнями, человеческим зерном.
Выбор дорог для них — дело непростое. В них воспитывали безропотное, железное подчинение приказу. Воинская повинность для крестьянина такая же обязанность, как барщина в имении для его прадеда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45