Босой, белобрысый, с сальными, давно не мытыми волосами, подхваченными тоненьким ремешком, чтобы не падали на глаза, он, согнувшись и расставив ноги, стоял над пилой; на его синевато-бледное лицо снизу падали отраженные пилой полосы света, как будто наклонялся он над быстро бегущей водой. Был он болезнен и худ, замасленная рубашка, казалось, вот-вот порвется на острых плечах, на угловатых, ритмично двигающихся лопатках.
— Здравствуйте, дядя Алексей,— несмело поздоровались мальчишки.
Выпрямившись, он посмотрел на ребят, и больное лицо его посветлело: где-то там, откуда он пришел в Стенькины Дубы, остался у него сын Николка, их ровесник. Но ответил он с нарочитой грубостью:
— Здравствуйте, коли не шутите. Чего заявились? Чай, знаете, наш-то Живоглотов не велит к складу никому подходить.
— Нам бы, дядя Алексей, топорик вот только подточить. Мы быстро. А Живоглотов там — на делянке...
Алексей помолчал, исподлобья разглядывая ребятишек, отирая пот.
— Ну, точите.
Точило стояло возле самых дверей мельнички, а двери были широко открыты. Оттуда пахло прелью, птичьим пометом, машинным маслом. На грубо сбитых полках, тянувшихся вдоль стен, лежали инструменты, под полками — мотки упаковочной проволоки, на стенах — круги веревок, лошадиная сбруя. Поперек всей мельнички тянулась новая дощатая перегородка; прорезанная в ней дверь, окованная железными шинами, была заперта на два замка.
— А там что, дядя Алексей? — спросил Андрейка.
— Пайки, чего же еще?
— А инструментов там никаких нету?
— Нету.
Павлик крутил точило, из-под лезвия топорика летели огненные веера брызг, плескалась в корыте точила грязная ржавая вода.
Но смотрели мальчишки не на топор и точило, а в глубину склада. Кое-как наточив топорик, постояли на пороге мельнички, внимательно рассматривая все, что там хранилось. Ничего похожего на манометр не было.
Поблагодарив Алексея, ушли.
Ночь наступила неожиданно холодная, ветреная — повеяло дыханием недалекого осеннего ненастья. Лохматые, стремительно летящие тучи закрыли луну и звезды — словно сама природа одобряла мальчишеский замысел, словно небо было заодно с ними.
Спустившись с сеновала, посидели на завалинке кордона, внимательно вслушиваясь в ночные шорохи. Лагерь спал. И, как всегда, кто-то бормотал и стонал во сне, кто-то громко храпел. Болтали-звенели колокольчики стреноженных лошадей, пасущихся на опушке, где-то далеко-далеко, наверно в Подлесном, злобно и хрипло лаяла собака.
Стараясь не шуметь, мальчишки подобрались к локомобилю. От его черной туши еще веяло теплом. Едва заметно, смутно и тревожно блестело в темноте стекло манометра. Мальчишки понимали, что недостаточно только разбить стекло, надо разбить самый циферблат прибора, сломать стрелку,— значит, ударить надо несколько раз. Еще с вечера приготовили они орудие: насадили на длинную рукоятку Андрейкин молоток — иначе ни один из них не дотянулся бы до манометра.
Возле локомобиля тоже посидели, притаившись, несколько минут, вслушиваясь в ночную тишину, которую не нарушали, а, казалось, углубляли сонное бормотание лагеря и шум недалекого леса. Иногда чудились чьи-то сторожкие шаги, и тогда мальчишки замирали, готовые бежать. Но шли минуты, и оказывалось, что это не шаги человека, а шорох ветра в ворохе сучьев, сухой шелест брезентового тента, стук их собственных перепуганных сердец.
— Давай я первый,— шепотом предложил Павлик.
— На.
Размахнувшись, Павлик изо всех сил ударил молотком по смутно видимому черному блеску стекла. Звон брызнувших в темноте осколков показался ему оглушительнее удара грома. Они отбежали в сторону и легли на землю — не было сил бежать дальше. Казалось, совершенно немыслимым, чтобы никто не услышал этого звона, этого удара. Медленно тянулись минуты, но никто не бежал к локомобилю, никто не кричал, не поднимал шума. Тогда они снова ползком вернулись к локомобилю.
И утро, впервые за все это лето, выдалось пасмурное. Обещающие дождь тучи заклубились на западном краю неба, темно-синие, тяжелые, освещенные то желтыми, то голубыми беззвучными всполохами молний, несущие прохладу истомленной зноем земле. Как никогда, громко и тревожно кричали над разоренными гнездами птицы, кричали и летали кругами над поверженными деревьями, над зелеными кучами сучьев, над развалинами своего птичьего мира.
Мальчишки всю ночь ни на минуту не могли уснуть. Обоих колотила нервная дрожь, обоим казалось, что утром каким-то образом обнаружится, кто разбил манометр, что Глотов и Серов изобьют, искалечат их. И все-таки они ни в чем не раскаивались, ни о чем не жалели, и, если бы завтра, чтобы спасти от гибели лес, пришлось повторить опасный ночной поход, они сделали бы это не задумываясь.
Локомобиль теперь стоял довольно далеко от кордона и с сеновала не был виден, но лагерь лесорубов, так и оставшийся на прежнем месте, шалаши и костры, около которых возились в сером свете утра женщины, можно было хорошо разглядеть.
Теперь утро начиналось с получения пайка теми, кто проработал вчерашний день. Еще затемно люди приходили к мельнице и здесь ждали, словно боясь, что заработанное за вчерашний день может пропасть.
Глотов, живший в Подлесном в доме попа Серафима, приезжал всегда ровно в половине шестого, важно щелкал крышкой часов и, отперев мельницу, принимался сам или поручал Серову выдавать пайки: маленькую кружечку муки, щепотку соли и через день по крошечному кусочку бекона. Получившие паек лесорубы торопливо возвращались к шалашам, разводили костры, подмешивали к полученной муке траву, измельченную дубовую кору, опилки и пекли лепешки. Или варили в черных прокопченных котелках жиденькую затируху и, обливаясь потом, хлебали ее с лепешками из лебеды. У всех дрожали от слабости руки, глаза с завистью смотрели в чужую посуду, на чужие узелки и котомки. В лагере вместе с отцами и матерями теперь жило много детей и, хотя многие из них работали целыми днями, помогая взрослым, Глотов пайки на них не давал. «Которые несовершеннолетние, тем не положено. Для них американскую столовую откроют,— строго говорил он в ответ на все просьбы лесорубов.— И опять же я не господь бог с пятью хлебами!»
Но в это утро, которое для мальчишек могло окончиться очень плохо, Глотов пайки лесорубам выдавать не стал. Еще на полдороге в Стенькины Дубы его встретил перепуганный Афанасий Серов и рассказал о ночном происшествии,— мальчишки наблюдали за этой встречей из глубины леса. Они стояли в кустах далеко от дороги и не могли слышать всех слов Глотова, только отдельные визгливые выкрики подрядчика долетали до них.
— Я им покажу! — закричал он под конец, вставая в тарантасе.— Садись!
Серов прыгнул в тарантас, а Глотов, вырвав кнут у старичка извозчика, изо всей силы хлестнул лошадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Здравствуйте, дядя Алексей,— несмело поздоровались мальчишки.
Выпрямившись, он посмотрел на ребят, и больное лицо его посветлело: где-то там, откуда он пришел в Стенькины Дубы, остался у него сын Николка, их ровесник. Но ответил он с нарочитой грубостью:
— Здравствуйте, коли не шутите. Чего заявились? Чай, знаете, наш-то Живоглотов не велит к складу никому подходить.
— Нам бы, дядя Алексей, топорик вот только подточить. Мы быстро. А Живоглотов там — на делянке...
Алексей помолчал, исподлобья разглядывая ребятишек, отирая пот.
— Ну, точите.
Точило стояло возле самых дверей мельнички, а двери были широко открыты. Оттуда пахло прелью, птичьим пометом, машинным маслом. На грубо сбитых полках, тянувшихся вдоль стен, лежали инструменты, под полками — мотки упаковочной проволоки, на стенах — круги веревок, лошадиная сбруя. Поперек всей мельнички тянулась новая дощатая перегородка; прорезанная в ней дверь, окованная железными шинами, была заперта на два замка.
— А там что, дядя Алексей? — спросил Андрейка.
— Пайки, чего же еще?
— А инструментов там никаких нету?
— Нету.
Павлик крутил точило, из-под лезвия топорика летели огненные веера брызг, плескалась в корыте точила грязная ржавая вода.
Но смотрели мальчишки не на топор и точило, а в глубину склада. Кое-как наточив топорик, постояли на пороге мельнички, внимательно рассматривая все, что там хранилось. Ничего похожего на манометр не было.
Поблагодарив Алексея, ушли.
Ночь наступила неожиданно холодная, ветреная — повеяло дыханием недалекого осеннего ненастья. Лохматые, стремительно летящие тучи закрыли луну и звезды — словно сама природа одобряла мальчишеский замысел, словно небо было заодно с ними.
Спустившись с сеновала, посидели на завалинке кордона, внимательно вслушиваясь в ночные шорохи. Лагерь спал. И, как всегда, кто-то бормотал и стонал во сне, кто-то громко храпел. Болтали-звенели колокольчики стреноженных лошадей, пасущихся на опушке, где-то далеко-далеко, наверно в Подлесном, злобно и хрипло лаяла собака.
Стараясь не шуметь, мальчишки подобрались к локомобилю. От его черной туши еще веяло теплом. Едва заметно, смутно и тревожно блестело в темноте стекло манометра. Мальчишки понимали, что недостаточно только разбить стекло, надо разбить самый циферблат прибора, сломать стрелку,— значит, ударить надо несколько раз. Еще с вечера приготовили они орудие: насадили на длинную рукоятку Андрейкин молоток — иначе ни один из них не дотянулся бы до манометра.
Возле локомобиля тоже посидели, притаившись, несколько минут, вслушиваясь в ночную тишину, которую не нарушали, а, казалось, углубляли сонное бормотание лагеря и шум недалекого леса. Иногда чудились чьи-то сторожкие шаги, и тогда мальчишки замирали, готовые бежать. Но шли минуты, и оказывалось, что это не шаги человека, а шорох ветра в ворохе сучьев, сухой шелест брезентового тента, стук их собственных перепуганных сердец.
— Давай я первый,— шепотом предложил Павлик.
— На.
Размахнувшись, Павлик изо всех сил ударил молотком по смутно видимому черному блеску стекла. Звон брызнувших в темноте осколков показался ему оглушительнее удара грома. Они отбежали в сторону и легли на землю — не было сил бежать дальше. Казалось, совершенно немыслимым, чтобы никто не услышал этого звона, этого удара. Медленно тянулись минуты, но никто не бежал к локомобилю, никто не кричал, не поднимал шума. Тогда они снова ползком вернулись к локомобилю.
И утро, впервые за все это лето, выдалось пасмурное. Обещающие дождь тучи заклубились на западном краю неба, темно-синие, тяжелые, освещенные то желтыми, то голубыми беззвучными всполохами молний, несущие прохладу истомленной зноем земле. Как никогда, громко и тревожно кричали над разоренными гнездами птицы, кричали и летали кругами над поверженными деревьями, над зелеными кучами сучьев, над развалинами своего птичьего мира.
Мальчишки всю ночь ни на минуту не могли уснуть. Обоих колотила нервная дрожь, обоим казалось, что утром каким-то образом обнаружится, кто разбил манометр, что Глотов и Серов изобьют, искалечат их. И все-таки они ни в чем не раскаивались, ни о чем не жалели, и, если бы завтра, чтобы спасти от гибели лес, пришлось повторить опасный ночной поход, они сделали бы это не задумываясь.
Локомобиль теперь стоял довольно далеко от кордона и с сеновала не был виден, но лагерь лесорубов, так и оставшийся на прежнем месте, шалаши и костры, около которых возились в сером свете утра женщины, можно было хорошо разглядеть.
Теперь утро начиналось с получения пайка теми, кто проработал вчерашний день. Еще затемно люди приходили к мельнице и здесь ждали, словно боясь, что заработанное за вчерашний день может пропасть.
Глотов, живший в Подлесном в доме попа Серафима, приезжал всегда ровно в половине шестого, важно щелкал крышкой часов и, отперев мельницу, принимался сам или поручал Серову выдавать пайки: маленькую кружечку муки, щепотку соли и через день по крошечному кусочку бекона. Получившие паек лесорубы торопливо возвращались к шалашам, разводили костры, подмешивали к полученной муке траву, измельченную дубовую кору, опилки и пекли лепешки. Или варили в черных прокопченных котелках жиденькую затируху и, обливаясь потом, хлебали ее с лепешками из лебеды. У всех дрожали от слабости руки, глаза с завистью смотрели в чужую посуду, на чужие узелки и котомки. В лагере вместе с отцами и матерями теперь жило много детей и, хотя многие из них работали целыми днями, помогая взрослым, Глотов пайки на них не давал. «Которые несовершеннолетние, тем не положено. Для них американскую столовую откроют,— строго говорил он в ответ на все просьбы лесорубов.— И опять же я не господь бог с пятью хлебами!»
Но в это утро, которое для мальчишек могло окончиться очень плохо, Глотов пайки лесорубам выдавать не стал. Еще на полдороге в Стенькины Дубы его встретил перепуганный Афанасий Серов и рассказал о ночном происшествии,— мальчишки наблюдали за этой встречей из глубины леса. Они стояли в кустах далеко от дороги и не могли слышать всех слов Глотова, только отдельные визгливые выкрики подрядчика долетали до них.
— Я им покажу! — закричал он под конец, вставая в тарантасе.— Садись!
Серов прыгнул в тарантас, а Глотов, вырвав кнут у старичка извозчика, изо всей силы хлестнул лошадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55