Она сама дрянь наглая! Раз рылась в чужом портфеле! Что же я сижу как приросшая к стулу? Надо отобрать у нее тетрадь!
— Умира-аю! Сейчас сердце разорвется! Вот до чего ты меня довела!
— Мам, подожди, я тебе сейчас валерьянки накапаю.
Если у нее и вправду больное сердце, незачем было себя так доводить.
— Лар, может, «Скорую» вызвать?
— Не надо, я ей капли налила. Вскипяти лучше чай.
— Сейчас. Я мигом.
Где же у них тут спички? Ага, на полке. А заварка? Ага, в коробке. Везде порядок. Ни за что не подумаешь, что такая аккуратная, в ямочках женщина может так кричать и обзываться! А Ларуська хоть бы что — терпит, за каплями бегает.
— Заварила? Наливай! Да не в ту чашку! Вот в эту, большую.
— Ей же с сердцем плохо, какая разница?
— Она из другой пить не будет. Ничего, подожди, у нее сейчас обед кончится, и мы спокойно позанимаемся.
— Она на работу пойдет?!
— Тише. Говори шепотом.
Странно, Ларуська такая спокойная, будто у ее матери не сердечный приступ, а палец порезан.
— Слышишь, ушла…Чего ты такая красная? Подумаешь, покричала, это у нее от нервов. Зато потом мне платье купит. Садись, объяснишь мне пример по алгебре.
Нет, надо бежать домой. У меня такое ощущение, что с меня всю кожу содрали.Теперь не дотронуться будет, пока новая не нарастет.
— Ты после школы ко мне пойдешь?
— Боюсь, что нет. Мне мама велела пораньше вернуться. Мы с ней поедем зимнее пальто покупать.
— А-а, я думала, ты после того случая испугалась.
— Нет, что ты, у каждого же может быть больное сердце и нервы.
Догадалась Ларуська, что мне страшно к ним идти? После того, как в их двухэтажный домишко попала бомба, и от провинциального уюта остались битые кирпичи и вывороченное железо.
Странно, что я даже маме не рискнула рассказать про ту истерику… Ведь она бы нашла какие-нибудь медицинские слова, чтоб подправить стены в Ларуськином доме. Нет, мама стала бы просто выгораживать всех родителей, и Ларусиных в том числе. Ей легко меня переговорить. Но ведь так дом заново не построишь?
— Смотреть нужно, куда несешься!
— Извините.
— Не «извините», а драть вас некому.
Поздно нас драть. Мы уже выросли. Теперь нам самим придется, как сумеем, замазывать цементом дыры в стенах наших домов.
А— а, вон и мама идет! Не замечает меня. Ну-ка, пристроюсь к ней сзади, посмотрю, как она будет поворачивать с Карла Маркса к нам во двор. Красивая у мамы походка: все идут, будто воз тащат, а у мамы даже уличные туфли на высоком каблуке. И пальто красивое. Она его в Таллине у знаменитого портного шила. Сразу видно, идет дама, а не гадкий утенок вроде меня. Ну-ка, попробую идти, как тень: шаг в шаг. Нужно привстать на носочки. Не сутулиться. Портфель в левую руку. Правую чуть отставить.
И— раз-два-три раз-два-три… Ой! Опять мама сама с собой говорит. Если приблизиться вплотную, можно даже услышать. Она так теперь часто: если собирается говорить с папой о чем-нибудь плохом, несколько раз вслух репетирует. Ну не надо, мамочка, пожалуйста. Не надо говорить ничего плохого.
— Мам, давай я сумку возьму.
— А-а, это ты! Хорошо, что я тебя встретила. При твоей забывчивости ты вполне могла проторчать до вечера у подружек. А ведь зима на носу, как можно быть такой легкомысленной?
Интересно у мамы получается, будто это я виновата, что у меня нет пальто.
— Разбери сумку и разогрей все сама. Я пока переоденусь.
Молодчина мама! Купила в кулинарии блинчики с мясом и голубцы. Ага, еще пирог. Такие песочные ватрушки только около ее работы пекут. Не знаю, разогреть по блинчику и по голубцу или…
— Здравствуйте, Елена Яковлевна.
… или просто по два блинчика? Пожалуй, два голубца и…
— Клади, клади в сковородку больше масла. Что трясешься над каждым куском, как еврейка. В казенные голубцы лишнюю жиринку не положат.
Ну, что опять в мою сковородку с еврейкой лезут?! Почему не скажут: положи побольше масла, а то китаянкой станешь?
— Готово? Поставь тарелки на поднос, и пойдем в комнату. Не забудь чайник прихватить.
Спасибо маме. При ней Яковлевна не вздумает обзываться. Нужно будет как-нибудь незаметно расспросить маму, почему все так не любят евреев.
— Хлеб намазать маслом?
— Угу.
— Сметанки добавить?
— Угу.
Маме хорошо. У нее волосы светлые, глаза голубые, нос приподнятый, как у всех киноактрис и Ларисок. Ей, небось, никто не скажет, что она не такая как все. А я, наверно, в папу. Раз глаза коричневые.
— Что ты меня так разглядываешь?
— У тебя лицо усталое.
— Будешь с вами усталой. Не сутулься. На горбатой фигуре ни одно пальто сидеть не будет.
— Мам, а папин отец кто был?
— Строитель. В те времена это называлось подрядчик. Он рано умер. Вскоре после революции.
— Он был русский?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
Влипла. Нужно как-нибудь выкрутиться. Свалю все на книги.
— Мам, я недавно читала книгу про фашистскую Германию, интересно, почему немцы так евреев ненавидели?
— Ну, они же были фашисты.
— А Сталин? Говорят, что Сталин тоже не любил евреев.
— Кто тебе сказал? Лучше бы ты не болтала, чего не понимаешь. Сталин, действительно, когда последнее время болел, считал, что кремлевские врачи, среди которых были и евреи, его не достаточно хорошо лечат.
— И за это всех евреев расстреляли?
— Не думаю. После смерти Сталина многих реабилитировали. Мне бы не хотелось, чтобы ты интересовалась такими вопросами. Ты недостаточно взрослая для этого.
Да— а, у мамы ничего не разузнаешь. Может, у папы спросить? Неудобно, еще подумает… Тогда у бабушки? Пожалуй, у бабушки легче всего что-либо выудить.
— Ладно, хватит копаться. Посуду вымоем, когда вернемся. Мне еще вечером нужно разобрать протоколы анатомических исследований. Поможешь мне с таблицами?
Ура! Мы с мамой будем работать над диссертацией! До чего же я люблю научную работу.
— Возьми английский, чтобы в трамвае позаниматься. И надень кофту. Холодно.
Сколько народу в Гостином! Можно подумать, что весь Ленинград прибежал сюда пальто покупать.
— Смотри, мартышка, чтоб тебя в этой толчее не задавили. Детский отдел, кажется, по Садовой, на втором этаже.
«Детский отдел»…Уже всем девчонкам покупают пальто во взрослом отделе.
— Точно, второй этаж направо. Надо же, какая у меня абсолютная зрительная память.
Во— от -как обрушить на меня Ларуськину мамочку и евреев — так я взрослая, а как про Сталина и про пальто — так пожалте в детский отдел.
— Вставай, зайка, в очередь, а я пойду посмотрю, что дают.
Очередь… Всегда за всем очередь. Стоишь как истукан часами на одном месте. Аж плечи ломит. За это время столько интересного можно было бы сделать. Нет, стоишь. А все почему? По глупости. Люди, вместо того, чтобы смотреть на человека, привыкли смотреть только на его одежду. И во-от обсуждают друг друга! Носили бы все одинаковую одежду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155