Хоть паек получать буду...
— А что ж,— секунду подумав, оживилась бабушка.— Ведь и правда. Тут, сказывают, Ванюша, теперь всему лесничеству американы паек давать посулились. И муку белую, и сахарин, и всего-всего...
— Да, слышал,— кивнул Иван Сергеевич.
— И вот что-то никак я, старая, в толк не возьму, Ванечка...
Все мы будто бы американов этих последними словами ругали, а на поверку выходит — очень даже прекрасные люди. Не оставляют нас в голодной беде, не дают сгибнуть... Чужие-чужие, а помощь оказывают... Значит, с богом в сердце люди, не супостаты... Дай им бог...— Бабушка широко перекрестилась.— А это ты верно, Ванюша. Глядишь, работу-то могут тут же поблизости назначить. А что отец суровится — не бери во внимание. Никак он тебе обиду ту не может стерпеть. Да он теперь-то, по летнему времени, и дома, почитай, не бывает: то лес, то пасека. Пойдем, пока его нету, я вам ужинать соберу...
Кряхтя, бабушка встала, взяла подойник, пошла в дом.
Павлик схватил отца за руку, ладошки у него были горячие.
— Я с тобой! Я не хочу тут! — На глаза у него набежали слезы.
— Нельзя, сын... Вот устроюсь, тогда заберу... А сейчас тебе здесь хорошо будет...
Сквозь щели в крыше сеновала сочился синеватый призрачный свет, все в этом свете казалось нереальным, словно жил Павлик не в настоящей жизни, а в какой-то странной медлительной сказке, где спала вся земля, и люди спали, и звери, и все птицы.
В распахнутом настежь четырехугольнике лаза на сеновал стоял, мерцая, тот же призрачный свет, и на фоне неба, зеленоватого, словно бутылочное стекло, вздымался черный решетчатый силуэт пожарной вышки, он напоминал Павлику силуэт Эйфелевой башни,— Павлик видел его много раз у бабуки Тамары на поблекшей картине над тахтой. Бабука Тамара любила смотреть на этот силуэт и рассказывать Павлику о днях своей молодости, когда все было не так, как теперь, все было лучше, умнее, честнее.
Душно и незнакомо пахло на сеновале свежескошенным сеном, кисло — овчинным тулупом, который бабушка Настя дала Ивану Сергеевичу, чтобы укрыться, «ежели засвежеет на заре».
Павлик пристально смотрел в синий квадрат двери, на одинокую звездочку, неслышно летевшую над землей, слушал мерное дыхание отца и думал о том, что, если отец долго не вернется на кордон, он, Павлик, убежит отсюда, уедет назад в Сестрорецк и будет, пока не вырастет, жить с бабукой Тамарой,— здесь ему все чужие, странные и говорят как-то смешно и не всегда понятно. Потом, когда Павлик вырастет, он обязательно приедет сюда и найдет отца, седого и маленького, как дед Сергей, и скажет ему: «Поедем-ка, старина, на моем корабле, я теперь капитан, и у меня много, сколько хочешь, хлеба и булок, и много сахара, и всего-всего. Ешь, не стесняйся, теперь не будем голодать и менять на куски дорогие мамины платья». Потом лицо отца вытеснилось беловолосой головенкой Клани, девочка смотрела на Павлика синими глазами с предельной доверчивостью и любопытством и смеялась, показывая щербатый зуб. Потом оказывалось, что это вовсе не Кланя смеялась, а плескал, выбиваясь из-под камней, лесной родничок, колыша нежно-зеленые травы, и Павлик снова пил холодную, обжигающую рот воду. От холода ломило зубы и голова наполнялась чистым, прозрачным звоном. А еще потом оказывалось, что это не ручеек, а колокол на деревенской колокольне, мимо которой они шли и где шесть мужиков, напрягаясь изо всех сил, пытались столкнуть с места телегу, на которой стоял некрашеный гроб...
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
— Как ты сказал, сын?
— А?
— Что ты сказал?
— Я сказал: давай поговорим...
— А-а-а... мне послышалось... Я ведь завтра уйду, ты, наверно, еще будешь спать... а мне хочется с тобой поболтать... Ты ведь у меня мальчик умный, ты все понимаешь...
— Понимаю...
— Вот и хорошо. Поживешь пока здесь...
Павлик потянулся к отцу, прижался головой к плечу.
— Не оставляй меня здесь. Я боюсь его!
Иван Сергеевич помолчал, поглаживая вздрагивающей рукой голову сына. Потом тихо спросил:
— Ты хочешь, чтобы мы оба умерли?
Павлик долго не отвечал, всхлипывая и вздрагивая.
— А почему он злой? Почему он так? Что я ему сделал?
Павлик сел и сквозь слезы смотрел в дверь сеновала. У звезды, переместившейся к левому косяку, теперь были длинные-длинные лучи, наверно от Павликовых слез.
— Он не на тебя злой,— негромко сказал Иван Сергеевич.— Это я его когда-то обидел... Я же тебе говорил.
— Расскажи еще. Чтобы я знал все,— требовательно сказал Павлик.— А иначе... иначе я убегу отсюда... совсем...
— Ну хорошо,— вздохнул Иван Сергеевич после некоторого раздумья.— Дедушка Сергей не хотел, чтобы наша мама была моей женой... А я его не послушал... вот и все...
— А почему он не хотел?
— Видишь ли... он верит в особого бога... он — старовер, это так их здесь называют... их бог не разрешает людям курить, пить вино, играть на сцене... ну и другое... А наша мама, она же была актрисой. У нее был талант, она не могла бросить сцену... Мы с ней приехали, а дедушка ее выгнал. И я тоже уехал... Понимаешь, какая история? Мы с мамой ничего плохого не сделали, ни в чем ни перед кем не виноваты... Вот потому-то
я и должен уйти: я не могу есть его хлеб, если он на меня так сердится. И тебе лучше будет, когда я уеду. Он станет добрее...А потом мы снова встретимся, и уже тогда всю жизнь — вместе.
Павлик долго смотрел на звезду, потом спросил:
— Тебе, значит нельзя, а мне можно? Но я тоже не хочу у него жить, раз он не любил маму. Как ты этого не понимаешь?
Отец вздохнул.
— Понимаю, сын...
— Я тоже не хочу есть его хлеб, раз он такой злой! Я не люблю злых! Я тебя люблю, папочка. Ведь теперь у меня никого нет... И у тебя тоже... Мы всегда должны быть...— Уткнувшись лицом в плечо отца, Павлик заплакал.
Иван Сергеевич молча гладил его по голове, по плечам, по спине.
— Ну, успокойся, сын... Ну хорошо, не уеду...
— Не уедешь? Правда, не уедешь?
Крепко обхватив руками шею отца, вытирая о его плечо мокрые от слез щеки, Павлик успокоился и уснул.
Но когда он проснулся, отца рядом не было.
Вначале Павлик не испугался, ведь Иван Сергеевич мог проснуться раньше и спуститься во двор, уйти в дом, отправиться бродить по лесу. Не мог же он обмануть Павлика — он никогда его не обманывал. И, сонно посмотрев по сторонам, Павлик, еще связанный ощущениями только что ушедшего сна, опять закрыл глаза и опять оказался в том странном мире, где правда и неправда так причудливо переплетаются, где становится возможным самое невозможное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— А что ж,— секунду подумав, оживилась бабушка.— Ведь и правда. Тут, сказывают, Ванюша, теперь всему лесничеству американы паек давать посулились. И муку белую, и сахарин, и всего-всего...
— Да, слышал,— кивнул Иван Сергеевич.
— И вот что-то никак я, старая, в толк не возьму, Ванечка...
Все мы будто бы американов этих последними словами ругали, а на поверку выходит — очень даже прекрасные люди. Не оставляют нас в голодной беде, не дают сгибнуть... Чужие-чужие, а помощь оказывают... Значит, с богом в сердце люди, не супостаты... Дай им бог...— Бабушка широко перекрестилась.— А это ты верно, Ванюша. Глядишь, работу-то могут тут же поблизости назначить. А что отец суровится — не бери во внимание. Никак он тебе обиду ту не может стерпеть. Да он теперь-то, по летнему времени, и дома, почитай, не бывает: то лес, то пасека. Пойдем, пока его нету, я вам ужинать соберу...
Кряхтя, бабушка встала, взяла подойник, пошла в дом.
Павлик схватил отца за руку, ладошки у него были горячие.
— Я с тобой! Я не хочу тут! — На глаза у него набежали слезы.
— Нельзя, сын... Вот устроюсь, тогда заберу... А сейчас тебе здесь хорошо будет...
Сквозь щели в крыше сеновала сочился синеватый призрачный свет, все в этом свете казалось нереальным, словно жил Павлик не в настоящей жизни, а в какой-то странной медлительной сказке, где спала вся земля, и люди спали, и звери, и все птицы.
В распахнутом настежь четырехугольнике лаза на сеновал стоял, мерцая, тот же призрачный свет, и на фоне неба, зеленоватого, словно бутылочное стекло, вздымался черный решетчатый силуэт пожарной вышки, он напоминал Павлику силуэт Эйфелевой башни,— Павлик видел его много раз у бабуки Тамары на поблекшей картине над тахтой. Бабука Тамара любила смотреть на этот силуэт и рассказывать Павлику о днях своей молодости, когда все было не так, как теперь, все было лучше, умнее, честнее.
Душно и незнакомо пахло на сеновале свежескошенным сеном, кисло — овчинным тулупом, который бабушка Настя дала Ивану Сергеевичу, чтобы укрыться, «ежели засвежеет на заре».
Павлик пристально смотрел в синий квадрат двери, на одинокую звездочку, неслышно летевшую над землей, слушал мерное дыхание отца и думал о том, что, если отец долго не вернется на кордон, он, Павлик, убежит отсюда, уедет назад в Сестрорецк и будет, пока не вырастет, жить с бабукой Тамарой,— здесь ему все чужие, странные и говорят как-то смешно и не всегда понятно. Потом, когда Павлик вырастет, он обязательно приедет сюда и найдет отца, седого и маленького, как дед Сергей, и скажет ему: «Поедем-ка, старина, на моем корабле, я теперь капитан, и у меня много, сколько хочешь, хлеба и булок, и много сахара, и всего-всего. Ешь, не стесняйся, теперь не будем голодать и менять на куски дорогие мамины платья». Потом лицо отца вытеснилось беловолосой головенкой Клани, девочка смотрела на Павлика синими глазами с предельной доверчивостью и любопытством и смеялась, показывая щербатый зуб. Потом оказывалось, что это вовсе не Кланя смеялась, а плескал, выбиваясь из-под камней, лесной родничок, колыша нежно-зеленые травы, и Павлик снова пил холодную, обжигающую рот воду. От холода ломило зубы и голова наполнялась чистым, прозрачным звоном. А еще потом оказывалось, что это не ручеек, а колокол на деревенской колокольне, мимо которой они шли и где шесть мужиков, напрягаясь изо всех сил, пытались столкнуть с места телегу, на которой стоял некрашеный гроб...
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
— Как ты сказал, сын?
— А?
— Что ты сказал?
— Я сказал: давай поговорим...
— А-а-а... мне послышалось... Я ведь завтра уйду, ты, наверно, еще будешь спать... а мне хочется с тобой поболтать... Ты ведь у меня мальчик умный, ты все понимаешь...
— Понимаю...
— Вот и хорошо. Поживешь пока здесь...
Павлик потянулся к отцу, прижался головой к плечу.
— Не оставляй меня здесь. Я боюсь его!
Иван Сергеевич помолчал, поглаживая вздрагивающей рукой голову сына. Потом тихо спросил:
— Ты хочешь, чтобы мы оба умерли?
Павлик долго не отвечал, всхлипывая и вздрагивая.
— А почему он злой? Почему он так? Что я ему сделал?
Павлик сел и сквозь слезы смотрел в дверь сеновала. У звезды, переместившейся к левому косяку, теперь были длинные-длинные лучи, наверно от Павликовых слез.
— Он не на тебя злой,— негромко сказал Иван Сергеевич.— Это я его когда-то обидел... Я же тебе говорил.
— Расскажи еще. Чтобы я знал все,— требовательно сказал Павлик.— А иначе... иначе я убегу отсюда... совсем...
— Ну хорошо,— вздохнул Иван Сергеевич после некоторого раздумья.— Дедушка Сергей не хотел, чтобы наша мама была моей женой... А я его не послушал... вот и все...
— А почему он не хотел?
— Видишь ли... он верит в особого бога... он — старовер, это так их здесь называют... их бог не разрешает людям курить, пить вино, играть на сцене... ну и другое... А наша мама, она же была актрисой. У нее был талант, она не могла бросить сцену... Мы с ней приехали, а дедушка ее выгнал. И я тоже уехал... Понимаешь, какая история? Мы с мамой ничего плохого не сделали, ни в чем ни перед кем не виноваты... Вот потому-то
я и должен уйти: я не могу есть его хлеб, если он на меня так сердится. И тебе лучше будет, когда я уеду. Он станет добрее...А потом мы снова встретимся, и уже тогда всю жизнь — вместе.
Павлик долго смотрел на звезду, потом спросил:
— Тебе, значит нельзя, а мне можно? Но я тоже не хочу у него жить, раз он не любил маму. Как ты этого не понимаешь?
Отец вздохнул.
— Понимаю, сын...
— Я тоже не хочу есть его хлеб, раз он такой злой! Я не люблю злых! Я тебя люблю, папочка. Ведь теперь у меня никого нет... И у тебя тоже... Мы всегда должны быть...— Уткнувшись лицом в плечо отца, Павлик заплакал.
Иван Сергеевич молча гладил его по голове, по плечам, по спине.
— Ну, успокойся, сын... Ну хорошо, не уеду...
— Не уедешь? Правда, не уедешь?
Крепко обхватив руками шею отца, вытирая о его плечо мокрые от слез щеки, Павлик успокоился и уснул.
Но когда он проснулся, отца рядом не было.
Вначале Павлик не испугался, ведь Иван Сергеевич мог проснуться раньше и спуститься во двор, уйти в дом, отправиться бродить по лесу. Не мог же он обмануть Павлика — он никогда его не обманывал. И, сонно посмотрев по сторонам, Павлик, еще связанный ощущениями только что ушедшего сна, опять закрыл глаза и опять оказался в том странном мире, где правда и неправда так причудливо переплетаются, где становится возможным самое невозможное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55