И цветы всякие — ну какие только захочешь, самые королевинские, самые царские. А как зима — все снегом усыпано. Деда Серега нам лыжи понаделал, мы их наденем и опять — в лес...
— Какие лыжи? — спросил Павлик.
— Неужели не знаешь? — засмеялась девочка. Смех у нее был чистый и радостный, и глаза смотрели с доверием и интересом. Когда смеялась, маленький облупившийся носик смешно морщился и веснушки на нем шевелились, как живые.— Да это же досточки такие, и носики у них загнутые. На ноги привяжешь — и пошел по снегу. И не вязнешь. А на снегу — следы, всякие-всякие. Вот и глядишь: тут зайчишка пробежал, в осинник, должно, пошел косой кору грызть, самая ему после капусты еда. А тут сорока ходила — прыг, прыг. А тут кто-то на санях проехал, и сзади жеребеночек бежал, копытца махонькие, некованые — топ-топ-топ... -
Девчушка болтала без умолку, пока не подошли к самому кордону. Это был большой, на две половины, шатровый дом, окнами на дорогу; по сторонам — заборы, сараи. А за домом — высокая-высокая, прозрачная и с лесенками до самого верха вышка.
— А это зачем? — спросил Павлик.
— Как зачем? — удивилась девочка.— А ежели огонь вдруг объявится?.. Костер ежели какой дурак не затоптал али цигарку кинул, ну и пошло — летом-то! Ух ты, как горит-полыхает! Дым-дым-дым...— в нем закружиться очень даже просто. А дедка Серега, а то наш тятька на вышку скочат, выше всякого дыма, и глядят, в каком это квадрате дерева гибнут.— Девочка помолчала и тихонько добавила: — Дерева-то, они ведь тоже живые... им больно... только что они кричать не выучились. Ага?
Все окна кордона были раскрыты, на подоконниках стояли в глиняных горшочках цветы,— потом Павлик узнал, что называются они «бегонии» и «герани». Небольшая полянка за кордоном была засеяна пшеницей и подсолнухами. Но пшеница здесь была не такая, как в поле, а высокая и зеленая. А подсолнухи все смотрели, словно подчиняясь неслышимой команде, в одну сторону, ни солнце. Это поразило Павлика.
— А это что? — спросил он.
— Батюшки! — всплеснула ладошками девочка и засмеялась.— Он и подсолнухов не знает! Вот дурачок-то! Да ты семечки грыз когда?
— Нет.
— Ну вот еще на посиделках всегда девки грызут.
— Каких посиделках?
— И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Он и посиделок даже не знает! Чемодан поставили возле ворот: в глубине двора, в тени конуры, лежал и спал привязанный цепью пес. Иван Сергеевич вытер грязным платком лоб и с ожиданием посмотрел в настежь распахнутую дверь дома. И вот оттуда совершенно бесшумно вышла старая, но еще крепкая женщина, седенькая, с морщинистым лицом, в белом платочке и белой кофточке, в длинной, до полу, черной юбке. Иван Сергеевич, застыв на месте, смотрел на нее, а руки сами собой поднимались и тянулись навстречу. Он сделал шаг вперед, взялся за калитку.
Но в это время пес проснулся, потягиваясь, встал и, увидев чужих, зарычал, звеня цепью. Он бросился к воротам с такой яростью, что совершенно забыл о цепи; цепь натянулась и опрокинула его на землю. Но он сейчас же вскочил и снова, звеня цепью, прыгнул,— казалось, что он вот-вот порвет цепь или потащит за собой будку. Павлик невольно попятился, спрятался за отца.
Девочка оглянулась на него, улыбнулась:
— Забоялся?
У Павлика замерло сердце — девочка бесстрашно пошла к прыгающей на цепи собаке. Павлику казалось, еще несколько секунд — и собака разорвет девочку в клочья. Но девочка подошла к собаке вплотную, поймала ее за ошейник, сказала: «Куш, Пятнаш! Нельзя»,— и собака стала успокаиваться и даже потерлась боком о ее ноги. Но как только Иван Сергеевич сделал шаг к крыльцу, пес снова рванулся и угрожающе оскалил зубы.
— Лежать! — строго прикрикнула женщина с крыльца и, заслонившись рукой от солнца, долго глядела на Ивана Сергеевича и на Павлика.— Чего вам, милые? Заблудились, что ли?
Иван Сергеевич стоял не отвечая, только пальцы на его руках странно шевелились. И вдруг что-то дрогнуло в добром и спокойном лице старой женщины, и Павлику показалось, что оно стало смещаться куда-то в сторону. Всплеснув руками, женщина одним шагом перешагнула три ступеньки и, чуть не упав, побежала к воротам и охватила Ивана Сергеевича большими жилистыми руками.
— Сынонька! Сынонька милый! Довела матушка-владычица! Довела свидеться! Боже ж мой, Ванечка, да у тебя же волосы седые!
И тут сказались и многие дни голодовки, и нервное напряжение последних дней, и горькая радость встречи: Иван Сергеевич побелел и, покачнувшись, ухватился за столбик калитки. Если бы не это, он, наверно, упал. Мать провела его во двор, помогла сесть на ступеньки.
— Андрюшка, Кланька! В погреб марш сей же минут. Там балакирь с утрешним молоком, у которого горлышко побитое. Ну!
— Сейчас, бабушка Настя!
Через несколько минут Иван Сергеевич, сидя на ступеньках, с жадностью пил холодное молоко. Отпив немного, он протянул кувшин матери и показал глазами на Павлика.
— Это с тобой кто же? — неуверенно спросила мать, оглядываясь на Павлика.
— Сын.
— Какой сын? — шепотом спросила она, и руки ее, державшие кувшин с молоком, задрожали, и молоко полилось на землю.— Какой такой сын? Чей?
— Мой сын. Павлик.
Машинально поставив кувшин на ступеньку, старуха долго смотрела на Павлика строгими глазами. Он не мог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Старуха повернулась к Ивану Сергеевичу и совсем другим голосом, сухо и твердо, спросила:
— А вертихвостка твоя? Тоже приехала?
— Мама! Ну как вы можете так о ней! Она была такой...
— Где она?
— Похоронили.
Помолчав, бабушка размашисто перекрестилась и снова глянула на Павлика. Глаза у нее стали мягче, добрее.
— Подойди ко мне.
Боясь ее, Павлик неохотно переступил два шага. Бабушка взяла его сильными руками за плечи, чуть отклонила назад и жадно всматривалась в его лицо. Павлик увидел, как две крупные слезы, похожие на стеклянные бусины, скатились по ее сморщенным щекам.
— Ты! Вылитый ты! — сказала она, повернувшись к Ивану Сергеевичу.— И вот родинка тут же, у виска! — Бабушка помолчала, тяжело дыша, и вдруг заплакала навзрыд и, с силой стиснув Павликовы плечи, села возле его ног на нижнюю ступеньку крыльца.— Дитятко мое! Прости ты меня, грешную, злую! Ведь я смертушку твою сколько раз призывала, ничего про тебя не зная! Хворобу всякую на твою голову кликала! Думала, тогда Ваня вернется... Дитятко мое милое! Ну погляди на меня, погляди ласково, чтобы знала — простил...
Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама,— тихо сказал Иван Сергеевич.— Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Какие лыжи? — спросил Павлик.
— Неужели не знаешь? — засмеялась девочка. Смех у нее был чистый и радостный, и глаза смотрели с доверием и интересом. Когда смеялась, маленький облупившийся носик смешно морщился и веснушки на нем шевелились, как живые.— Да это же досточки такие, и носики у них загнутые. На ноги привяжешь — и пошел по снегу. И не вязнешь. А на снегу — следы, всякие-всякие. Вот и глядишь: тут зайчишка пробежал, в осинник, должно, пошел косой кору грызть, самая ему после капусты еда. А тут сорока ходила — прыг, прыг. А тут кто-то на санях проехал, и сзади жеребеночек бежал, копытца махонькие, некованые — топ-топ-топ... -
Девчушка болтала без умолку, пока не подошли к самому кордону. Это был большой, на две половины, шатровый дом, окнами на дорогу; по сторонам — заборы, сараи. А за домом — высокая-высокая, прозрачная и с лесенками до самого верха вышка.
— А это зачем? — спросил Павлик.
— Как зачем? — удивилась девочка.— А ежели огонь вдруг объявится?.. Костер ежели какой дурак не затоптал али цигарку кинул, ну и пошло — летом-то! Ух ты, как горит-полыхает! Дым-дым-дым...— в нем закружиться очень даже просто. А дедка Серега, а то наш тятька на вышку скочат, выше всякого дыма, и глядят, в каком это квадрате дерева гибнут.— Девочка помолчала и тихонько добавила: — Дерева-то, они ведь тоже живые... им больно... только что они кричать не выучились. Ага?
Все окна кордона были раскрыты, на подоконниках стояли в глиняных горшочках цветы,— потом Павлик узнал, что называются они «бегонии» и «герани». Небольшая полянка за кордоном была засеяна пшеницей и подсолнухами. Но пшеница здесь была не такая, как в поле, а высокая и зеленая. А подсолнухи все смотрели, словно подчиняясь неслышимой команде, в одну сторону, ни солнце. Это поразило Павлика.
— А это что? — спросил он.
— Батюшки! — всплеснула ладошками девочка и засмеялась.— Он и подсолнухов не знает! Вот дурачок-то! Да ты семечки грыз когда?
— Нет.
— Ну вот еще на посиделках всегда девки грызут.
— Каких посиделках?
— И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Он и посиделок даже не знает! Чемодан поставили возле ворот: в глубине двора, в тени конуры, лежал и спал привязанный цепью пес. Иван Сергеевич вытер грязным платком лоб и с ожиданием посмотрел в настежь распахнутую дверь дома. И вот оттуда совершенно бесшумно вышла старая, но еще крепкая женщина, седенькая, с морщинистым лицом, в белом платочке и белой кофточке, в длинной, до полу, черной юбке. Иван Сергеевич, застыв на месте, смотрел на нее, а руки сами собой поднимались и тянулись навстречу. Он сделал шаг вперед, взялся за калитку.
Но в это время пес проснулся, потягиваясь, встал и, увидев чужих, зарычал, звеня цепью. Он бросился к воротам с такой яростью, что совершенно забыл о цепи; цепь натянулась и опрокинула его на землю. Но он сейчас же вскочил и снова, звеня цепью, прыгнул,— казалось, что он вот-вот порвет цепь или потащит за собой будку. Павлик невольно попятился, спрятался за отца.
Девочка оглянулась на него, улыбнулась:
— Забоялся?
У Павлика замерло сердце — девочка бесстрашно пошла к прыгающей на цепи собаке. Павлику казалось, еще несколько секунд — и собака разорвет девочку в клочья. Но девочка подошла к собаке вплотную, поймала ее за ошейник, сказала: «Куш, Пятнаш! Нельзя»,— и собака стала успокаиваться и даже потерлась боком о ее ноги. Но как только Иван Сергеевич сделал шаг к крыльцу, пес снова рванулся и угрожающе оскалил зубы.
— Лежать! — строго прикрикнула женщина с крыльца и, заслонившись рукой от солнца, долго глядела на Ивана Сергеевича и на Павлика.— Чего вам, милые? Заблудились, что ли?
Иван Сергеевич стоял не отвечая, только пальцы на его руках странно шевелились. И вдруг что-то дрогнуло в добром и спокойном лице старой женщины, и Павлику показалось, что оно стало смещаться куда-то в сторону. Всплеснув руками, женщина одним шагом перешагнула три ступеньки и, чуть не упав, побежала к воротам и охватила Ивана Сергеевича большими жилистыми руками.
— Сынонька! Сынонька милый! Довела матушка-владычица! Довела свидеться! Боже ж мой, Ванечка, да у тебя же волосы седые!
И тут сказались и многие дни голодовки, и нервное напряжение последних дней, и горькая радость встречи: Иван Сергеевич побелел и, покачнувшись, ухватился за столбик калитки. Если бы не это, он, наверно, упал. Мать провела его во двор, помогла сесть на ступеньки.
— Андрюшка, Кланька! В погреб марш сей же минут. Там балакирь с утрешним молоком, у которого горлышко побитое. Ну!
— Сейчас, бабушка Настя!
Через несколько минут Иван Сергеевич, сидя на ступеньках, с жадностью пил холодное молоко. Отпив немного, он протянул кувшин матери и показал глазами на Павлика.
— Это с тобой кто же? — неуверенно спросила мать, оглядываясь на Павлика.
— Сын.
— Какой сын? — шепотом спросила она, и руки ее, державшие кувшин с молоком, задрожали, и молоко полилось на землю.— Какой такой сын? Чей?
— Мой сын. Павлик.
Машинально поставив кувшин на ступеньку, старуха долго смотрела на Павлика строгими глазами. Он не мог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Старуха повернулась к Ивану Сергеевичу и совсем другим голосом, сухо и твердо, спросила:
— А вертихвостка твоя? Тоже приехала?
— Мама! Ну как вы можете так о ней! Она была такой...
— Где она?
— Похоронили.
Помолчав, бабушка размашисто перекрестилась и снова глянула на Павлика. Глаза у нее стали мягче, добрее.
— Подойди ко мне.
Боясь ее, Павлик неохотно переступил два шага. Бабушка взяла его сильными руками за плечи, чуть отклонила назад и жадно всматривалась в его лицо. Павлик увидел, как две крупные слезы, похожие на стеклянные бусины, скатились по ее сморщенным щекам.
— Ты! Вылитый ты! — сказала она, повернувшись к Ивану Сергеевичу.— И вот родинка тут же, у виска! — Бабушка помолчала, тяжело дыша, и вдруг заплакала навзрыд и, с силой стиснув Павликовы плечи, села возле его ног на нижнюю ступеньку крыльца.— Дитятко мое! Прости ты меня, грешную, злую! Ведь я смертушку твою сколько раз призывала, ничего про тебя не зная! Хворобу всякую на твою голову кликала! Думала, тогда Ваня вернется... Дитятко мое милое! Ну погляди на меня, погляди ласково, чтобы знала — простил...
Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама,— тихо сказал Иван Сергеевич.— Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55