огород, молодой сад, амбарушку, где по стенам и на протянутых поперек шестах висело множество пучков сушеных трав, показала полмешка желудей и полмешка намолоченной лебеды, пожаловалась на громадного красно-желтого картинного петуха, словно только что выпрыгнувшего со страниц сказки.
— А чем же он плохой, бабушка, петух этот? — спросил Павлик.— Такой красивый...
— А уводливый больно, страсть прямо... Раньше-то у меня курочек куда больше было, штук пятнадцать, а то и двадцать,— это теперь все подъели. Так он, вредный, соберет всех кур да и уведет их куда-то в лес, потом и бегай за ними, собирай. А которые курицы так даже яйца в лесу класть зачали. У, вражина! — И бабушка замахнулась на петуха. Но петух нисколько не испугался, только повел ярко-рубиновым глазом.
— А это зачем? — спросил Павлик, показывая на желуди, на лебеду, на пучки трав.
— А как же, милый? — Бабушка Настя тяжело вздохнула.— Урожая-то ведь и этот год не будет: все, как есть наголо пожгло. А есть, ежели живые будем, кажный день надо... Второй год в хлебушек всякую травку подмешиваю: лебеду вот, а то кашку, а то желудей натолку в ступке. Не заметил разве, лепешки-то все с горчинкой.
— Заметил.
— Так вот это с травы. Есть песенка такая старинная, не знаешь ли? «Еще, братцы, не беда, коли во ржи лебеда, а нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды». Вот то-то, маленький мой... Вот и хожу я кажный день в лес, собираю травушку-матушку. И ты нынче со мной пойдешь, помогать станешь. Ладно?
— А я сумею?
— А я тебе все покажу, все расскажу. А грибы, ежели дождик, пойдут, мы с тобой кажный день по грибы ходить станем, беленьких насушим, груздочки да рыжички посолим... И опять, глядишь, к богову гневу подспорье.
Павлик с любопытством разглядывал бабушкину амбарушку, принюхивался к запахам трав.
— И это все для еды? — спросил он.
— Для всякого, Пашенька. Вот, скажем, царский скипетр, божья травка, а вот зверобой, видишь, золотенький такой, а вот малина сушеная, листочки ее,— все это в чай заваривать можно, вкусный такой получается, духовитый. А я уж, грешная, больно чай люблю; только настоящего-то чаю редко когда пила — дорогой, не по нашим деньгам...— Бабушка Настя подошла к шестам, потрогала некоторые пучки трав любовными руками.— А это вот все — от хворостей всяких, снадобья, значит.— Она присела на порожек, привлекла Павлика к себе.— Ты, должно быть, читал в книжках своих, что есть на земле разная плохая ядовитая трава или там, скажем, дерево? Ну вот... А на все злое в жизни дана человеку сила равная, добрая... Только надо ее узнать, увидеть... Вот, скажем, трилистничек, простая травка, а вот подорожник,— порезал ногу аль там поцарапал, взял листок, послюнил да на больное место приложил. И сразу всю дурную кровь отсосет... Или вот видишь, не знаю, как по-ученому, а по-нашему, по-простому, «собачий следок» называется,— это от укуса змеиного помогает... Да я тебя всему обучу, погоди... На всякое зло, говорю, есть в лесу обратная сила, добрая... Вот и выйдет счастье твое, что ты на Стенькины Дубы к нам попал... Я-то уж какая теперь счастливая — и слов нету. Поначалу-то все скучала, как замуж за Сережу вышла, нет-нет да и поплачу где в чулане. А потом как привыкла — да боже ты мой, да я этот наш лес ни на какой царский дворец не сменяю...
Ты погляди, открой сердечко свое да погляди острее — какая здесь чуда кругом, благодать какая!
Бабушка долго смотрела в распахнутую дверь амбарушки, потом легко вздохнула.
— И ежели бы жили мы, Пашенька, в городе, а то в селе, давно бы, поди-ка померли. Голод-то немыслимый идет, гроза божья...
Кряхтя, бабушка поднялась с порожка, и Павлик поднялся следом за ней. С большого гвоздя у двери амбарушки старуха сняла плетенную из ивовых прутьев круглую корзинку, положила в нее холщовый, много раз латанный мешочек, взяла воткнутый в стену иззубренный нож с деревянной ручкой.
— Вот мы с тобой и пошли.
— А дом запирать разве не будете, бабушка?
— А вот он — замок,— улыбнулась старуха, отстегивая цепь от ошейника собаки.— Куш, Пятнаш! — и ласково потрепала пса по спине.— И ты отощал как, прямо жаль смотреть... Суслика бы тебе, что ли, вылить.
— Как вылить? — удивился Павлик.
— А как другие выливают, милый. Суслячью нору найти от воды недалеко да в нору ведра три вылить... Суслик-то зальется, захлебнется, выскочит. Тут его палкой и бьют. Только, сказывают, мясо дюже вонючее... Ну да Пятнашке бы ничего... Куш, Пятнаш, чужой!
Собака, повизгивая, потерлась боком о ноги хозяйки, словно прося взять ее с собой. Но бабушка Настя строго прикрикнула:
— Кому сказано: куш!
И собака обиженно, но покорно пошла к крыльцу и легла там...
Бабушка Настя крикнула через забор, на соседнюю половину кордона:
— Андрейка! Кланя! Пошли.
— И они с нами? — обрадовался Павлик.
— А как же... Мы всегда втроем с ними ходим. Они тоже есть хотят.
Андрейка и Кланя с корзинками выбежали на крыльцо, и через несколько минут, пыля босыми ногами, дети шагали по дороге. Бабушка Настя шла за ними и улыбалась.
Когда вернулись из леса, Пятнаш сидел на пороге дома и злобно рычал.
— Чужого караулит! — сказала бабушка и заторопилась, приподняв одной рукой длинный подол юбки.— Он всегда так: в дом пустит, а уж назад ни за что... Пятнаш, назад!
Она снова посадила собаку на цепь и, оставив на крыльце корзину с травами, вошла в дом. Павлик вошел следом.
Посреди кухни, перебирая в руках старую, дырявую шляпу и виновато улыбаясь, стоял недавний знакомец Павлика — Шакир. Глубоко запавшие глаза его растерянно моргали, он широко развел руками.
— Два часа столбом стоял! — сказал он.— Ваш собак думал — я плохой человек. Я его как просил: пусти, пусти, дорогой. Нит! Сидит как шайтан, зубы страшные, шерсть дыбом. Как я виноват?
— А ты бы сел, знаком,— беззлобно сказала бабушка Настя.
— Я боялся: а вдруг нильза. А? Я ему и по-татарски и по-русски просил — нит! Был бы хлиба кусок, я бы ему отдал. А хлиба нету. Чего дашь?
— А он не взял бы. Он у чужих не берет,— сказала бабушка.— Садись, знаком.
И только тогда, облегченно улыбнувшись, Шакир заметил Павлика.
— Павлик! Я тебя в лесу нашел, помнишь?
— Конечно, помню.
— Ты скажи своей бабушке: Шакир хороший человек.— Он покосился на стоявший на столе обед деда Сергея, прикрытый платочком.
Бабушка тоже посмотрела, подошла и приподняла платочек. Несколько вареных картошек, печеная луковица и серая лепешка лежали так, как она их положила, уходя.
— Теперь вижу, знаком, неплохой человек! — сказала она.
— Неплохой, неплохой! — счастливо закивал татарин, а его изголодавшиеся глаза никак не могли оторваться от вареных рассыпчатых картофелин. И вдруг лицо его перекосила гримаса.— Очин плохой, бачка! Очин хотел картошкам брать,— торопливо признался он, прижимая к груди свою рваную шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— А чем же он плохой, бабушка, петух этот? — спросил Павлик.— Такой красивый...
— А уводливый больно, страсть прямо... Раньше-то у меня курочек куда больше было, штук пятнадцать, а то и двадцать,— это теперь все подъели. Так он, вредный, соберет всех кур да и уведет их куда-то в лес, потом и бегай за ними, собирай. А которые курицы так даже яйца в лесу класть зачали. У, вражина! — И бабушка замахнулась на петуха. Но петух нисколько не испугался, только повел ярко-рубиновым глазом.
— А это зачем? — спросил Павлик, показывая на желуди, на лебеду, на пучки трав.
— А как же, милый? — Бабушка Настя тяжело вздохнула.— Урожая-то ведь и этот год не будет: все, как есть наголо пожгло. А есть, ежели живые будем, кажный день надо... Второй год в хлебушек всякую травку подмешиваю: лебеду вот, а то кашку, а то желудей натолку в ступке. Не заметил разве, лепешки-то все с горчинкой.
— Заметил.
— Так вот это с травы. Есть песенка такая старинная, не знаешь ли? «Еще, братцы, не беда, коли во ржи лебеда, а нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды». Вот то-то, маленький мой... Вот и хожу я кажный день в лес, собираю травушку-матушку. И ты нынче со мной пойдешь, помогать станешь. Ладно?
— А я сумею?
— А я тебе все покажу, все расскажу. А грибы, ежели дождик, пойдут, мы с тобой кажный день по грибы ходить станем, беленьких насушим, груздочки да рыжички посолим... И опять, глядишь, к богову гневу подспорье.
Павлик с любопытством разглядывал бабушкину амбарушку, принюхивался к запахам трав.
— И это все для еды? — спросил он.
— Для всякого, Пашенька. Вот, скажем, царский скипетр, божья травка, а вот зверобой, видишь, золотенький такой, а вот малина сушеная, листочки ее,— все это в чай заваривать можно, вкусный такой получается, духовитый. А я уж, грешная, больно чай люблю; только настоящего-то чаю редко когда пила — дорогой, не по нашим деньгам...— Бабушка Настя подошла к шестам, потрогала некоторые пучки трав любовными руками.— А это вот все — от хворостей всяких, снадобья, значит.— Она присела на порожек, привлекла Павлика к себе.— Ты, должно быть, читал в книжках своих, что есть на земле разная плохая ядовитая трава или там, скажем, дерево? Ну вот... А на все злое в жизни дана человеку сила равная, добрая... Только надо ее узнать, увидеть... Вот, скажем, трилистничек, простая травка, а вот подорожник,— порезал ногу аль там поцарапал, взял листок, послюнил да на больное место приложил. И сразу всю дурную кровь отсосет... Или вот видишь, не знаю, как по-ученому, а по-нашему, по-простому, «собачий следок» называется,— это от укуса змеиного помогает... Да я тебя всему обучу, погоди... На всякое зло, говорю, есть в лесу обратная сила, добрая... Вот и выйдет счастье твое, что ты на Стенькины Дубы к нам попал... Я-то уж какая теперь счастливая — и слов нету. Поначалу-то все скучала, как замуж за Сережу вышла, нет-нет да и поплачу где в чулане. А потом как привыкла — да боже ты мой, да я этот наш лес ни на какой царский дворец не сменяю...
Ты погляди, открой сердечко свое да погляди острее — какая здесь чуда кругом, благодать какая!
Бабушка долго смотрела в распахнутую дверь амбарушки, потом легко вздохнула.
— И ежели бы жили мы, Пашенька, в городе, а то в селе, давно бы, поди-ка померли. Голод-то немыслимый идет, гроза божья...
Кряхтя, бабушка поднялась с порожка, и Павлик поднялся следом за ней. С большого гвоздя у двери амбарушки старуха сняла плетенную из ивовых прутьев круглую корзинку, положила в нее холщовый, много раз латанный мешочек, взяла воткнутый в стену иззубренный нож с деревянной ручкой.
— Вот мы с тобой и пошли.
— А дом запирать разве не будете, бабушка?
— А вот он — замок,— улыбнулась старуха, отстегивая цепь от ошейника собаки.— Куш, Пятнаш! — и ласково потрепала пса по спине.— И ты отощал как, прямо жаль смотреть... Суслика бы тебе, что ли, вылить.
— Как вылить? — удивился Павлик.
— А как другие выливают, милый. Суслячью нору найти от воды недалеко да в нору ведра три вылить... Суслик-то зальется, захлебнется, выскочит. Тут его палкой и бьют. Только, сказывают, мясо дюже вонючее... Ну да Пятнашке бы ничего... Куш, Пятнаш, чужой!
Собака, повизгивая, потерлась боком о ноги хозяйки, словно прося взять ее с собой. Но бабушка Настя строго прикрикнула:
— Кому сказано: куш!
И собака обиженно, но покорно пошла к крыльцу и легла там...
Бабушка Настя крикнула через забор, на соседнюю половину кордона:
— Андрейка! Кланя! Пошли.
— И они с нами? — обрадовался Павлик.
— А как же... Мы всегда втроем с ними ходим. Они тоже есть хотят.
Андрейка и Кланя с корзинками выбежали на крыльцо, и через несколько минут, пыля босыми ногами, дети шагали по дороге. Бабушка Настя шла за ними и улыбалась.
Когда вернулись из леса, Пятнаш сидел на пороге дома и злобно рычал.
— Чужого караулит! — сказала бабушка и заторопилась, приподняв одной рукой длинный подол юбки.— Он всегда так: в дом пустит, а уж назад ни за что... Пятнаш, назад!
Она снова посадила собаку на цепь и, оставив на крыльце корзину с травами, вошла в дом. Павлик вошел следом.
Посреди кухни, перебирая в руках старую, дырявую шляпу и виновато улыбаясь, стоял недавний знакомец Павлика — Шакир. Глубоко запавшие глаза его растерянно моргали, он широко развел руками.
— Два часа столбом стоял! — сказал он.— Ваш собак думал — я плохой человек. Я его как просил: пусти, пусти, дорогой. Нит! Сидит как шайтан, зубы страшные, шерсть дыбом. Как я виноват?
— А ты бы сел, знаком,— беззлобно сказала бабушка Настя.
— Я боялся: а вдруг нильза. А? Я ему и по-татарски и по-русски просил — нит! Был бы хлиба кусок, я бы ему отдал. А хлиба нету. Чего дашь?
— А он не взял бы. Он у чужих не берет,— сказала бабушка.— Садись, знаком.
И только тогда, облегченно улыбнувшись, Шакир заметил Павлика.
— Павлик! Я тебя в лесу нашел, помнишь?
— Конечно, помню.
— Ты скажи своей бабушке: Шакир хороший человек.— Он покосился на стоявший на столе обед деда Сергея, прикрытый платочком.
Бабушка тоже посмотрела, подошла и приподняла платочек. Несколько вареных картошек, печеная луковица и серая лепешка лежали так, как она их положила, уходя.
— Теперь вижу, знаком, неплохой человек! — сказала она.
— Неплохой, неплохой! — счастливо закивал татарин, а его изголодавшиеся глаза никак не могли оторваться от вареных рассыпчатых картофелин. И вдруг лицо его перекосила гримаса.— Очин плохой, бачка! Очин хотел картошкам брать,— торопливо признался он, прижимая к груди свою рваную шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55