А. И. Кошелев, бывший ранее масоном, пишет, что многие
обрадовались, услышав о высадке иностранных войск в Крыму: "Казалось, что из
томительной мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то, по
крайней мере, в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух.
Высадка союзников в Крыму в 1854 г., последовавшие затем сражения при Альме и
Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили; ибо мы были убеждены,
что даже поражение России сноснее и полезнее того положения, в котором она
находилась в последнее время".
В воспоминаниях Н. В. Шелгунова находим следующее признание: "Когда в
Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил
Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову,
выглядывая исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел
вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая
радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул
таинственно в самое ухо: "Нас разбили".
А Герцен писал 19 июня 1854 года итальянскому революционеру А. Саффи:
"Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого
зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией
переехал бы в английский город Одессу... Превосходно". (Литературное Наследие т.
64, стр. 330).
Русская действительность, конечно, не могла удовлетворить Герцена. Как
только Герцен получше познакомился с Европой, его перестала удовлетворять и
европейская действительность. Да и вообще Герцена, как и всех других
основоположников Ордена Русской Интеллигенции, не удовлетворила бы никакая
действительность. "Герцен, — пишет С. Н. Булгаков в книге "Душевная драма
Герцена", — не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой
действительностью, ибо никакая действительность не способна вместить идеал,
которого искал Герцен". Никакая действительность не удовлетворила бы и Бакунина
и Белинского.
XIV
Изумительна оценка Герцена и Белинского сделанная Достоевским в "Дневнике
Писателя": "Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; — нет,
он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у
нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет
предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели
последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской
правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом
ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего
сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они
естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и
спокойные — индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение,
воображая и веруя в то же время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они
любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким
бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно
воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь
девяносто третьего года. (Год начала Французской революции. — Б. Б.). Тогда это
был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать
социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из
одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он
отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим
отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с
удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и
подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был
художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек,
остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великий
рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого своего чувства
объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас же, пожалуй, и
надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения это был
человек необыкновенный, но чем бы он ни был — писал ли свои записки, издавал ли
журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал);
страдал ли, радовался ли, сомневался ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят
третьем году, в угоду полякам свое воззвание к русским революционерам, в то же
время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием
он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною
признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая,
в каком свете сам себя выставляет таким признанием — всегда, везде и во всю свою
жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский
барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое
он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с
родной землей и с ее идеалами".
"Никакой трагедии в душе, — дополняет Достоевского В. Розанов, —
...Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он
только написал "трагическое письмо" к Прудону". "Самодовольный Герцен мне в той
же мере противен, как полковник Скалозуб..." "Скалозуб нам неприятен не тем, что
он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив в себе". "Герцен напустил
целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"... Именно,
он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух
вещей: I) "я страдаю", и 2) когда это доказано — мели, какой угодно, вздор, это
будет "политика".
В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства, в
религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже "врезаются в чистую
мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма" (т. I, стр. 288). "Вслед за
романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к одному чистому
христианству, но и к мутным потокам оккультизма. Существенно здесь именно то,
что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не в чистоте церковного
учения, а в обрамлении мистических течений идущих от XVIII века" (т. I, стр.
289).
Оккультному "христианству" Герцена скоро приходит конец и он превращается
в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его признанию, любит за то, что
она разрушает до конца христианское мировоззрение. "Философия Гегеля, — пишет он
в "Былое и Думы", — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и
не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших
себя".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
обрадовались, услышав о высадке иностранных войск в Крыму: "Казалось, что из
томительной мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то, по
крайней мере, в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух.
Высадка союзников в Крыму в 1854 г., последовавшие затем сражения при Альме и
Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили; ибо мы были убеждены,
что даже поражение России сноснее и полезнее того положения, в котором она
находилась в последнее время".
В воспоминаниях Н. В. Шелгунова находим следующее признание: "Когда в
Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил
Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову,
выглядывая исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел
вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая
радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул
таинственно в самое ухо: "Нас разбили".
А Герцен писал 19 июня 1854 года итальянскому революционеру А. Саффи:
"Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого
зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией
переехал бы в английский город Одессу... Превосходно". (Литературное Наследие т.
64, стр. 330).
Русская действительность, конечно, не могла удовлетворить Герцена. Как
только Герцен получше познакомился с Европой, его перестала удовлетворять и
европейская действительность. Да и вообще Герцена, как и всех других
основоположников Ордена Русской Интеллигенции, не удовлетворила бы никакая
действительность. "Герцен, — пишет С. Н. Булгаков в книге "Душевная драма
Герцена", — не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой
действительностью, ибо никакая действительность не способна вместить идеал,
которого искал Герцен". Никакая действительность не удовлетворила бы и Бакунина
и Белинского.
XIV
Изумительна оценка Герцена и Белинского сделанная Достоевским в "Дневнике
Писателя": "Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; — нет,
он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у
нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет
предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели
последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской
правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом
ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего
сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они
естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и
спокойные — индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение,
воображая и веруя в то же время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они
любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким
бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно
воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь
девяносто третьего года. (Год начала Французской революции. — Б. Б.). Тогда это
был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать
социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из
одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он
отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим
отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с
удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и
подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был
художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек,
остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великий
рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого своего чувства
объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас же, пожалуй, и
надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения это был
человек необыкновенный, но чем бы он ни был — писал ли свои записки, издавал ли
журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал);
страдал ли, радовался ли, сомневался ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят
третьем году, в угоду полякам свое воззвание к русским революционерам, в то же
время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием
он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною
признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая,
в каком свете сам себя выставляет таким признанием — всегда, везде и во всю свою
жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский
барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое
он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с
родной землей и с ее идеалами".
"Никакой трагедии в душе, — дополняет Достоевского В. Розанов, —
...Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он
только написал "трагическое письмо" к Прудону". "Самодовольный Герцен мне в той
же мере противен, как полковник Скалозуб..." "Скалозуб нам неприятен не тем, что
он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив в себе". "Герцен напустил
целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"... Именно,
он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух
вещей: I) "я страдаю", и 2) когда это доказано — мели, какой угодно, вздор, это
будет "политика".
В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства, в
религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже "врезаются в чистую
мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма" (т. I, стр. 288). "Вслед за
романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к одному чистому
христианству, но и к мутным потокам оккультизма. Существенно здесь именно то,
что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не в чистоте церковного
учения, а в обрамлении мистических течений идущих от XVIII века" (т. I, стр.
289).
Оккультному "христианству" Герцена скоро приходит конец и он превращается
в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его признанию, любит за то, что
она разрушает до конца христианское мировоззрение. "Философия Гегеля, — пишет он
в "Былое и Думы", — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и
не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших
себя".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70