Только детишки с их непосредственностью, с их милой доверчивостью могли перешагнуть эту незримую грань, могли ее не замечать. Стала понятной Павлику и та сдержанная злоба, с какой дед Сергей сквозь зубы называл своего соседа «Злыднем». Сам-то дед, как оказалось, был хотя и суровым, но справедливым и хорошим человеком.
Павлик перестал бояться деда и даже заходил к нему на пасеку. Иногда они приходили все трое и, сев в сторонке, внимательно присматривались к тому, как дед колдует над своими ульями. С дымарем в руке, в темном капюшоне, наброшенном на голову и закрывавшем лицо, дед Сергей действительно становился похожим на какого-то древнего колдуна. Кланя хихикала в кулачок, и мальчишкам приходилось то и дело ее одергивать: а вдруг дед рассердится и выгонит. Но дед не сердился, а только поглядывал из-под руки в их сторону, и не понять было: доволен он или зол за то, что они без зова пришли.
Любимым занятием детишек в эти дни было играть в робинзонов. Павлик прочитал Клане и Андрейке вслух свою любимую книгу, и они теперь стали частенько с самого утра забираться на Сабаево озеро, переплывать на утлой плоскодонке на маленький островок посреди озера, заросший рогозом и камышом. Там стояли две старенькие, сгорбленные, похожие на старушек плакучие ивы и все время купали свои ветки в подернутой ряской воде. Под этими ивами детишки соорудили шалаш, и именно здесь они и превращались в робинзонов. Для большего сходства с судьбой несчастного путешественника плоскодонку свою они отталкивали от берега, а позднее, когда наступала пора ехать домой, Андрейка плавал за ней и приводил ее к «Необитаемому острову».
Во всех этих играх Павлик, конечно, был Робинзоном; Андрейка, вымазавшийся черным илом и воткнувший в свои белесые вихры красное перо, которое они общими усилиями выдрали из хвоста «уводливого» петуха, превращался в Пятницу. Долго не могли придумать мальчишки, что же им делать с Кланей,— первый раз они ее просто-напросто посадили в плоскодонку и оттолкнули от берега, но она обиделась, кое-как догребла до берега и ушла домой. Павлику было скучно весь этот день, и назавтра он предложил девочке быть козой.
— Козой? — Глаза у Клани стали совершенно круглыми.
— Ну да, козой. У Робинзона же была коза. И он ее доил.
Прищурившись от бившего ей в глаза солнца, Кланя несколько мгновений недоуменно смотрела Павлику в глаза, а потом, зажав ладошками рот, захохотали.
— Ты чего? — спросил Андрейка.
— И-хи-хи! И-хи-хи! — заливалась Кланя, вытирая слезы.— А как же... как вы меня... доить будете?.. У меня еще... титьки не выросли...
Павлик покраснел до слез и несколько часов после этого не мог смотреть на Кланю. А Андрейка только шлепнул сестренку ладонью по затылку и сказал:
— Дура! Это же понарошке... И не озоруй больше. Поняла? А то с острова выгоним.
Так Кланя стала козой. Хотя она и побаивалась высылки с острова, но все же нет-нет да и поглядывала своими озорными, лукавыми глазами на Павлика, хихикая в кулак,— словно между ними была какая-то тайна. И Павлик тогда чувствовал, как у него теплеют, наливаются кровью щеки и уши. Но, в общем, они жили на острове дружно, мастеря себе жилище и примитивные орудия труда и охоты. Створки огромных ракушек служили им посудой, из камыша они сплели себе отличные шляпы, а также корзины и салфетку на стол. Кланя украсила рогозом и цветами их жилище, хотя по должности, как «козе», ей это и не было положено делать. Из Павликовых резинок от чулок мальчишки соорудили рогатки и часами лазили по колено в воде по камышовым зарослям, подстерегая «бегемотов» и «крокодилов», то есть просто лягушек, а потом сидели возле «костра», от которого не было ни дыму, ни пламени,— дед Сергей ни за что и никому не позволял разводить в лесу костры.
И тут, у «костра», начинались разговоры, за которыми ребята забывали о том, что они робинзоны, что «коза» не должна вмешиваться в разговоры людей, что ей положено только «мекать». И Павлик опять рассказывал детям полещика о прочитанных книгах, о спектаклях, о городе, о море, о далеких странах, и они слушали раскрыв рты и веря ему и не веря.
— И все ты, наверно, врешь,— с грустью сказала как-то раз Кланя.— И ничего этого, наверно, не было и нету.
— Как не было? — поразился Павлик.
— А уж больно хорошо... Это тебе сказки рассказывали...— Но, видя огорченное лицо Павлика, засмеялась: — Да нарошно же я! И ничего ты вовсе не понимаешь, даром что грамотный!
А когда шли домой, она, снова погрустнев, с удивлением глядя на Павлика, спросила:
— А почему ты никогда не смеешься? Не умеешь? — Павлик ничего не ответил — так стало ему вдруг горько, и Кланя сказала с грустным раздумьем: — И мамка у нас теперь никогда не смеется. А раньше смеялась. Она знаешь как смеялась? Как большое белье в речке полощут: плеск-плеск!.. А тятька смеялся, будто колесо чугунное с горы катится... А теперь тоже не умеет.
И вдруг заплакала неизвестно почему.
Первая артель лесорубов появилась возле кордона рано утром, когда Павлик еще спал. Незнакомые громкие голоса разбудили мальчика, и он несколько минут лежал, напряженно прислушиваясь, весь во власти смутной тревоги. Вскочил, бросился к окну. Во дворе, гремя цепью, захлебывался лаем Пят-наш. Бабушка стояла под окном, сложив на груди руки, неподвижная, как камень, и сквозь слезы смотрела перед собой.
Метрах в двадцати от кордона к стволу тоненькой березки была привязана лошадь, запряженная в глотовский тарантас. Мотая головой и звеня удилами, она отгоняла кружившихся над ней оводов. Старичок кучер, неловко поворачиваясь всем корпусом, косил неподалеку траву. Сам Глотов, в сбитой на затылок фуражке со сверкающим козырьком, большими шагами ходил по опушке, что-то вымеривая шагами. Сопровождал его, твердо ступая, коренастый лысый мужик с короткой рыжей бородой,— позднее Павлик узнал, что это и есть тот самый Афанасий Серов, который бил деда Сергея палкой по голове.
Отдыхая после дороги, лесорубы сидели кто где, опершись спиной о стволы деревьев, покуривая трубочки и самокрутки. Почти все они были до чрезвычайности измождены и худы; только глаза на серых лицах горели живым блеском да руки, огромные, жилистые крестьянские руки, еще сохраняли, казалось, прежнюю силу. Остро поблескивали воткнутые в дерево топоры, солнечный луч, пробившийся сквозь листву, весело играл на стали брошенной в траву пилы — как будто струилась в траве чистая родниковая вода. Павлика особенно поразили топоры — они как бы символизировали приближающуюся гибель деревьев, в которые были воткнуты, они блестели спокойно и зловеще.
— А ну давай! — крикнул кому-то Глотов.— К обеду локомобиль привезут.
— Давай, давай! — подхватил Серов.— С богом, ребята!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Павлик перестал бояться деда и даже заходил к нему на пасеку. Иногда они приходили все трое и, сев в сторонке, внимательно присматривались к тому, как дед колдует над своими ульями. С дымарем в руке, в темном капюшоне, наброшенном на голову и закрывавшем лицо, дед Сергей действительно становился похожим на какого-то древнего колдуна. Кланя хихикала в кулачок, и мальчишкам приходилось то и дело ее одергивать: а вдруг дед рассердится и выгонит. Но дед не сердился, а только поглядывал из-под руки в их сторону, и не понять было: доволен он или зол за то, что они без зова пришли.
Любимым занятием детишек в эти дни было играть в робинзонов. Павлик прочитал Клане и Андрейке вслух свою любимую книгу, и они теперь стали частенько с самого утра забираться на Сабаево озеро, переплывать на утлой плоскодонке на маленький островок посреди озера, заросший рогозом и камышом. Там стояли две старенькие, сгорбленные, похожие на старушек плакучие ивы и все время купали свои ветки в подернутой ряской воде. Под этими ивами детишки соорудили шалаш, и именно здесь они и превращались в робинзонов. Для большего сходства с судьбой несчастного путешественника плоскодонку свою они отталкивали от берега, а позднее, когда наступала пора ехать домой, Андрейка плавал за ней и приводил ее к «Необитаемому острову».
Во всех этих играх Павлик, конечно, был Робинзоном; Андрейка, вымазавшийся черным илом и воткнувший в свои белесые вихры красное перо, которое они общими усилиями выдрали из хвоста «уводливого» петуха, превращался в Пятницу. Долго не могли придумать мальчишки, что же им делать с Кланей,— первый раз они ее просто-напросто посадили в плоскодонку и оттолкнули от берега, но она обиделась, кое-как догребла до берега и ушла домой. Павлику было скучно весь этот день, и назавтра он предложил девочке быть козой.
— Козой? — Глаза у Клани стали совершенно круглыми.
— Ну да, козой. У Робинзона же была коза. И он ее доил.
Прищурившись от бившего ей в глаза солнца, Кланя несколько мгновений недоуменно смотрела Павлику в глаза, а потом, зажав ладошками рот, захохотали.
— Ты чего? — спросил Андрейка.
— И-хи-хи! И-хи-хи! — заливалась Кланя, вытирая слезы.— А как же... как вы меня... доить будете?.. У меня еще... титьки не выросли...
Павлик покраснел до слез и несколько часов после этого не мог смотреть на Кланю. А Андрейка только шлепнул сестренку ладонью по затылку и сказал:
— Дура! Это же понарошке... И не озоруй больше. Поняла? А то с острова выгоним.
Так Кланя стала козой. Хотя она и побаивалась высылки с острова, но все же нет-нет да и поглядывала своими озорными, лукавыми глазами на Павлика, хихикая в кулак,— словно между ними была какая-то тайна. И Павлик тогда чувствовал, как у него теплеют, наливаются кровью щеки и уши. Но, в общем, они жили на острове дружно, мастеря себе жилище и примитивные орудия труда и охоты. Створки огромных ракушек служили им посудой, из камыша они сплели себе отличные шляпы, а также корзины и салфетку на стол. Кланя украсила рогозом и цветами их жилище, хотя по должности, как «козе», ей это и не было положено делать. Из Павликовых резинок от чулок мальчишки соорудили рогатки и часами лазили по колено в воде по камышовым зарослям, подстерегая «бегемотов» и «крокодилов», то есть просто лягушек, а потом сидели возле «костра», от которого не было ни дыму, ни пламени,— дед Сергей ни за что и никому не позволял разводить в лесу костры.
И тут, у «костра», начинались разговоры, за которыми ребята забывали о том, что они робинзоны, что «коза» не должна вмешиваться в разговоры людей, что ей положено только «мекать». И Павлик опять рассказывал детям полещика о прочитанных книгах, о спектаклях, о городе, о море, о далеких странах, и они слушали раскрыв рты и веря ему и не веря.
— И все ты, наверно, врешь,— с грустью сказала как-то раз Кланя.— И ничего этого, наверно, не было и нету.
— Как не было? — поразился Павлик.
— А уж больно хорошо... Это тебе сказки рассказывали...— Но, видя огорченное лицо Павлика, засмеялась: — Да нарошно же я! И ничего ты вовсе не понимаешь, даром что грамотный!
А когда шли домой, она, снова погрустнев, с удивлением глядя на Павлика, спросила:
— А почему ты никогда не смеешься? Не умеешь? — Павлик ничего не ответил — так стало ему вдруг горько, и Кланя сказала с грустным раздумьем: — И мамка у нас теперь никогда не смеется. А раньше смеялась. Она знаешь как смеялась? Как большое белье в речке полощут: плеск-плеск!.. А тятька смеялся, будто колесо чугунное с горы катится... А теперь тоже не умеет.
И вдруг заплакала неизвестно почему.
Первая артель лесорубов появилась возле кордона рано утром, когда Павлик еще спал. Незнакомые громкие голоса разбудили мальчика, и он несколько минут лежал, напряженно прислушиваясь, весь во власти смутной тревоги. Вскочил, бросился к окну. Во дворе, гремя цепью, захлебывался лаем Пят-наш. Бабушка стояла под окном, сложив на груди руки, неподвижная, как камень, и сквозь слезы смотрела перед собой.
Метрах в двадцати от кордона к стволу тоненькой березки была привязана лошадь, запряженная в глотовский тарантас. Мотая головой и звеня удилами, она отгоняла кружившихся над ней оводов. Старичок кучер, неловко поворачиваясь всем корпусом, косил неподалеку траву. Сам Глотов, в сбитой на затылок фуражке со сверкающим козырьком, большими шагами ходил по опушке, что-то вымеривая шагами. Сопровождал его, твердо ступая, коренастый лысый мужик с короткой рыжей бородой,— позднее Павлик узнал, что это и есть тот самый Афанасий Серов, который бил деда Сергея палкой по голове.
Отдыхая после дороги, лесорубы сидели кто где, опершись спиной о стволы деревьев, покуривая трубочки и самокрутки. Почти все они были до чрезвычайности измождены и худы; только глаза на серых лицах горели живым блеском да руки, огромные, жилистые крестьянские руки, еще сохраняли, казалось, прежнюю силу. Остро поблескивали воткнутые в дерево топоры, солнечный луч, пробившийся сквозь листву, весело играл на стали брошенной в траву пилы — как будто струилась в траве чистая родниковая вода. Павлика особенно поразили топоры — они как бы символизировали приближающуюся гибель деревьев, в которые были воткнуты, они блестели спокойно и зловеще.
— А ну давай! — крикнул кому-то Глотов.— К обеду локомобиль привезут.
— Давай, давай! — подхватил Серов.— С богом, ребята!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55