Таков был нулевой (для национальной, народной Германии) итог Семилетней войны, саркастически подведенный поэтом Бюргером в его знаменитой «Леноре»:
С императрицею король
За что-то раздружились»,
И кровь лилась, лилась... доколь
Они не помирились.
Фридрих II был достаточно умен, чтобы сознавать, вопреки расточавшейся ему лести, что ценою страшного опустошения его не говоря уже об остальной Германии (до которой ему не было дела — так глубоко в него въелся тевтонский партикуляризм), он ничего не приобрел, кроме — более чем спорных! — лавров «величайшего полководца XVIII века».
Лессинг в большей степени, чем кто-либо из писателей его времени, был прирожденным политиком и, будучи им, отчетливо сознавал, в какой общественно-политической обстановке ему предстояло действовать. Мысль, высказанная им уже на склоне лет: «Неправда, что прямая линия всегда самая краткая!» — собственно, сопровождала его с первых же шагов его жизни. Роль народного трибуна, политика, воздействующего на умы масс прямыми призывами к революционной практике, была ему исторически заказана, ибо Германия второй половины XVIII века, по слову Энгельса, «не имела в себе силы... чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений» К Но, всему вопреки, Лессинг все же остался политиком и трибуном, перенеся свою схватку с немецкой действительностью в пределы литературно-художественной и критико-теоретической деятельности.
Германия той поры, казалось, каменела в беспробудном свинцовом сне. Но вот доселе безмолвное, глухое недовольство народных масс нежданно обрело голос в Лессинге, родоначальнике великой немецкой литературы последних десятилетий XVIII и начала XIX веков.
Препятствовало развитию национального самосознания немцев само существование феодальной, разобщенной, антинациональной «Священной Римской империи германской нации» (каковая, по меткому замечанию Вольтера, «не была ни священной, ни римской, ни даже германской»). Но особенно усложняла зарождавшуюся в Германии буржуазную идеологию «прижизненная слава» Фридриха II, слывшего наиболее просвещенным немецким государем, способным привнести в общество и в государство «высокие гуманные идеалы века».
К не менее превратным выводам приходили, однако, и те представители бюргерских классов, которые не разделяли этой опасной иллюзии. Они знали, по слухам, «que Sa Majeste est tres Voltairienne» («что его величество заядлый вольтерьянец»), да и вообще привержен «французскому безбожию». Известно им было и то, что тем же духом высокомерно-презрительного атеизма и материализма прониклись и другие немецкие князья и вельможи, видевшие в модных учениях французских вольнодумцев своего рода научное обоснование их давно уже сложившейся «философии наслаждения». Этих знатных господ вполне устраивало исчезновение с «безбожной земли» каких-либо этических принципов и устоев — при непременном, конечно, условии, чтобы в тайну их абсолютного морального нигилизма не был посвящен простой народ.
Вполне понятно, что часть оппозиционного бюргерства, общностью бедственной судьбы еще крепко связанная с народом, распространяла свою ненависть к князьям и дворянству также и на их «идеологию» — материализм в его аристократической, антинародной форме. Но что могло противопоставить «французскому безбожию» возмущенное сознание темного немецкого мещанства, неспособного отличить «философию наслаждения», процветавшую в княжеских резиденциях и аристократических салонах, от материализма — боевого оружия в руках передовой французской буржуазии, направленного против авторитета церкви, которая, служа оплотом монархической власти, преграждала путь возмужавшему классу к достижению им политического господства?
Разве что «революционное прошлое» Германии — немецкую Реформацию.
Но как быстро Лютерова Реформация стала оплотом политической реакции! Когда разразилась Великая крестьянская война 1525 года, Лютер решительно стал на сторону князей и дворянства. Своим призывом «убивать крестьян как бешеных собак» за то, что они восстали «против своих богоданных господ», Лютер немало посодействовал победе князей над повстанцами. А позднее лютеранская ортодоксия, признав князей главою церкви их суверенных земель, тем самым мощно поддержала престиж княжеской власти — в ущерб национальному единству Германии.
Что касается компактного большинства прусского бюргерства (и прежде всего прусского мещанства), то оно безропотно давало себя обирать королевским фискалам. «Кромешные помыслы» его не посещали. В самом факте, что их королю удалось отстоять свое королевство в войне с могучей коалицией, прусские бюргерские классы видели обнадеживающий залог будущих «победоносных войн», которые вознаградят их за долгие годы скудного, полунищенского прозябания. О том, как нещадно выколачивал Фридрих II средства из оккупированной Саксонии (один из мотивов Лессинговой «Минны фон Барнхельм»), слышал каждый. Правда, саксонские миллионы по1лотила война, а добыча, вывезенная из польских провинций при первом разделе Польши 1772 года, пошла на усиление прусской военной мощи. Но то ли еще будет, когда продолжится победоносное шествие Пруссии! Поживем — увидим...
Так — в Пруссии. Но и для прочих немцев (не тех, конечно, кто испытал на себе все тяготы прусской оккупации) Фридрих II оставался
героем. В широких массах, дружно ненавидевших обветшавшую германо-римскую империю, Фридриху ставили в заслугу уже то, что он без всяких церемоний объявил войну австрийской императрице, а тем самым и ее супругу — «римскому императору» (и это будучи «маркграфом бранденбургским, Священной Римской империи великим камердинером»).
Гете в старости вспоминал, какие почести воздавались толпой во Франкфурте в дни коронации Иосифа II послу Фридриха II, барону фон Плото, стяжавшему себе славу дипломата-героя еще со времен Семилетней войны: «Когда в Регенсбурге (резиденции имперского сейма.— Н. В.) нотариус Апрель... попытался вручить ему грамоту об опале, постигшей его короля, он, воскликнув: «Как? Грамоту об опале?» — то ли спустил, то ли велел спустить его с лестницы. Мы крепко верили в первое — и потому, что нам так больше нравилось, и потому, что мы считали этого низкорослого крепыша с черными огненными глазами вполне способным на такой поступок» То, что слава «великого полководца» была Фридрихом приобретена в междоусобной войне поражением немецких войск немецкими же войсками, не помешало толпе, «состоявшей не из одних только франкфуртцев», чествовать прусского короля в лице его ревностного слуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
С императрицею король
За что-то раздружились»,
И кровь лилась, лилась... доколь
Они не помирились.
Фридрих II был достаточно умен, чтобы сознавать, вопреки расточавшейся ему лести, что ценою страшного опустошения его не говоря уже об остальной Германии (до которой ему не было дела — так глубоко в него въелся тевтонский партикуляризм), он ничего не приобрел, кроме — более чем спорных! — лавров «величайшего полководца XVIII века».
Лессинг в большей степени, чем кто-либо из писателей его времени, был прирожденным политиком и, будучи им, отчетливо сознавал, в какой общественно-политической обстановке ему предстояло действовать. Мысль, высказанная им уже на склоне лет: «Неправда, что прямая линия всегда самая краткая!» — собственно, сопровождала его с первых же шагов его жизни. Роль народного трибуна, политика, воздействующего на умы масс прямыми призывами к революционной практике, была ему исторически заказана, ибо Германия второй половины XVIII века, по слову Энгельса, «не имела в себе силы... чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений» К Но, всему вопреки, Лессинг все же остался политиком и трибуном, перенеся свою схватку с немецкой действительностью в пределы литературно-художественной и критико-теоретической деятельности.
Германия той поры, казалось, каменела в беспробудном свинцовом сне. Но вот доселе безмолвное, глухое недовольство народных масс нежданно обрело голос в Лессинге, родоначальнике великой немецкой литературы последних десятилетий XVIII и начала XIX веков.
Препятствовало развитию национального самосознания немцев само существование феодальной, разобщенной, антинациональной «Священной Римской империи германской нации» (каковая, по меткому замечанию Вольтера, «не была ни священной, ни римской, ни даже германской»). Но особенно усложняла зарождавшуюся в Германии буржуазную идеологию «прижизненная слава» Фридриха II, слывшего наиболее просвещенным немецким государем, способным привнести в общество и в государство «высокие гуманные идеалы века».
К не менее превратным выводам приходили, однако, и те представители бюргерских классов, которые не разделяли этой опасной иллюзии. Они знали, по слухам, «que Sa Majeste est tres Voltairienne» («что его величество заядлый вольтерьянец»), да и вообще привержен «французскому безбожию». Известно им было и то, что тем же духом высокомерно-презрительного атеизма и материализма прониклись и другие немецкие князья и вельможи, видевшие в модных учениях французских вольнодумцев своего рода научное обоснование их давно уже сложившейся «философии наслаждения». Этих знатных господ вполне устраивало исчезновение с «безбожной земли» каких-либо этических принципов и устоев — при непременном, конечно, условии, чтобы в тайну их абсолютного морального нигилизма не был посвящен простой народ.
Вполне понятно, что часть оппозиционного бюргерства, общностью бедственной судьбы еще крепко связанная с народом, распространяла свою ненависть к князьям и дворянству также и на их «идеологию» — материализм в его аристократической, антинародной форме. Но что могло противопоставить «французскому безбожию» возмущенное сознание темного немецкого мещанства, неспособного отличить «философию наслаждения», процветавшую в княжеских резиденциях и аристократических салонах, от материализма — боевого оружия в руках передовой французской буржуазии, направленного против авторитета церкви, которая, служа оплотом монархической власти, преграждала путь возмужавшему классу к достижению им политического господства?
Разве что «революционное прошлое» Германии — немецкую Реформацию.
Но как быстро Лютерова Реформация стала оплотом политической реакции! Когда разразилась Великая крестьянская война 1525 года, Лютер решительно стал на сторону князей и дворянства. Своим призывом «убивать крестьян как бешеных собак» за то, что они восстали «против своих богоданных господ», Лютер немало посодействовал победе князей над повстанцами. А позднее лютеранская ортодоксия, признав князей главою церкви их суверенных земель, тем самым мощно поддержала престиж княжеской власти — в ущерб национальному единству Германии.
Что касается компактного большинства прусского бюргерства (и прежде всего прусского мещанства), то оно безропотно давало себя обирать королевским фискалам. «Кромешные помыслы» его не посещали. В самом факте, что их королю удалось отстоять свое королевство в войне с могучей коалицией, прусские бюргерские классы видели обнадеживающий залог будущих «победоносных войн», которые вознаградят их за долгие годы скудного, полунищенского прозябания. О том, как нещадно выколачивал Фридрих II средства из оккупированной Саксонии (один из мотивов Лессинговой «Минны фон Барнхельм»), слышал каждый. Правда, саксонские миллионы по1лотила война, а добыча, вывезенная из польских провинций при первом разделе Польши 1772 года, пошла на усиление прусской военной мощи. Но то ли еще будет, когда продолжится победоносное шествие Пруссии! Поживем — увидим...
Так — в Пруссии. Но и для прочих немцев (не тех, конечно, кто испытал на себе все тяготы прусской оккупации) Фридрих II оставался
героем. В широких массах, дружно ненавидевших обветшавшую германо-римскую империю, Фридриху ставили в заслугу уже то, что он без всяких церемоний объявил войну австрийской императрице, а тем самым и ее супругу — «римскому императору» (и это будучи «маркграфом бранденбургским, Священной Римской империи великим камердинером»).
Гете в старости вспоминал, какие почести воздавались толпой во Франкфурте в дни коронации Иосифа II послу Фридриха II, барону фон Плото, стяжавшему себе славу дипломата-героя еще со времен Семилетней войны: «Когда в Регенсбурге (резиденции имперского сейма.— Н. В.) нотариус Апрель... попытался вручить ему грамоту об опале, постигшей его короля, он, воскликнув: «Как? Грамоту об опале?» — то ли спустил, то ли велел спустить его с лестницы. Мы крепко верили в первое — и потому, что нам так больше нравилось, и потому, что мы считали этого низкорослого крепыша с черными огненными глазами вполне способным на такой поступок» То, что слава «великого полководца» была Фридрихом приобретена в междоусобной войне поражением немецких войск немецкими же войсками, не помешало толпе, «состоявшей не из одних только франкфуртцев», чествовать прусского короля в лице его ревностного слуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76