А эти за всю свою жизнь не прочитали ни одной книжки, совершенно не знали музыки и пели только самые известные русские народные песни вроде «Ох, да ты не стой, не стой на горе крутой» или «Во поле березонька стояла»; они даже не знали, что такое театр и где находится Франция.
Павлик прекрасно видел разницу между теми и другими: будь он постарше, он, употребляя цветистую мальчишескую фразеологию, наверно, сказал бы, что тех и других «разделяет пропасть». И все же его тянуло к Андрейке и Клане. Их беззаботная смелость, их непосредственность, их хозяйничание в огромном и чужом для Павлика зеленом мире, в который он попал впервые в жизни,— все это было недоступно ему и, может быть, как раз поэтому вызывало в нем чувство уважения и зависти.
Да, между старыми и новыми друзьями «лежала пропасть». Андрейка, например, как кошка, как обезьяна, лазил по деревьям, а Витя Антальский даже с лестницы не мог спуститься, не держась за перила; Сима боялась спать без света в своей собственной комнате, а Кланя, которая была к тому же на два года моложе Симы, ночью бесстрашно ходила по дремучему лесу.
Андрейка мог первым броском камня сшибить шишку с сосны, мог со смехом спрятать за пазуху живого ужа, мог разбежаться и прыгнуть через такой ров, через который для Павлика пришлось бы построить мост. Загорелые, босые, цепкие и ловкие, Андрейка и Кланя были похожи на маленьких Маугли,— а книжку про Маугли, как и про Робинзона, Павлик особенно любил.
Но в это утро ему не хотелось никого видеть. Ему приснился сон, и, проснувшись среди ночи, он подумал: «А вдруг этот сон вещий?» Снилось, что вернулся папа. Он был снова в офицерской форме с серебряными погонами, с саблей на боку — как раз такой, каким однажды приезжал на побывку со своей «настоящей», как тогда думал Павлик, войны. Но во сне лицо у папы было строгое и измученное, как теперь, а волосы — совсем седые. Он сказал Павлику: «Ну, вот я и вернулся, мой мужественный малыш»...
Дети лесника звали Павлика купаться на Сабаево озеро: «Там знаешь хорошо как! И рыбу, может, поймаем»,— но Павлик отказался, сказал неправду: «болит голова», боялся отдалить желанную встречу.
— Ну и оставайся! — равнодушно буркнул Андрейка и ушел на крыльцо.
А Кланя присела рядом с Павликом, горячей сухой ручонкой тронула его руку.
— Пойдем, а? А то мне скушно...— Павлик промолчал, и она сунула ему в руку теплый от ее ладошки кусок хлеба.— Отведай,— шепнула.— Это мамка нынче спекла, я тебе оставила.— Вскочила и убежала.
Павлик съел кусок лепешки, она была с горчинкой — «бедняцкий хлеб» с примесью лебеды, потом вышел, еще полусонный, из дома и, необычно сутулясь, словно маленький старик, сел на верхнюю ступеньку крыльца.
Скрипел колодезный журавель, позвякивала цепь, глухо стукалась о стенки сруба деревянная бадья, слышался серебряный плеск — бабушка Настя доставала воду. Откинув в сторону все четыре лапы, спал на боку у своей конуры Пятнаш. Солнце еще не поднялось над лесом, вершины дубов как бы плавились в солнечном зареве, прохладные тени, словно темно-зеленые, усыпанные разноцветными звездами ковры, лежали вдоль опушки.
Павлик с надеждой смотрел на дорогу, уползавшую в узкую трещину, рассекавшую надвое сплошной массив леса,— именно по этой дороге должен прийти отец.
Небо безоблачно —светлый, чуть подсиненный хрусталь, в воздухе — ни малейшего дуновения, трава и листва деревьев не шелохнутся.
Но вот в глубине прохладного темного тоннеля, куда уползала дорога, показалась человеческая фигура, и Павлик вскочил: значит, правда, не обмануло сердце.
Но, спрыгнув с крыльца, он остановился как вкопанный: ведь папа ушел в темной рубашке и темном кителе, а этот весь в белом. Не он. Закусив губу, Павлик снова сел на верхнюю ступеньку крыльца и с неприязнью смотрел на незнакомого человека. Это был высокий, худой, тяжело опирающийся на палку старик. Когда он подошел ближе, Павлик подумал, что он похож на дерево, на которое надели длинную, почти до колен, холщовую рубашку. Старик шагал медленно и, если бы не подпирался палкой, мог бы упасть на каждом шагу. Седая борода, седые брови, глубоко запавшие виски и щеки, на голове такой же, как у деда Сергея, высокий картуз.
Почуяв чужого, проснулся, заворчал и залаял у своей конуры Пятнаш. Бабушка Настя поставила у колодца замшелую, окованную железными обручами деревянную полусгнившую бадью и, заслонив от солнца ладонью глаза, всмотрелась в идущего к кордону старика. И, узнав, заторопилась, заспешила навстречу.
— Боже мой! Да как же ты дошел, Степан Степаныч?! — закричала она.
— Мир дому сему,— глухо и неторопливо ответил старик, снимая картуз. Поклонился он боком, сильно опираясь на палку.— Надо, Анастасея, вот, стало быть, и дошел...
— Ну, проходи, проходи...— засуетилась бабушка.— Маша-то как?
— Потому и пришел, что плоха наша Маша,— сказал старик, останавливаясь среди двора.— Собирайся. Попрощаться надо...
— Ай, батюшки! — всхлипнула бабушка и, тяжело ступая, побежала к дому.— Неужли так плоха?
— А хуже куда же? — подняв седые брови, глядя в небо, спросил старик.
Пятнаш несколько раз неохотно тявкнул и снова лег, словно понимая, что этот «чужой» не может причинить дому никакого зла. Старик посмотрел на Павлика; слезящиеся, в красных веках глаза были выцветшие, безжизненные, тяжелые веки почти целиком закрывали их.
— А ты хто? — спросил он Павлика.
— Павел.
Старик подумал, пожевал губами, сказал непонятно:
— Петр и Павел час убавил, Илья-пророк два уволок...— И строго приказал: — Попить вынеси мне!
Павлик вынес жестяной ковшик, зачерпнул из бадьи у колодца воды, подал старику. Тот взял ковшик дрожащей рукой и долго пил, изредка взглядывая через край ковша на Павлика. От этого взгляда Павлику становилось не по себе.
Очень скоро бабушка выбежала на крыльцо в новой черной юбке, в такой же кофточке, на голове — черный платок. Обняв Павлика, шепнула:
— Ты побудь пока... Сестра у меня в Подлесном помирает... Проститься пойду... А ты тут не бойся... Ежели чужой кто, я вот сейчас Пятнашку отвяжу... А дед, он нынче не придет, осерчал больно... Я скоро, миленький...— Она отстегнула цепь от ошейника собаки и, выпрямившись, посмотрела на старика, и спросила с сомнением: — Да ты дойдешь ли, Степан Степаныч?..
— Надо — стало быть, дойду,— строго сказал старик.— А и не дойду...— не договорив, тяжело махнул рукой.
Они ушли, и Павлик остался один. Он долго сидел на крыльце, с тоской глядя на дорогу. Отца все не было, да он, наверно, и не мог прийти так рано: до лесничества далеко. И Павлик снова и снова перебирал дорогие воспоминания, всю свою недолгую, но уже, казалось, такую большую и такую горькую жизнь.
И снова, как всегда, когда он оставался один, боль по маме стиснула его сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Павлик прекрасно видел разницу между теми и другими: будь он постарше, он, употребляя цветистую мальчишескую фразеологию, наверно, сказал бы, что тех и других «разделяет пропасть». И все же его тянуло к Андрейке и Клане. Их беззаботная смелость, их непосредственность, их хозяйничание в огромном и чужом для Павлика зеленом мире, в который он попал впервые в жизни,— все это было недоступно ему и, может быть, как раз поэтому вызывало в нем чувство уважения и зависти.
Да, между старыми и новыми друзьями «лежала пропасть». Андрейка, например, как кошка, как обезьяна, лазил по деревьям, а Витя Антальский даже с лестницы не мог спуститься, не держась за перила; Сима боялась спать без света в своей собственной комнате, а Кланя, которая была к тому же на два года моложе Симы, ночью бесстрашно ходила по дремучему лесу.
Андрейка мог первым броском камня сшибить шишку с сосны, мог со смехом спрятать за пазуху живого ужа, мог разбежаться и прыгнуть через такой ров, через который для Павлика пришлось бы построить мост. Загорелые, босые, цепкие и ловкие, Андрейка и Кланя были похожи на маленьких Маугли,— а книжку про Маугли, как и про Робинзона, Павлик особенно любил.
Но в это утро ему не хотелось никого видеть. Ему приснился сон, и, проснувшись среди ночи, он подумал: «А вдруг этот сон вещий?» Снилось, что вернулся папа. Он был снова в офицерской форме с серебряными погонами, с саблей на боку — как раз такой, каким однажды приезжал на побывку со своей «настоящей», как тогда думал Павлик, войны. Но во сне лицо у папы было строгое и измученное, как теперь, а волосы — совсем седые. Он сказал Павлику: «Ну, вот я и вернулся, мой мужественный малыш»...
Дети лесника звали Павлика купаться на Сабаево озеро: «Там знаешь хорошо как! И рыбу, может, поймаем»,— но Павлик отказался, сказал неправду: «болит голова», боялся отдалить желанную встречу.
— Ну и оставайся! — равнодушно буркнул Андрейка и ушел на крыльцо.
А Кланя присела рядом с Павликом, горячей сухой ручонкой тронула его руку.
— Пойдем, а? А то мне скушно...— Павлик промолчал, и она сунула ему в руку теплый от ее ладошки кусок хлеба.— Отведай,— шепнула.— Это мамка нынче спекла, я тебе оставила.— Вскочила и убежала.
Павлик съел кусок лепешки, она была с горчинкой — «бедняцкий хлеб» с примесью лебеды, потом вышел, еще полусонный, из дома и, необычно сутулясь, словно маленький старик, сел на верхнюю ступеньку крыльца.
Скрипел колодезный журавель, позвякивала цепь, глухо стукалась о стенки сруба деревянная бадья, слышался серебряный плеск — бабушка Настя доставала воду. Откинув в сторону все четыре лапы, спал на боку у своей конуры Пятнаш. Солнце еще не поднялось над лесом, вершины дубов как бы плавились в солнечном зареве, прохладные тени, словно темно-зеленые, усыпанные разноцветными звездами ковры, лежали вдоль опушки.
Павлик с надеждой смотрел на дорогу, уползавшую в узкую трещину, рассекавшую надвое сплошной массив леса,— именно по этой дороге должен прийти отец.
Небо безоблачно —светлый, чуть подсиненный хрусталь, в воздухе — ни малейшего дуновения, трава и листва деревьев не шелохнутся.
Но вот в глубине прохладного темного тоннеля, куда уползала дорога, показалась человеческая фигура, и Павлик вскочил: значит, правда, не обмануло сердце.
Но, спрыгнув с крыльца, он остановился как вкопанный: ведь папа ушел в темной рубашке и темном кителе, а этот весь в белом. Не он. Закусив губу, Павлик снова сел на верхнюю ступеньку крыльца и с неприязнью смотрел на незнакомого человека. Это был высокий, худой, тяжело опирающийся на палку старик. Когда он подошел ближе, Павлик подумал, что он похож на дерево, на которое надели длинную, почти до колен, холщовую рубашку. Старик шагал медленно и, если бы не подпирался палкой, мог бы упасть на каждом шагу. Седая борода, седые брови, глубоко запавшие виски и щеки, на голове такой же, как у деда Сергея, высокий картуз.
Почуяв чужого, проснулся, заворчал и залаял у своей конуры Пятнаш. Бабушка Настя поставила у колодца замшелую, окованную железными обручами деревянную полусгнившую бадью и, заслонив от солнца ладонью глаза, всмотрелась в идущего к кордону старика. И, узнав, заторопилась, заспешила навстречу.
— Боже мой! Да как же ты дошел, Степан Степаныч?! — закричала она.
— Мир дому сему,— глухо и неторопливо ответил старик, снимая картуз. Поклонился он боком, сильно опираясь на палку.— Надо, Анастасея, вот, стало быть, и дошел...
— Ну, проходи, проходи...— засуетилась бабушка.— Маша-то как?
— Потому и пришел, что плоха наша Маша,— сказал старик, останавливаясь среди двора.— Собирайся. Попрощаться надо...
— Ай, батюшки! — всхлипнула бабушка и, тяжело ступая, побежала к дому.— Неужли так плоха?
— А хуже куда же? — подняв седые брови, глядя в небо, спросил старик.
Пятнаш несколько раз неохотно тявкнул и снова лег, словно понимая, что этот «чужой» не может причинить дому никакого зла. Старик посмотрел на Павлика; слезящиеся, в красных веках глаза были выцветшие, безжизненные, тяжелые веки почти целиком закрывали их.
— А ты хто? — спросил он Павлика.
— Павел.
Старик подумал, пожевал губами, сказал непонятно:
— Петр и Павел час убавил, Илья-пророк два уволок...— И строго приказал: — Попить вынеси мне!
Павлик вынес жестяной ковшик, зачерпнул из бадьи у колодца воды, подал старику. Тот взял ковшик дрожащей рукой и долго пил, изредка взглядывая через край ковша на Павлика. От этого взгляда Павлику становилось не по себе.
Очень скоро бабушка выбежала на крыльцо в новой черной юбке, в такой же кофточке, на голове — черный платок. Обняв Павлика, шепнула:
— Ты побудь пока... Сестра у меня в Подлесном помирает... Проститься пойду... А ты тут не бойся... Ежели чужой кто, я вот сейчас Пятнашку отвяжу... А дед, он нынче не придет, осерчал больно... Я скоро, миленький...— Она отстегнула цепь от ошейника собаки и, выпрямившись, посмотрела на старика, и спросила с сомнением: — Да ты дойдешь ли, Степан Степаныч?..
— Надо — стало быть, дойду,— строго сказал старик.— А и не дойду...— не договорив, тяжело махнул рукой.
Они ушли, и Павлик остался один. Он долго сидел на крыльце, с тоской глядя на дорогу. Отца все не было, да он, наверно, и не мог прийти так рано: до лесничества далеко. И Павлик снова и снова перебирал дорогие воспоминания, всю свою недолгую, но уже, казалось, такую большую и такую горькую жизнь.
И снова, как всегда, когда он оставался один, боль по маме стиснула его сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55