[епитимья - церковное
наказание (поклоны, пост, длительные молитвы и т.п.)] Я еще не закончил
ее, а у меня уже ребра проступили сквозь кожу, спина же стала похожа на
корзину из красных ивовых прутьев. Только об одном я им не рассказал -
ведь это, в конце концов, не грех, - о том, что отвернул саван и поглядел
на труп.
- Ах! - сказала Эмлин, глядя на него. - Тебе нельзя доверять. Ну, я
так и думала. Прощай, Томас Болл, трус. Я найду себе другого друга,
настоящего мужчину, а не хнычущую, загнанную монахами гончую, ставящую
непонятное для него латинское благословение выше своей чести. Господи
боже! Подумать только, что я когда-то любила подобного человека! О! Мне
стыдно! Мне стыдно! Пойду вымою руки. Закрой свою ловушку и убирайся прочь
по крысиной тропе, Томас Болл, и живым или мертвым никогда не осмеливайся
заговаривать со мной. Не забудь также рассказать своим монахам, как я
призывала тебя к себе - потому что это колдовство, ты сам знаешь, - и меня
сожгут, зато спасешь свою душу. Господи боже! Подумать только, что ты был
когда-то Томасом Боллом! - И она сделала вид, что собирается уходить.
Он протянул свою ручищу и поймал ее за платье.
- Что же ты прикажешь мне, Эмлин? Я не могу переносить твоего
презрения. Сними его с меня, или я убью себя.
- Самое лучшее, что ты можешь сделать, И дьявол будет тебе лучшим
хозяином, чем чужеземный аббат. Прощай навсегда.
- Нет, нет; скажи - чего ты хочешь? Пусть погибает моя душа, я сделаю
все.
- Сделаешь? Правда, сделаешь? Если так подожди минуту! - она побежала
на другой конец часовни, закрыла двери, потом, вернувшись к нему, сказала:
- Теперь подойди, Томас, и, раз ты снова мужчина, поцелуй меня, как ты
обычно делал более двадцати лет тому назад. Ты не будешь исповедоваться в
этом, не правда ли? Ну, вот. Теперь встань на колени перед алтарем и дай
клятву. Нет, выслушай сначала, потому что это великая клятва.
Эмлин сказала ему, в чем он должен поклясться. Это была действительно
великая и ужасная клятва. Принеся ее, он должен был стать рабом Эмлин,
объединиться с ней в борьбе против монахов Блосхолма и в особенности
против аббата Клемента Мэлдона, в отплату за все обиды, нанесенные им
обоим; в отплату за убийство сэра Джона Фотрела и сэра Кристофера
Харфлита; за то, что он обокрал и держит в тюрьме Сайсели Харфлит, дочь
первого и жену второго. Связав себя клятвой, он должен был делать все, что
она ему прикажет. Он должен был поклясться, что ни во время исповеди, если
бы до этого дошло дело, ни на ложе пыток или на эшафоте он не скажет ни
слова об их тайном сговоре. Он должен был просить у бога, чтобы, в случае,
если он изменит этой клятве, душа его обречена была бы на вечные муки; и
он должен был призвать небо в свидетели всех данных им обещаний.
- Теперь, - сказала Эмлин, произнеся все слова этой ужасной клятвы, -
будешь ли ты мужчиной, поклянешься ли и тем самым отомстишь за мертвых и
спасешь невинных от смерти? Или ты, знающий мою тайну, будешь по-прежнему
пресмыкаться перед настоятелем и, вернувшись в Блосхолмское аббатство,
предашь меня?
С минуту он подумал, почесывая свою рыжую голову, ибо клятва страшила
его, что, впрочем, было понятно. В его душе, где он все это взвешивал,
чашки весов стояли вровень, и Эмлин не знала, какая из них перетянет. И
тут она употребила всю свою женскую силу: положив руку на его плечо, она
наклонилась вперед и прошептала ему на ухо:
- Ты помнишь, Томас, как в первый раз мы признались друг другу в
нашей юной любви? Это было в весенний день в рощице у ручья, когда у наших
ног цвели душистые нарциссы - нарциссы и дикие лилии. Помнишь, как мы
поклялись друг другу всей жизнью, да, настоящей и будущей жизнью, и для
нас обоих земля превратилась в рай? А потом, ты помнишь, как мимо нас
прошел монах - это был Клемент Мэлдон, - и он оледенил нас взглядом своих
жестоких глаз и сказал: "Что ты делаешь с дочерью ведьмы? Она тебе не
пара". И тогда... О Томас, я больше не могу. - И она разрыдалась, а потом
добавила: - Не клянись ни в чем, уходи и предай меня, если хочешь. Я не
буду питать к тебе злобы, даже если ты предашь меня на смерть, ибо как
можно было надеяться, что ты после двадцати лет монашества останешься
мужчиной? Уходи, скорее уходи, пока нас не застали вместе и твоя добрая
слава ничем не опорочена. Уходи, не медли и предоставь меня и мою леди и
ее еще не родившегося ребенка той участи, которую нам готовит Мэлдон.
Забудь рощицу у реки! Забудь увядшие лилии!
Томас слушал; большие синие жилы выступали у него на лбу, его широкая
грудь вздымалась, слова застряли в горле. Затем они полились обильным
потоком.
- Я не уйду, дорогая; я поклянусь в чем хочешь, твоими глазами и
твоими губами, цветами, по которым мы шли, всеми прошедшими годами жгучих
страданий, горя и позора, богом, восседающим на небесном престоле, и
дьяволом в адском огне. Пойдем, пойдем! - он побежал к алтарю и схватил
стоявшее там распятие. - Произнеси снова эти слова или любые другие, и я
повторю их и дам клятву, и пусть огненные черви заживо грызут меня во вехи
веков, если я нарушу хоть одно ее слово. - В темных глазах Эмлин вспыхнул
огонек торжества, она наклонилась над коленопреклоненным мужчиной и в
сгустившемся мраке зашептала-зашептала, а он шепотом же повторял ее слова
и в подтверждение целовал распятие.
Когда все было кончено, они отошли от алтаря обратно к раскрашенной
статуе.
- Значит, ты все же мужчина, - сказала она с громким смехом. - Теперь
слушай, мужчина - мой мужчина: если мы переживем все это и ты тогда
пожелаешь, я стану твоей женой, да, твоей женой - это будет моей платой
тебе и моей гордостью; слушай же мои приказания. Видишь, я Моисей, а там в
аббатстве сидит фараон с очерствевшим сердцем, а ты ангел, ангел
разрушения, держащий меч чумы египетской. Вечером в аббатстве будет пожар
- такой же пожар, какой был в Крануэл Тауэрсе. Нет, нет, я знаю: церковь
не сгорит и каменные строения тоже. Но дортуары, и кладовые, и стога сена,
и коровьи хлева - они здорово запылают после такой засухи, а если телеги
превратятся в золу, то на чем они привезут свой урожай? Сделаешь ли ты
это, мой мужчина?
- Конечно. Разве я не поклялся?
- Тогда за работу, а потом - завтра или на следующий день -
возвращайся с докладом. Теперь меня часто будут привлекать одиночество и
молитва; поэтому жди, пока опять не увидишь меня здесь одну, стоящую на
коленях у алтаря. Стой! Оденься в саван, чтобы тебя сочли за призрак, если
увидят, - они ведь считают, что в часовне появляются призраки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
наказание (поклоны, пост, длительные молитвы и т.п.)] Я еще не закончил
ее, а у меня уже ребра проступили сквозь кожу, спина же стала похожа на
корзину из красных ивовых прутьев. Только об одном я им не рассказал -
ведь это, в конце концов, не грех, - о том, что отвернул саван и поглядел
на труп.
- Ах! - сказала Эмлин, глядя на него. - Тебе нельзя доверять. Ну, я
так и думала. Прощай, Томас Болл, трус. Я найду себе другого друга,
настоящего мужчину, а не хнычущую, загнанную монахами гончую, ставящую
непонятное для него латинское благословение выше своей чести. Господи
боже! Подумать только, что я когда-то любила подобного человека! О! Мне
стыдно! Мне стыдно! Пойду вымою руки. Закрой свою ловушку и убирайся прочь
по крысиной тропе, Томас Болл, и живым или мертвым никогда не осмеливайся
заговаривать со мной. Не забудь также рассказать своим монахам, как я
призывала тебя к себе - потому что это колдовство, ты сам знаешь, - и меня
сожгут, зато спасешь свою душу. Господи боже! Подумать только, что ты был
когда-то Томасом Боллом! - И она сделала вид, что собирается уходить.
Он протянул свою ручищу и поймал ее за платье.
- Что же ты прикажешь мне, Эмлин? Я не могу переносить твоего
презрения. Сними его с меня, или я убью себя.
- Самое лучшее, что ты можешь сделать, И дьявол будет тебе лучшим
хозяином, чем чужеземный аббат. Прощай навсегда.
- Нет, нет; скажи - чего ты хочешь? Пусть погибает моя душа, я сделаю
все.
- Сделаешь? Правда, сделаешь? Если так подожди минуту! - она побежала
на другой конец часовни, закрыла двери, потом, вернувшись к нему, сказала:
- Теперь подойди, Томас, и, раз ты снова мужчина, поцелуй меня, как ты
обычно делал более двадцати лет тому назад. Ты не будешь исповедоваться в
этом, не правда ли? Ну, вот. Теперь встань на колени перед алтарем и дай
клятву. Нет, выслушай сначала, потому что это великая клятва.
Эмлин сказала ему, в чем он должен поклясться. Это была действительно
великая и ужасная клятва. Принеся ее, он должен был стать рабом Эмлин,
объединиться с ней в борьбе против монахов Блосхолма и в особенности
против аббата Клемента Мэлдона, в отплату за все обиды, нанесенные им
обоим; в отплату за убийство сэра Джона Фотрела и сэра Кристофера
Харфлита; за то, что он обокрал и держит в тюрьме Сайсели Харфлит, дочь
первого и жену второго. Связав себя клятвой, он должен был делать все, что
она ему прикажет. Он должен был поклясться, что ни во время исповеди, если
бы до этого дошло дело, ни на ложе пыток или на эшафоте он не скажет ни
слова об их тайном сговоре. Он должен был просить у бога, чтобы, в случае,
если он изменит этой клятве, душа его обречена была бы на вечные муки; и
он должен был призвать небо в свидетели всех данных им обещаний.
- Теперь, - сказала Эмлин, произнеся все слова этой ужасной клятвы, -
будешь ли ты мужчиной, поклянешься ли и тем самым отомстишь за мертвых и
спасешь невинных от смерти? Или ты, знающий мою тайну, будешь по-прежнему
пресмыкаться перед настоятелем и, вернувшись в Блосхолмское аббатство,
предашь меня?
С минуту он подумал, почесывая свою рыжую голову, ибо клятва страшила
его, что, впрочем, было понятно. В его душе, где он все это взвешивал,
чашки весов стояли вровень, и Эмлин не знала, какая из них перетянет. И
тут она употребила всю свою женскую силу: положив руку на его плечо, она
наклонилась вперед и прошептала ему на ухо:
- Ты помнишь, Томас, как в первый раз мы признались друг другу в
нашей юной любви? Это было в весенний день в рощице у ручья, когда у наших
ног цвели душистые нарциссы - нарциссы и дикие лилии. Помнишь, как мы
поклялись друг другу всей жизнью, да, настоящей и будущей жизнью, и для
нас обоих земля превратилась в рай? А потом, ты помнишь, как мимо нас
прошел монах - это был Клемент Мэлдон, - и он оледенил нас взглядом своих
жестоких глаз и сказал: "Что ты делаешь с дочерью ведьмы? Она тебе не
пара". И тогда... О Томас, я больше не могу. - И она разрыдалась, а потом
добавила: - Не клянись ни в чем, уходи и предай меня, если хочешь. Я не
буду питать к тебе злобы, даже если ты предашь меня на смерть, ибо как
можно было надеяться, что ты после двадцати лет монашества останешься
мужчиной? Уходи, скорее уходи, пока нас не застали вместе и твоя добрая
слава ничем не опорочена. Уходи, не медли и предоставь меня и мою леди и
ее еще не родившегося ребенка той участи, которую нам готовит Мэлдон.
Забудь рощицу у реки! Забудь увядшие лилии!
Томас слушал; большие синие жилы выступали у него на лбу, его широкая
грудь вздымалась, слова застряли в горле. Затем они полились обильным
потоком.
- Я не уйду, дорогая; я поклянусь в чем хочешь, твоими глазами и
твоими губами, цветами, по которым мы шли, всеми прошедшими годами жгучих
страданий, горя и позора, богом, восседающим на небесном престоле, и
дьяволом в адском огне. Пойдем, пойдем! - он побежал к алтарю и схватил
стоявшее там распятие. - Произнеси снова эти слова или любые другие, и я
повторю их и дам клятву, и пусть огненные черви заживо грызут меня во вехи
веков, если я нарушу хоть одно ее слово. - В темных глазах Эмлин вспыхнул
огонек торжества, она наклонилась над коленопреклоненным мужчиной и в
сгустившемся мраке зашептала-зашептала, а он шепотом же повторял ее слова
и в подтверждение целовал распятие.
Когда все было кончено, они отошли от алтаря обратно к раскрашенной
статуе.
- Значит, ты все же мужчина, - сказала она с громким смехом. - Теперь
слушай, мужчина - мой мужчина: если мы переживем все это и ты тогда
пожелаешь, я стану твоей женой, да, твоей женой - это будет моей платой
тебе и моей гордостью; слушай же мои приказания. Видишь, я Моисей, а там в
аббатстве сидит фараон с очерствевшим сердцем, а ты ангел, ангел
разрушения, держащий меч чумы египетской. Вечером в аббатстве будет пожар
- такой же пожар, какой был в Крануэл Тауэрсе. Нет, нет, я знаю: церковь
не сгорит и каменные строения тоже. Но дортуары, и кладовые, и стога сена,
и коровьи хлева - они здорово запылают после такой засухи, а если телеги
превратятся в золу, то на чем они привезут свой урожай? Сделаешь ли ты
это, мой мужчина?
- Конечно. Разве я не поклялся?
- Тогда за работу, а потом - завтра или на следующий день -
возвращайся с докладом. Теперь меня часто будут привлекать одиночество и
молитва; поэтому жди, пока опять не увидишь меня здесь одну, стоящую на
коленях у алтаря. Стой! Оденься в саван, чтобы тебя сочли за призрак, если
увидят, - они ведь считают, что в часовне появляются призраки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83