Она, наверно, и дома пол моет с чувством собственного достоинства.
— Тебе от Ларки записка. Чего она пишет?
«Постарайся после уроков отвертеться от Ларуськи. Мне нужно с тобой поговорить».
— Ничего особенного. Просит алгебру списать.
— Развратная она: то с Пшеничным крутит, то с Папковым, то с нахимовцами по набережной шляется. И даже уроков не учит. Слушай, давай не дадим ей тетрадку.
— Неудобно.
— Ладно, пусть подавится. До конца урока все равно уже пять минут осталось, не успеет списать.
— «Вы мне писали? Не отпирайтесь, я прочел…»
— Как ты от Ларуськи отвертелась?
— Она сама домой торопится. У нее сегодня мать выходная.
— А тетрадку по алгебре зачем мне прислала?
— Соврала Ларуське, что ты просишь списать.
— Ну, до чего Ларуська прилипчивая! Примажется к человеку, а всех других так и норовит отпихнуть. Давно мы с тобой вместе не ходили…
— Мне казалось, что ты в последнее время с Ритой и Ниной сдружилась.
— Ритка стильная девчонка и неглупая. С ней можно было бы дружить. Но, понимаешь, она еврейка, а евреи — все очень скрытные. Вот понаблюдай за ней на уроке: она знает, но ни за что руку не поднимет. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.
— Ты считаешь, что у евреев есть какие-то особые черты характера?
— Конечно. Русские — простые: что думают, то и говорят. А евреи — себе на уме.
— А что Нина?
— Не знаю. По-моему, она полностью под Риткиным влиянием.
— Рыбка-прилипала?
— Ага. Знаешь, чего я тебе написала? У меня второго октября день рождения. Я уже пригласила Ритку с Нинкой, Пшеничного, Папкова, Летунова, тебя…
— Меня еще нет.
— Тебя уже да. А Ларуську давай не будем приглашать: она своими нотациями весь праздник испортит.
— Нет, так нельзя. Она страшно обидится. Вы же чуть ли не с первого класса дружите.
— Ну ладно, может, ее еще мамочка не пустит.
— Куда мы идем?
— Давай рванем по набережной, через мост, на Марсово поле. Там, говорят, вечный огонь сделали.
— С портфелями?
— Портфели по дороге ко мне закинем. Скажем бабуне, что у нас собрание и айда на Марсово поле. Или ты Петропавловку предпочитаешь?
— Что ты! Лучше на Марсово поле.
— Да? А мне Пшеничный сказал, что ты обожаешь Петропавловку. Особенно ходить по ледяной воде, задрав юбку.
— Как ему не стыдно!
— Стыдно у кого видно. А видно было не у него, а у тебя… Между прочим, знаешь, где мы с ним были в воскресенье? Ни за что не угадаешь. В ЦПКиО. На лодках катались. Видала сейчас у мальчишек мода в черных рубашках ходить? Он был в такой рубашке. Ворот расстегнут, рукава засучены, ему идет. Загорелый и гребет бесподобно.
— В черной рубашке, по-моему, фашисты ходили.
— Какие фашисты?! Они в коричневых были. И вообще, ты бы еще чего подопотопнее вспомнила.
— Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.
— Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?
— Нет. Не думаю.
— Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.
— Зачем же он мне звонит?
— Он тебе завидует.
— Чему?!
— Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.
— Как?
— Ну, как будто ты одна в классе сидишь.
— Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.
— Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.
— А во что?
— В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.
— То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.
— Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.
— Ну что ты!
— Вот посмотришь на тебя — ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.
— Как?
— Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?
— Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.
— А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.
— После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».
— С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…
— Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.
— Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.
— Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.
— Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.
— Как хочешь. Вон идет двадцать второй.
— Успели!
— Угу. Что ты меня так разглядываешь?
— Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?
— Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?
— Посмотри на себя в отражение — ну кто сейчас носит так волосы?
Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.
— Все. Я решилась.
— На что?
— Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.
— Слушай, ненормальная, а портфель?
— Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.
— Иди к черту!
Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Тебе на маникюр?
— Нет, на стрижку.
— Тогда вот за ней.
За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.
— Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?
— Нет, она меня сама послала.
— Сейчас все стригуть, а потом жалеють.
Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту — а ля отходы столярной мастерской.
— Следующий на стрижку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
— Тебе от Ларки записка. Чего она пишет?
«Постарайся после уроков отвертеться от Ларуськи. Мне нужно с тобой поговорить».
— Ничего особенного. Просит алгебру списать.
— Развратная она: то с Пшеничным крутит, то с Папковым, то с нахимовцами по набережной шляется. И даже уроков не учит. Слушай, давай не дадим ей тетрадку.
— Неудобно.
— Ладно, пусть подавится. До конца урока все равно уже пять минут осталось, не успеет списать.
— «Вы мне писали? Не отпирайтесь, я прочел…»
— Как ты от Ларуськи отвертелась?
— Она сама домой торопится. У нее сегодня мать выходная.
— А тетрадку по алгебре зачем мне прислала?
— Соврала Ларуське, что ты просишь списать.
— Ну, до чего Ларуська прилипчивая! Примажется к человеку, а всех других так и норовит отпихнуть. Давно мы с тобой вместе не ходили…
— Мне казалось, что ты в последнее время с Ритой и Ниной сдружилась.
— Ритка стильная девчонка и неглупая. С ней можно было бы дружить. Но, понимаешь, она еврейка, а евреи — все очень скрытные. Вот понаблюдай за ней на уроке: она знает, но ни за что руку не поднимет. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.
— Ты считаешь, что у евреев есть какие-то особые черты характера?
— Конечно. Русские — простые: что думают, то и говорят. А евреи — себе на уме.
— А что Нина?
— Не знаю. По-моему, она полностью под Риткиным влиянием.
— Рыбка-прилипала?
— Ага. Знаешь, чего я тебе написала? У меня второго октября день рождения. Я уже пригласила Ритку с Нинкой, Пшеничного, Папкова, Летунова, тебя…
— Меня еще нет.
— Тебя уже да. А Ларуську давай не будем приглашать: она своими нотациями весь праздник испортит.
— Нет, так нельзя. Она страшно обидится. Вы же чуть ли не с первого класса дружите.
— Ну ладно, может, ее еще мамочка не пустит.
— Куда мы идем?
— Давай рванем по набережной, через мост, на Марсово поле. Там, говорят, вечный огонь сделали.
— С портфелями?
— Портфели по дороге ко мне закинем. Скажем бабуне, что у нас собрание и айда на Марсово поле. Или ты Петропавловку предпочитаешь?
— Что ты! Лучше на Марсово поле.
— Да? А мне Пшеничный сказал, что ты обожаешь Петропавловку. Особенно ходить по ледяной воде, задрав юбку.
— Как ему не стыдно!
— Стыдно у кого видно. А видно было не у него, а у тебя… Между прочим, знаешь, где мы с ним были в воскресенье? Ни за что не угадаешь. В ЦПКиО. На лодках катались. Видала сейчас у мальчишек мода в черных рубашках ходить? Он был в такой рубашке. Ворот расстегнут, рукава засучены, ему идет. Загорелый и гребет бесподобно.
— В черной рубашке, по-моему, фашисты ходили.
— Какие фашисты?! Они в коричневых были. И вообще, ты бы еще чего подопотопнее вспомнила.
— Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.
— Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?
— Нет. Не думаю.
— Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.
— Зачем же он мне звонит?
— Он тебе завидует.
— Чему?!
— Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.
— Как?
— Ну, как будто ты одна в классе сидишь.
— Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.
— Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.
— А во что?
— В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.
— То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.
— Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.
— Ну что ты!
— Вот посмотришь на тебя — ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.
— Как?
— Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?
— Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.
— А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.
— После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».
— С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…
— Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.
— Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.
— Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.
— Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.
— Как хочешь. Вон идет двадцать второй.
— Успели!
— Угу. Что ты меня так разглядываешь?
— Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?
— Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?
— Посмотри на себя в отражение — ну кто сейчас носит так волосы?
Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.
— Все. Я решилась.
— На что?
— Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.
— Слушай, ненормальная, а портфель?
— Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.
— Иди к черту!
Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Тебе на маникюр?
— Нет, на стрижку.
— Тогда вот за ней.
За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.
— Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?
— Нет, она меня сама послала.
— Сейчас все стригуть, а потом жалеють.
Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту — а ля отходы столярной мастерской.
— Следующий на стрижку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155