Гоголь ясно понимал, что судьба христианства и европейских монархий решается в
современную ему эпоху.
Человек XIX столетия, несмотря на кровавый опыт Французской революции, не
смирился, а еще более возгордился своим умом. А эта гордость, — по мнению
Гоголя, — может принести только еще более страшные плоды. "Гордость ума, с
тревогой констатирует Гоголь в статье "Светлое Воскресенье", — никогда еще не
возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом столетии".
Белинский, возлагавший все надежды на европейскую культуру, на силу
разума, на социализм, не видел то, что видел Гоголь, писавший в статье "Светлое
Воскресение", что человечество влюбилось в ум свой. "...Но есть страшное
препятствие (воспраздновать нынешнему веку светлый праздник), — имя ему —
гордость. Обрадовавшись тому, что стало во много лучше своих предков,
человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою". Но особенно
сильна ныне гордость ума. "Ум для современного человечества — святыня: во всем
усомнится он — в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге
усомнится — но не усомнится в своем уме".
Гоголь сильно и остро предвидел то, о чем позже с такой силой писал
Достоевский: "Страшны разрушительные действия страстей человеческого ума,
получивших свое воплощение в увлечении социализмом — то есть в социальном
утопизме". Для Гоголя, как для подлинного русского философа: "...Ум не есть
высшая в нас способность. Его должность не больше как полицейская. Он может
только привести в порядок и расставить по местам то, что у нас уже есть".
"...Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе,
как победа над страстями..." "Но и разум не дает полной возможности человеку
стремиться вперед, есть высшая еще способность, имя ей — мудрость, и ее может
дать нам один Христос".
"Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не
из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума начались:
уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противоречия в мире мысленном.
Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений
не имеющие — и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже
было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, злоба другою
дорогою, с другого конца входит в мир — дорогою ума, и на крыльях журнальных
листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и
самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить, хоть против
собственного своего убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной
партии, за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в
ошибке, уже одна чистая злоба воцарилась на место ума".
"Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого
рода, а Божий Помазанники остались в стороне. Люди темные, никому неизвестные,
не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мнениями и мыслями умных
людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным
законодателем его неуважающего человека, Что значат все незаконные эти законы,
которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила — и мир видит
весь, и, как очарованный не смеет шевельнуться. Что за страшная насмешка над
человечеством". "И не одного дня не хочет привести (в духе святого праздника)
человек девятнадцатого века". "И не понятной тоскою уже загорелась земля;
черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только
в виду у всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем
неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже. Пусто и страшно
становится в Твоем мире".
"Исчезло даже и то наружное добродушное выражение простых веков, которое
давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого
столетия истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир".
Ощущение "холода в пустыне" — таково было основное впечатление Гоголя от
родившей социализм и марксизм Европы.
III
"Всякому обществу, чтобы держаться и жить, — писал Достоевский, — надо
кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем обществом, а не
то, чтобы каждому, как он хочет про себя". (Дневник Писателя за 1876 г.)
"И в Московской Руси во всех церквах молились: "Боже, утверди Боже, чтобы
мы всегда едины были".
В послепетровской России, все начали молиться разным богам, кто Христу,
кто Вольтеру, кто Руссо, кто Гегелю, кто Марксу. Все члены Ордена Р. И. молились
своим идолам-идеям: "Мы отдадим свои жизни, но сделайте так, чтобы все русские
были не едины, ибо только всеобщая рознь дарует победу нам".
Распад религиозного сознания в высших и образованных слоях общества в
Николаевскую эпоху выражался в усиленном дроблении его на взаимооталкивающиеся
группировки. Гоголь заметил начало того процесса, завершение которого мы видим в
эмиграции". "Среди России, — пишет Гоголь в "Авторской исповеди", — я почти не
увидел России. Все люди, с которыми я встречался, большею частью любили
поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я узнавал только то, что
делается в английском клубе, да кое-что из того, что я и сам уже знал... Я
заметил, что почти у всякого образовалась в голове СВОЯ СОБСТВЕННАЯ РОССИЯ, и
оттого бесконечные споры".
В обществе сорванном насильственно с свойственных его духу органических
путей политического, религиозного и социального развития, возможны парадоксы
любого рода. Всякого рода парадоксами была богата и умственная жизнь
оторвавшегося от народных традиций высшего русского общества. Одним из таких
парадоксов является отношение представителей европеизировавшихся слоев
крепостников к Православию. Принудив с помощью насилий, и высшее и низшее
духовенство убеждать закрепощенные слои народа, что крепостнические порядки не
противоречат духу учения Христа, денационализировавшиеся слои крепостников сами
же стали презирать униженную официальную Церковь и ее лишенное свободы действий
духовенство, пришли к "убеждению", что нет возможности соединения прогрессивных
убеждений с Православием. И придя к этому дикому убеждению стали искать более
"прогрессивных" форм религии в разных формах масонства, разных видах сектантства
или католичества. Где угодно, и как угодно, — только не в Православии.
"Хотя я еще не стар, — писал Хомяков английскому богослову Пальмеру, — но
помню время, когда в обществе оно (Православие. — Б. Б.) было предметом
глумления и явного презрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70