Он лежал неподвижно и, притаившись, ждал, ощущая на своем лице горячий лучик солнца, пробившийся сквозь щель в крыше или в стене.
Сонно кружилась земля и куда-то плыла, неслась в дали, которых не станет, когда проснешься, и жужжание залетевшей на сеновал мухи незаметно становилось одной из песенок французского граммофона бабуки Тамары...
Второй раз его разбудил лукавый и дразнящий смех Клани. Он потянулся, открыл глаза.
Андрейка и Кланя сидели на пороге сеновала, ярко освещенные утренним солнышком.
— И-хи-хи-хи,— тоненько смеялась Кланя, и за ее светлыми ресницами как будто переливалась голубая вода.— Он все спит!.. А мы уж на огород ходили, картошку с мамкой окучивали... И-хи-хи-хи... Лодырь, лодырь...
— Он не лодырь, он — гость...— перебил сестру Андрейка.— Гостям всегда полагается так спать... Позабыла, что ли, как тетка Матрена запрошлый год приезжала? Только и знала, что спала да подсолнышки грызла...
— Ага! — готовно подхватила Кланя.— С полмешка изгрызла, прорва!
— Зачем ты так про нее? — строго спросил Андрейка.
— А это не я... Это дедушка Серега сказывал, как уехала.
— А его какое дело? — насупился Андрейка.— Семечки-то вовсе и не его были, наши...
— А я знаю зачем?
— Ох и дура ты, Клашка,— сказал Андрейка и щелкнул сестру пальцем по лбу,— всегда болтаешь, чего не след.— И повернулся к Павлику: — Пошли искупаемся. Сейчас самая вода! И удочки заберем — рыбалить потом будем. Может, поймаем чего...
— Карасей бы! — захлопала ладонями Кланя.— Они знаешь какие вкусные! Так бы и день и ночь ела!
Сладко потянувшись, Павлик сел на своей постели из сена, прикрытого одеялом. И только тогда на пустующем отцовском месте увидел сложенную квадратиком бумажку. И сразу ощущение тревоги сдавило его сердце. Еще не прочитав записку, он уже догадался о ее смысле, о том, что он обманут, что остался один.
Осторожно, словно она могла его ужалить, он взял записку, развернул. Написанные карандашом слова прыгали перед глазами.
«Умный, дорогой мой сын!
Я не спал всю ночь, все думал, как нам с тобой лучше поступить, и пришел к выводу, что мы с тобой вчера решили неправильно. Но будить тебя мне не захотелось: ты очень хорошо спал.
Я скоро вернусь, как только устроюсь на работу. Будь умным и мужественным, каким ты был всегда, мой мальчик. Помни, что наша мама всегда радовалась тому, что ты ведешь себя так, как положено маленькому мужчине. Слушайся бабушку Настю, она ласковая и добрая.
До скорой встречи, мой мужественный малыш!» Павлик прочитал записку два раза, и только тогда до него со всей ясностью дошел ее смысл, только тогда он действительно понял, что отец обманул его. Он ткнулся головой в постель, прижался лицом к записке, от которой еще пахло папиными руками, и заплакал от одиночества, заплакал беззвучно и горько.
Кланя и Андрейка переглянулись и перебрались с порога поближе к Павлику.
— Ты чего? — спросила девочка, трогая рукой его вздрагивающее плечо.— Обидели?
Павлик вскочил и бросился к двери. Чуть не свалившись с круто поставленной лестницы, спустился на землю и, комкая в кулаке записку, побежал к дому. В узком коридорчике, заставленном кадушками и ведрами, с разбегу натолкнулся на деда Сергея.
Только что умывшийся, дед холщовым расшитым полотенцем старательно вытирал бороду. Поверх вышитых кроваво-красных петухов на Павлика недоброжелательно глянули остренькие, бесцветные глазки. С криком, застрявшим в горле, мальчик остановился на несколько секунд, словно оцепенев, не зная, что делать. Потом как будто волна ненависти приподняла его, сделала выше и сильнее, он изо всей силы размахнулся и бросил в старика скомканной запиской.
— Злой! Злой! — крикнул он с перекошенным лицом и, повернувшись, побежал со двора.
Сзади слышались голоса бабушки Насти, Андрейки; Кланя громко звала его по имени, отчаянно лаял Пятнаш, кудахтали куры. Павлик ни разу не оглянулся. С дороги он свернул по какой-то тропинке в лесную чащу, потом тропинка исчезла, словно растаяла, и он побежал по лесу без всяких дорог, натыкаясь на кусты и деревья, царапая лицо и руки.
Сколько времени он так бежал, как далеко оказался от кордона — кто знает. Остановился, только совсем выбившись из сил, остановился и повалился в траву. Прижимаясь щекой к прохладной, влажной земле, со страхом прислушался.
Но все было тихо, ни один тревожный звук не нарушал лесного покоя. Деловито жужжала пчела, где-то бормотала вода, ласково плескалась вверху листва, просеивая вниз зеленоватый солнечный свет.
Сначала эти звуки заглушали для Павлика стук его собственного сердца, шум крови в ушах, потом они стали отчетливее, слышнее. И еще стало слышно: где-то далеко-далеко женский голос пел грустную высокую песню — слов разобрать нельзя.
«Вот и хорошо,— думал Павлик, прижимаясь к земле.— Пусть теперь бегают, ищут». Небось и папе жалко станет, когда кто-нибудь найдет Павлика умершим в лесу, под каким-нибудь вековым дубом. А он не хочет жить со злыми людьми, которые выгнали из дома его маму. И тут новая боль кольнула его в самое сердце: убежал, так и не взяв с собой ни одной маминой фотографии, они остались там, на кордоне. И он снова заплакал. Что ж, подумал он, ночью он вернется на кордон и возьмет дорогие ему карточки и никогда не будет с ними расставаться. А Пятнаш на него, наверно, лаять не будет, он уже немного привык.
Павлик провел в лесу весь день.
Вначале его не очень беспокоило, что он не может выйти на дорогу, по которой они с отцом пришли на кордон, не может выйти к Подлесному. Несколько раз менял направление,— когда казалось, что лес становится гуще, дремучей, что все плотнее стоят кругом вековые дубы.
К полудню вышел на берег озера, заросшего камышами и желтыми кувшинками. Озеро за пору летнего зноя сильно обмелело: вокруг воды лежала широкая грязно-желтая полоса обнажившегося дна. В закаменевшей илистой грязи застыли следы босых ног, валялись осколки перламутровых ракушек. На берегу, далеко от воды, лежала старая, полусгнившая лодка-плоскодонка, рядом торчал воткнутый в землю кол.
Павлик спустился к воде, попил: вода была теплая, пахла тиной и почему-то йодоформом. Он посидел на борту лодки, вглядываясь в неподвижную гладь озера и думая о том, что, наверно, раньше, много-много лет назад, когда еще не было на земле ни одного человека, а только всякие ящеры и бронтозавры, солнце вот так же беспощадно жгло беззвучную землю и так же лежали в глубине лесов оправленные камышовыми зарослями озера. И земля, вероятно, казалась просторней оттого, что вещи не имели имен. И вдруг Павлику стало страшно, вдруг показалось, что он и в самом деле остался на всей земле один, что ему суждено погибнуть в лесу, не встретив ни одного человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55