— Кто тебя? — спросил матрос.
Глотая слезы, Павлик показал на мешок черной тетки, которая лихорадочно торопясь, хотела, но так и не успела спрятать мешок под себя.
— А ну покажь! — с веселой властностью приказал матрос. Не послушаться его было нельзя, и тетка, жалобно глянув по сторонам, вытащила из мешка платье.
— Так это же полюбовно, служивый,— бормотала она.— Ему же, гляди, сыночка накормить требуется... От себя оторвала... Сама третьи сутки не емши еду...
Матрос подцепил босой ногой платье и поднял вверх. И тотчас к платью сверху потянулась худенькая женская рука с дешевеньким бирюзовым перстеньком на безымянном пальце. И голос, который все время ласково и нежно смеялся наверху, не сказал, а прямо пропел над Павликовой головой:
— Васенька, ой!.. Мне бы платью такую...
Платье шевелилось над головой Павлика, и он притих, не зная, что делать: уж очень страшным казался ему матрос. Но Павлик все же решился, дрожащей рукой поймал подол платья и, закрыв глаза, потянул к себе. А женский голос наверху все пел:
— Васенька, милесенький мий... як риза Христова! Рябое лицо матроса снова появилось над Павликом.
— Твое, пацан?
Павлика никогда не называли так, но матрос смотрел на него.
— Мамино...— шепотом ответил он.
— А она где? — спросил матрос. Павлик заплакал. За него ответил отец:
— Похоронили три дня назад.
Как раз в этот момент тетка в желтой кацавейке осторожно взяла из рук Павликова отца кусочек сала. Но матрос заметил.
— А ну-ка! Отдай, швабра! — спокойно приказал он. Тетка молчала, крепко сжав сало, боясь поглядеть вверх.
Матросовы ноги спустились ниже.
— Не отдашь? Ну, сейчас я тебя из вагона выкину, спекулячья твоя душа!
С бессильной ненавистью взглянув на ноги матроса, тетка отдала сало.
— Ух ты! Мало мы вас в революцию потопили, гадов!
Ноги поднялись наверх, исчезло и платье. Павлик беззвучно плакал, закрыв глаза, крепко прижимаясь спиной к футляру скрипки. И вдруг голос матроса сказал над ним:
— Эй ты, интеллигенция! На вот, накорми пацана... И чтобы тут же и сало до конца слопать! Ежели увижу, отдаешь — смотри!.. Она же, живоглотка, и с живого и с мертвого драть готова.
Тетка молча, всхлипывая, прижалась в углу. И Павлик увидел: рука матроса, та самая, на которой была синяя татуированная женщина, свесилась вниз, протягивая обломанную краюшку хлеба.
Отец с недоверием, даже с испугом смотрел вверх.
— Бери, говорю! — уже с досадой крикнул матрос. Осторожно, подрагивающей рукой отец взял хлеб. Павлик все плакал: воркующий над ним женский голосок причинял ему физическую боль.
— Васенька, милесенький мий... Это же як мисяци да? Я из его знаешь чого... юбку да хусточку... а?
Но голос матроса сердито и с укором спросил:
— Анька!.. Да как же ты... а! И ты, что ли, из таких? — И в лицо Павлику ударило запахом дорогих маминых духов — это на голову ему упало платье. Он прижал его руками к лицу и притих.
— Спрячь, старикан, эту сбрую...— Это матрос приказал Павликову отцу.— На вот нож, порежь сало. Корми своего салажонка... А ты (это уже Павлику) перестань ныть! Чтоб не слышал! Ну, чтобы враз было все сшамано!
И опять — ослушаться матроса было нельзя, и Павлик впервые после смерти мамы поел. Отец тоже, с опаской поглядывая вверх, съел небольшой кусок хлеба, а остальное спрятал в чемодан: ехать им предстояло далеко.
— Ну вот и порядок! — удовлетворенно усмехнулся матрос, и его босая нога качнулась в сторону притихшей тетки.— Купила, колючка? У!
— Спасибо вам! — негромко сказал отец.
— Пошел ты со своей спасибой! — И босые ноги матроса исчезли на багажной полке.
Павлик успокоился, притих: мамино платье опять лежало в чемодане. От еды клонило ко сну, но Павлик, прежде чем заснуть, несколько раз открывал глаза и удовлетворенно вздыхал: вот он какой, оказывается, матрос.
Утром обнаружилось, что ночью обокрали бестолковую и беспокойную старушонку в черной соломенной шляпке, примостившуюся на краю Павликовой скамьи. Она все утро причитала и плакала, и дырявая шляпка ее качалась в полутьме вагона, как намокший под дождем зонт, плакала, пока не устала, пока не иссякли слезы, и все перечисляла вещи, лежавшие в сгинувшей шляпной картонке:
— Вы только подумайте, господа...
Злой голос:— Теперь господ нету! Все кончились!
— Да знаю, знаю, господи боже ты мой! Одни вахлаки и остались... Подумайте, господа: диагоналевая тройка зятева, почти не надеванная, за нее в Ташкенте, говорят, не меньше пуда сейки дали бы, меньше я бы и не взяла бы, честное благородное, не взяла бы... Да еще канделябры бронзовые старинные, и не бронзовые вовсе, а серебряные, античная вещь, знаете, бронзовые, то есть серебряные музы с крыльями вот так...— Томно нагнув голову, она разводила в стороны дрожащие руки, но сейчас же снова судорожно вцеплялась ими в потертый кожаный саквояж.— Да, музы держат перед собой светочи... Уникальная вещь! Теперь, конечно, в этом никто ничего не понимает.— И, оскорбленно поджав губы, смотрела на всех в купе злыми, а когда-то наверно, очень красивыми, бархатными глазами. И только при взгляде на Павлика и на его отца этот взгляд немного смягчался: видимо, она признавала в них своих. Павлик, чтобы не видеть ее глаз, смотрел в окно. И опять несся мимо окон день, наполненный солнцем, и ветром, и пылью; и запах мазута и дыма, и белые березы, и крики и слезы людей с мешками на полуразрушенных дощатых перронах. А в вагоне тоже вздохи и слезы и без конца повторяемое: хлебушек, хлебец, хлеб!
Старушка в черной соломенной шляпке, немного успокоившись, робко заговорила с отцом Павлика:
— И куда же вы теперь с ним пробираетесь, почтеннейший?
— В Самару.
— Бог мой! Да вы с ума сошли! На вокзале сама своими ушами слышала: половина Самарской губернии уже вымерла... А кто жив — в Ташкент уехали...— И шепотом: — Там уже человечину едят! Честное благородное...
— Откуда вы знаете? Ведь вы там не были?
— А слухи, батюшка? Слухом земля полнится. Из уст в уста, из уст в уста... Правду, ее не спрячешь, не закопаешь, в Чека не посадишь...
Отец молчал.
Но сидевшая напротив Павлика тетка в желтой кацавейке неожиданно заговорила:
— И неправда все! Неправда... Теперь всем-всем на Поволжье пайки американские дают... Есть такая добрая американская учреждения, чтобы, значит, всем, которые голодающие, помогать... АРУ называется. И муку белую, и сахарин, и яйца молотые...
— Как это понимать: яйца молотые?
— А так и понимать: яйцо сушится, скажем, на печке, а потом его мелют... получается вроде мука яичная...
Отец Павлика молчал. А тетка в желтой кацавейке продолжала горячим, исступленным шепотом:
— Вот все клянем-клянем буржуев — и своих, и с других держав которые... Креста будто на них нету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55