Однако тысячам других, тоже ни в чем не
повинным, приходилось претерпевать подобную же, а то и еще худшую участь в
те времена, кое-кем именуемые "добрыми, старыми", времена рыцарей и
любезных кавалеров, когда даже малых детей пытали и сжигали "святые" и
"ученые" мужи, трепетавшие перед дьяволом и его деяниями: ведь считалось,
что дьявола можно видеть или хотя бы ощущать его присутствие.
Жестокость их была жестокостью страха. Несомненно, что хотя аббат
Мэлдон преследовал и другие священные для него цели, он верил в то, что
Сайсели и Эмлин занимались мерзостным колдовством, что они общались с
сатаной ради мщения ему, аббату, и потому были слишком большими
злодейками, чтобы оставаться в живых. Старый епископ тоже в это верил,
верили и хмурый приор и большая часть невежественных людей, что жили в
округе и знали об ужасных вещах, творившихся в Блосхолме. Разве некоторые
из них не видели взаправду, как злой дух с рогами, копытами и хвостом
угонял монастырский скот, а другим разве не встретился призрак сэра Джона
Фотрела, который, без сомнения, был также чертом, только в другом облике?
О, эти женщины были виновны, несомненно виновны и заслуживали костра!
Какое значение имело то, что мужа и отца одной из них убили, а другая тоже
претерпела в прошлом горькие, но позабытые уже обиды? По сравнению с
колдовством убийство было вещью для всех привычной, незначительным, вполне
обычным преступлением, которое всегда может совершиться там, где замешаны
человеческие страсти и нужды.
Ужасная это была ночь. Иногда Сайсели ненадолго засыпала, но большую
часть времени она молилась. Ожесточившаяся Эмлин не спала и не молилась,
лишь раз или два вознесла она мольбу о том, чтобы мщение поразило аббата,
ибо вся душа ее возмущалась и гнев душил при мысли о том, что она со своей
любимой госпожой должна погибнуть позорной смертью, а враг их будет жить,
торжествуя, окруженный почетом. Далее ребенок, видимо, нервничал и
беспокоился, словно некое неосознанное чувство предупреждало его о
неминуемой ужасной беде, он не был болен, но, вопреки своему обыкновению,
беспрестанно просыпался и плакал.
- Эмлин, - сказала Сайсели уже под утро, но еще до рассвета, когда
наконец ей удалось успокоить ребенка и он уснул, - как ты думаешь, сможет
мать Матильда помочь нами?
- Нет, нет, и не помышляй об этом, родная. Она стара и слаба, дорога
трудная и длинная; ей даже, может быть, и вовсе не удалось добраться до
места. Наугад пустилась она в путь, и даже если и попала куда нужно, то,
может быть, этот самый комиссар уже уехал, или не пожелал ее выслушать,
или, возможно, почему-либо не в состоянии приехать сюда. Чего ему
тревожиться о том, что каких-то двух ведьм собираются спечь за сотню миль
от него? Это же пиявка, присосавшаяся к какому-нибудь жирному монастырю!
Нет, нет, не рассчитывай на нее!
- Во всяком случае, она смелая и верная, Эмлин, и сделала все, что
могла. Да будет над нею всегда милость божия! Ну, а что ты скажешь насчет
Томаса Болла?
- Ничего, кроме того, что он рыжий осел, который кричать умеет, а
лягнуть не смеет, - со злобой ответила Эмлин. - Не говори мне о Томасе
Болле. Если бы он был мужчиной, так давно уже свернул бы шею этому
мерзавцу аббату, вместо того, чтобы наряжаться козлом и охотиться за его
коровами.
- Если то, что говорят, правда, он же свернул шею отцу Амброзу, -
слегка улыбнувшись, возразила Сайсели. - Может быть, он просто ошибся в
темноте.
- Если так, то это очень похоже на Томаса Болла: он всегда хотел
того, что нужно, а делал обратное. Не говори о нем больше, я не хочу
встретить свой смертный час с горечью в сердце. Мы теперь погибаем из-за
веселых проказ Томаса Болла. Чума на него, безмозглого труса, вот что! А
ведь я еще его поцеловала!
Сайсели слегка удивилась ее последним словам, но, решив, что
расспрашивать не стоит, сказала: - Нет, нет, спасибо ему говорю я - он
ведь спас моего мальчика от этой гнусной ведьмы.
На некоторое время опять воцарилось молчание, ибо о бедном Томасе
Болле и его поведении говорить было уже нечего. Да и не хотелось им
спорить о людях, с которыми им уже никогда не придется увидеться. Под
конец Сайсели опять заговорила в темноте:
- Эмлин, я постараюсь быть мужественной. Но помнишь, как-то ребенком
я хотела стащить только что сваренные и еще не застывшие леденцы и
обожглась. Как мне было больно! Я буду стараться принять эту смерть так,
как приняли бы ее мои предки, но, если не устою, ты не подумай обо мне
плохо: дух ведь может быть силен, даже когда плоть слаба.
Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:
- Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных минут - и все
пройдет, и я усну, чтобы, надеюсь, проснуться в ином мире. Но вот если
Кристофер действительно жив, как он будет страдать, когда узнает...
- Молю бога, чтоб он был жив, - перебила ее Эмлин, - ибо тогда уж
наверно одним испанским попом станет меньше на земле и больше в аду.
- А ребенок, Эмлин, ребенок! - продолжала Сайсели дрожащим голосом,
не обращая внимания на то, что Эмлин прервала ее. - Что будет с моим
сыном? Он унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы за ним
сохранились его права, но кто за него заступится? Они и его убьют, Эмлин,
или сделают все, чтобы он погиб, а это одно и то же: ведь иначе им не
завладеть землями и имуществом.
- Если так, то все его страдания окончатся, и с тобою в небесах ему
будет лучше, - вздохнув, сухо произнесла Эмлин. - Мне ничего больше не
нужно: только чтобы ты с мальчиком попала в рай, где все святые и
блаженные, а мы с аббатом в ад - там-то, среди чертей, мы и сведем счеты.
Да, да, я кощунствую, но несправедливость доводит меня до безумия. Тяжко
лежит она у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю, говоря горькие
слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за него. Родная моя, ты
добрая, милая, господь услышит таких, как ты. Призови же бога, а если он
не станет внимать, послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ
легкой смерти. Не спрашивай какой, но если в последнюю минуту я нанесу
тебе удар, не осуждай меня ни здесь, ни на том свете, ибо то будет удар,
нанесенный любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.
Казалось, Сайсели не уразумела этих горьких слов, во всяком случае,
она не обратила на них внимания.
- Я опять помолюсь, - прошептала она, - хотя боюсь, что врата неба
закрыты для меня: ни луча света я не вижу. - И она опустилась на колени.
Долго она молилась, но под конец усталость взяла свое, и Эмлин
услышала, что она дышит ровно, как спящая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
повинным, приходилось претерпевать подобную же, а то и еще худшую участь в
те времена, кое-кем именуемые "добрыми, старыми", времена рыцарей и
любезных кавалеров, когда даже малых детей пытали и сжигали "святые" и
"ученые" мужи, трепетавшие перед дьяволом и его деяниями: ведь считалось,
что дьявола можно видеть или хотя бы ощущать его присутствие.
Жестокость их была жестокостью страха. Несомненно, что хотя аббат
Мэлдон преследовал и другие священные для него цели, он верил в то, что
Сайсели и Эмлин занимались мерзостным колдовством, что они общались с
сатаной ради мщения ему, аббату, и потому были слишком большими
злодейками, чтобы оставаться в живых. Старый епископ тоже в это верил,
верили и хмурый приор и большая часть невежественных людей, что жили в
округе и знали об ужасных вещах, творившихся в Блосхолме. Разве некоторые
из них не видели взаправду, как злой дух с рогами, копытами и хвостом
угонял монастырский скот, а другим разве не встретился призрак сэра Джона
Фотрела, который, без сомнения, был также чертом, только в другом облике?
О, эти женщины были виновны, несомненно виновны и заслуживали костра!
Какое значение имело то, что мужа и отца одной из них убили, а другая тоже
претерпела в прошлом горькие, но позабытые уже обиды? По сравнению с
колдовством убийство было вещью для всех привычной, незначительным, вполне
обычным преступлением, которое всегда может совершиться там, где замешаны
человеческие страсти и нужды.
Ужасная это была ночь. Иногда Сайсели ненадолго засыпала, но большую
часть времени она молилась. Ожесточившаяся Эмлин не спала и не молилась,
лишь раз или два вознесла она мольбу о том, чтобы мщение поразило аббата,
ибо вся душа ее возмущалась и гнев душил при мысли о том, что она со своей
любимой госпожой должна погибнуть позорной смертью, а враг их будет жить,
торжествуя, окруженный почетом. Далее ребенок, видимо, нервничал и
беспокоился, словно некое неосознанное чувство предупреждало его о
неминуемой ужасной беде, он не был болен, но, вопреки своему обыкновению,
беспрестанно просыпался и плакал.
- Эмлин, - сказала Сайсели уже под утро, но еще до рассвета, когда
наконец ей удалось успокоить ребенка и он уснул, - как ты думаешь, сможет
мать Матильда помочь нами?
- Нет, нет, и не помышляй об этом, родная. Она стара и слаба, дорога
трудная и длинная; ей даже, может быть, и вовсе не удалось добраться до
места. Наугад пустилась она в путь, и даже если и попала куда нужно, то,
может быть, этот самый комиссар уже уехал, или не пожелал ее выслушать,
или, возможно, почему-либо не в состоянии приехать сюда. Чего ему
тревожиться о том, что каких-то двух ведьм собираются спечь за сотню миль
от него? Это же пиявка, присосавшаяся к какому-нибудь жирному монастырю!
Нет, нет, не рассчитывай на нее!
- Во всяком случае, она смелая и верная, Эмлин, и сделала все, что
могла. Да будет над нею всегда милость божия! Ну, а что ты скажешь насчет
Томаса Болла?
- Ничего, кроме того, что он рыжий осел, который кричать умеет, а
лягнуть не смеет, - со злобой ответила Эмлин. - Не говори мне о Томасе
Болле. Если бы он был мужчиной, так давно уже свернул бы шею этому
мерзавцу аббату, вместо того, чтобы наряжаться козлом и охотиться за его
коровами.
- Если то, что говорят, правда, он же свернул шею отцу Амброзу, -
слегка улыбнувшись, возразила Сайсели. - Может быть, он просто ошибся в
темноте.
- Если так, то это очень похоже на Томаса Болла: он всегда хотел
того, что нужно, а делал обратное. Не говори о нем больше, я не хочу
встретить свой смертный час с горечью в сердце. Мы теперь погибаем из-за
веселых проказ Томаса Болла. Чума на него, безмозглого труса, вот что! А
ведь я еще его поцеловала!
Сайсели слегка удивилась ее последним словам, но, решив, что
расспрашивать не стоит, сказала: - Нет, нет, спасибо ему говорю я - он
ведь спас моего мальчика от этой гнусной ведьмы.
На некоторое время опять воцарилось молчание, ибо о бедном Томасе
Болле и его поведении говорить было уже нечего. Да и не хотелось им
спорить о людях, с которыми им уже никогда не придется увидеться. Под
конец Сайсели опять заговорила в темноте:
- Эмлин, я постараюсь быть мужественной. Но помнишь, как-то ребенком
я хотела стащить только что сваренные и еще не застывшие леденцы и
обожглась. Как мне было больно! Я буду стараться принять эту смерть так,
как приняли бы ее мои предки, но, если не устою, ты не подумай обо мне
плохо: дух ведь может быть силен, даже когда плоть слаба.
Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:
- Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных минут - и все
пройдет, и я усну, чтобы, надеюсь, проснуться в ином мире. Но вот если
Кристофер действительно жив, как он будет страдать, когда узнает...
- Молю бога, чтоб он был жив, - перебила ее Эмлин, - ибо тогда уж
наверно одним испанским попом станет меньше на земле и больше в аду.
- А ребенок, Эмлин, ребенок! - продолжала Сайсели дрожащим голосом,
не обращая внимания на то, что Эмлин прервала ее. - Что будет с моим
сыном? Он унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы за ним
сохранились его права, но кто за него заступится? Они и его убьют, Эмлин,
или сделают все, чтобы он погиб, а это одно и то же: ведь иначе им не
завладеть землями и имуществом.
- Если так, то все его страдания окончатся, и с тобою в небесах ему
будет лучше, - вздохнув, сухо произнесла Эмлин. - Мне ничего больше не
нужно: только чтобы ты с мальчиком попала в рай, где все святые и
блаженные, а мы с аббатом в ад - там-то, среди чертей, мы и сведем счеты.
Да, да, я кощунствую, но несправедливость доводит меня до безумия. Тяжко
лежит она у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю, говоря горькие
слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за него. Родная моя, ты
добрая, милая, господь услышит таких, как ты. Призови же бога, а если он
не станет внимать, послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ
легкой смерти. Не спрашивай какой, но если в последнюю минуту я нанесу
тебе удар, не осуждай меня ни здесь, ни на том свете, ибо то будет удар,
нанесенный любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.
Казалось, Сайсели не уразумела этих горьких слов, во всяком случае,
она не обратила на них внимания.
- Я опять помолюсь, - прошептала она, - хотя боюсь, что врата неба
закрыты для меня: ни луча света я не вижу. - И она опустилась на колени.
Долго она молилась, но под конец усталость взяла свое, и Эмлин
услышала, что она дышит ровно, как спящая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83