Я погибну вместе с ребенком на сельской дороге в Ворвикшире. Я еще не готова…
Я взглянула в зеркало заднего вида — Эма была озадачена, но не испугана. Это мое дитя, я не смогла его уберечь.
Камнепад продолжался целую вечность. Мне показалось, что, прежде чем мы замедлили ход, прошли годы: Эма пошла в школу, благополучно преодолела подростковый возраст, и сейчас впервые в жизни она испугалась, что залетела. Это было как во сне, когда хочешь бежать, а ноги не слушаются; педаль тормоза была вдавлена в пол, но безрезультатно.
Наконец, слава богу, мы остановились. Я сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что мы наконец встали. Потом повернулась к Эме. Та протянула мне ручку. В кулачке у нее что-то было.
— Стекло, — сказала она.
Я выбралась из машины, в ногах была такая легкость, будто я не шла, а плыла по воздуху. Я вынула Эму из детского сиденья, и она тоже показалась мне невесомой. В ее прическе, как у девочки Доры из «Затерянного города», блестели сотни осколков — заднее стекло вдавилось внутрь, прямо на ее головку, но странное дело — ее совсем не поранило. И меня тоже. Нигде не болит, крови тоже не видно.
Водитель грузовика от шока заговаривался.
— О господи, — твердил он. — О господи! Я думал, я вас убил, я думал, я вас убил.
Он достал мобильный телефон и куда-то позвонил («Помощь вызывает», — вяло подумала я), а я стояла, держала Эму и смотрела на изуродованную машину, и повсюду, по всей дороге, были бетонные тумбы, тумбы, тумбы… Мне захотелось сесть, я опустилась на поросшую травой обочину и прижала к себе ребенка. Мы сидели на краю дороги, и я вдруг поняла: на мне нет ни царапины не потому, что я такая везучая, а потому, что я уже умерла. Я щипнула себя за руку. Что-то вроде почувствовала, но я не была уверена. Тогда я ущипнула Эму, и она посмотрела на меня с удивлением.
— Прости.
— Ой, Лили, — сказала она. — Не шали.
День выдался довольно холодный — от дыхания шел пар, — но мне было комфортно: голова, как в разреженном воздухе, кружилась, но на меня снизошел необычайный покой. Я еще крепче прижала к себе Эму, щека к щеке, и мы замерли, будто позировали фотографу. Вдалеке раздался вой сирен, потом подъехала «Скорая», из нее выпрыгнули какие-то люди и побежали к нам.
«Вот оно, — подумала я. — Сейчас я увижу, как мое бездыханное тело кладут на носилки, а я буду парить в пяти метрах над землей». Я только не могла понять, жива ли Эма или тоже умерла.
Мне в глаза посветили тонким фонариком, на руку нацепили рукав тонометра, и посыпались дурацкие вопросы. Какой сегодня день? Как зовут премьер-министра? Кто победил в конкурсе поп-музыкантов? Врач «Скорой», солидный мужчина средних лет, взглянул на искореженную машину и поморщился.
— Вам чертовски повезло.
— Правда? — У меня блеснула надежда. — Вы хотите сказать, мы не умерли?
— Вы не умерли, — деловито ответил он. — Но у вас шок. Не делайте резких движений.
— Как это?
— Не знаю. Резких — и все.
— Хорошо.
Нас доставили в больницу, признали абсолютно здоровыми, потом приехала мама и забрала нас к себе: идиллический маленький домик в идиллической деревушке на краю фермерского поселка. Мамин сад выходил к полю, где паслись три флегматичных овцы и ягненок; он скакал вокруг с веселостью дурачка.
Эма, городской ребенок, впервые в жизни увидела живых овец и пришла в восторг. Она кричала им:
— Плохая собака! Плохая собака!
Потом начала лаять, и довольно убедительно, овцы сбились к воротам и с ласковым выражением уставились на нее, сомкнув кудрявые головы.
— Ступай в дом, — сказала мне мама, — ты перенесла сильный шок, тебе надо прилечь.
Мне не хотелось оставлять Эму и даже отрывать от нее взгляд — сейчас, когда я ее едва не лишилась.
Но мама объявила: «Здесь она в полной безопасности», — и я поверила. Она привела меня в комнату с деревянными балками и розочками на обоях, и я провалилась в мягкую постель с ситцевыми простынями. Пахло чистотой, уютом и безопасностью.
— С машиной надо разобраться, — сказала я. — И Антону позвонить. И позаботиться, чтобы с Эмой больше никогда ничего не случилось. Но сначала — поспать.
А потом наступило утро, я открыла глаза — передо мной стояли мама с Эмой, и Эма улыбалась сладкой улыбкой ребенка.
Я первым делом сказала:
— Мы вчера не умерли.
Мама выразительно на меня посмотрела («Не перед ребенком же!») и спросила:
— Как спалось?
— Чудесно. Посреди ночи вставала в туалет, но умудрилась не налететь на косяк, ничего не разбить, так что в глазах не двоится.
— Отец уже выехал, хочет убедиться своими глазами, что вы с Эмой живы. Но возвращаться к нему я не собираюсь! — поспешила добавить она. Она всегда мне это говорит, когда предстоит встреча с папой. — Антону я позвонила.
— Только чтоб не приезжал!
— Почему?
— Потому что мне нельзя делать ничего резкого.
Мама погрустнела.
— До чего же жаль, что у вас так вышло.
— Да, — согласилась я. — Хорошо хоть, я ни разу не застукала его в красном корсете и черных чулках. Или мастурбирующим перед моим туалетным столиком.
— Что за гадости ты говоришь! — возмутилась мама.
Я нахмурилась:
— Говорю, как хорошо, что этого не было. Это бы серьезно осложнило наши отношения — я бы хохотала каждый раз, как его видела.
— А что ты там говорила про дверной косяк?
— Просто радовалась, что не покалечилась.
По маминому лицу пробежала тень, она притянула к себе Эму и сказала:
— Пойдем-ка печь блины, а?
Они удалились на кухню, а я неторопливо оделась, села у окна и стала тихонько напевать, пока по дорожке не прошуршал двадцатичетырехлетний «Ягуар» — из Лондона прибыли папа и Поппи.
Мама взглянула на выходящего из машины отца и закатила глаза.
— Я так и думала — он в слезах! Что за сентиментальность! Даже неприлично. И так некрасиво!
Она распахнула дверь, и Эма задохнулась от радости, что, приехала Поппи. Они взялись за руки и стали носиться по дому, круша все на своем пути, а папа заключил меня в такие тесные объятия, что я тоже чуть не задохнулась.
— Девочка моя, — бормотал он сквозь слезы. — Мне как сказали — я сам не свой. Как же вам повезло!
— Да уж. — Мне наконец удалось высвободиться и перевести дух. — Если подумать, вся моя жизнь — сплошное везение.
Эти слова его слегка озадачили, но поскольку я только что побывала на волосок от смерти, то меня полагалось подбадривать.
— Ну, ты сам подумай, — продолжала я. — Сколько раз в жару пила кока-колу из банки — и ни разу меня не ужалила забравшаяся внутрь оса. И ни разу у меня не было анафилактического шока, так, чтобы язык распух, как мячик. Разве не чудеса?
Мама посмотрела на отца.
— Она все время что-то такое говорит. Что с тобой, Лили?
— Просто поддерживаю разговор.
Все погрузились в неловкое молчание, и стали слышнее радостные вопли Эмы и Поппи, терзающих овец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Я взглянула в зеркало заднего вида — Эма была озадачена, но не испугана. Это мое дитя, я не смогла его уберечь.
Камнепад продолжался целую вечность. Мне показалось, что, прежде чем мы замедлили ход, прошли годы: Эма пошла в школу, благополучно преодолела подростковый возраст, и сейчас впервые в жизни она испугалась, что залетела. Это было как во сне, когда хочешь бежать, а ноги не слушаются; педаль тормоза была вдавлена в пол, но безрезультатно.
Наконец, слава богу, мы остановились. Я сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что мы наконец встали. Потом повернулась к Эме. Та протянула мне ручку. В кулачке у нее что-то было.
— Стекло, — сказала она.
Я выбралась из машины, в ногах была такая легкость, будто я не шла, а плыла по воздуху. Я вынула Эму из детского сиденья, и она тоже показалась мне невесомой. В ее прическе, как у девочки Доры из «Затерянного города», блестели сотни осколков — заднее стекло вдавилось внутрь, прямо на ее головку, но странное дело — ее совсем не поранило. И меня тоже. Нигде не болит, крови тоже не видно.
Водитель грузовика от шока заговаривался.
— О господи, — твердил он. — О господи! Я думал, я вас убил, я думал, я вас убил.
Он достал мобильный телефон и куда-то позвонил («Помощь вызывает», — вяло подумала я), а я стояла, держала Эму и смотрела на изуродованную машину, и повсюду, по всей дороге, были бетонные тумбы, тумбы, тумбы… Мне захотелось сесть, я опустилась на поросшую травой обочину и прижала к себе ребенка. Мы сидели на краю дороги, и я вдруг поняла: на мне нет ни царапины не потому, что я такая везучая, а потому, что я уже умерла. Я щипнула себя за руку. Что-то вроде почувствовала, но я не была уверена. Тогда я ущипнула Эму, и она посмотрела на меня с удивлением.
— Прости.
— Ой, Лили, — сказала она. — Не шали.
День выдался довольно холодный — от дыхания шел пар, — но мне было комфортно: голова, как в разреженном воздухе, кружилась, но на меня снизошел необычайный покой. Я еще крепче прижала к себе Эму, щека к щеке, и мы замерли, будто позировали фотографу. Вдалеке раздался вой сирен, потом подъехала «Скорая», из нее выпрыгнули какие-то люди и побежали к нам.
«Вот оно, — подумала я. — Сейчас я увижу, как мое бездыханное тело кладут на носилки, а я буду парить в пяти метрах над землей». Я только не могла понять, жива ли Эма или тоже умерла.
Мне в глаза посветили тонким фонариком, на руку нацепили рукав тонометра, и посыпались дурацкие вопросы. Какой сегодня день? Как зовут премьер-министра? Кто победил в конкурсе поп-музыкантов? Врач «Скорой», солидный мужчина средних лет, взглянул на искореженную машину и поморщился.
— Вам чертовски повезло.
— Правда? — У меня блеснула надежда. — Вы хотите сказать, мы не умерли?
— Вы не умерли, — деловито ответил он. — Но у вас шок. Не делайте резких движений.
— Как это?
— Не знаю. Резких — и все.
— Хорошо.
Нас доставили в больницу, признали абсолютно здоровыми, потом приехала мама и забрала нас к себе: идиллический маленький домик в идиллической деревушке на краю фермерского поселка. Мамин сад выходил к полю, где паслись три флегматичных овцы и ягненок; он скакал вокруг с веселостью дурачка.
Эма, городской ребенок, впервые в жизни увидела живых овец и пришла в восторг. Она кричала им:
— Плохая собака! Плохая собака!
Потом начала лаять, и довольно убедительно, овцы сбились к воротам и с ласковым выражением уставились на нее, сомкнув кудрявые головы.
— Ступай в дом, — сказала мне мама, — ты перенесла сильный шок, тебе надо прилечь.
Мне не хотелось оставлять Эму и даже отрывать от нее взгляд — сейчас, когда я ее едва не лишилась.
Но мама объявила: «Здесь она в полной безопасности», — и я поверила. Она привела меня в комнату с деревянными балками и розочками на обоях, и я провалилась в мягкую постель с ситцевыми простынями. Пахло чистотой, уютом и безопасностью.
— С машиной надо разобраться, — сказала я. — И Антону позвонить. И позаботиться, чтобы с Эмой больше никогда ничего не случилось. Но сначала — поспать.
А потом наступило утро, я открыла глаза — передо мной стояли мама с Эмой, и Эма улыбалась сладкой улыбкой ребенка.
Я первым делом сказала:
— Мы вчера не умерли.
Мама выразительно на меня посмотрела («Не перед ребенком же!») и спросила:
— Как спалось?
— Чудесно. Посреди ночи вставала в туалет, но умудрилась не налететь на косяк, ничего не разбить, так что в глазах не двоится.
— Отец уже выехал, хочет убедиться своими глазами, что вы с Эмой живы. Но возвращаться к нему я не собираюсь! — поспешила добавить она. Она всегда мне это говорит, когда предстоит встреча с папой. — Антону я позвонила.
— Только чтоб не приезжал!
— Почему?
— Потому что мне нельзя делать ничего резкого.
Мама погрустнела.
— До чего же жаль, что у вас так вышло.
— Да, — согласилась я. — Хорошо хоть, я ни разу не застукала его в красном корсете и черных чулках. Или мастурбирующим перед моим туалетным столиком.
— Что за гадости ты говоришь! — возмутилась мама.
Я нахмурилась:
— Говорю, как хорошо, что этого не было. Это бы серьезно осложнило наши отношения — я бы хохотала каждый раз, как его видела.
— А что ты там говорила про дверной косяк?
— Просто радовалась, что не покалечилась.
По маминому лицу пробежала тень, она притянула к себе Эму и сказала:
— Пойдем-ка печь блины, а?
Они удалились на кухню, а я неторопливо оделась, села у окна и стала тихонько напевать, пока по дорожке не прошуршал двадцатичетырехлетний «Ягуар» — из Лондона прибыли папа и Поппи.
Мама взглянула на выходящего из машины отца и закатила глаза.
— Я так и думала — он в слезах! Что за сентиментальность! Даже неприлично. И так некрасиво!
Она распахнула дверь, и Эма задохнулась от радости, что, приехала Поппи. Они взялись за руки и стали носиться по дому, круша все на своем пути, а папа заключил меня в такие тесные объятия, что я тоже чуть не задохнулась.
— Девочка моя, — бормотал он сквозь слезы. — Мне как сказали — я сам не свой. Как же вам повезло!
— Да уж. — Мне наконец удалось высвободиться и перевести дух. — Если подумать, вся моя жизнь — сплошное везение.
Эти слова его слегка озадачили, но поскольку я только что побывала на волосок от смерти, то меня полагалось подбадривать.
— Ну, ты сам подумай, — продолжала я. — Сколько раз в жару пила кока-колу из банки — и ни разу меня не ужалила забравшаяся внутрь оса. И ни разу у меня не было анафилактического шока, так, чтобы язык распух, как мячик. Разве не чудеса?
Мама посмотрела на отца.
— Она все время что-то такое говорит. Что с тобой, Лили?
— Просто поддерживаю разговор.
Все погрузились в неловкое молчание, и стали слышнее радостные вопли Эмы и Поппи, терзающих овец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146