— И не дай в обиду, заступница... ты же зришь, всевидящая... и не зачти во грех... раба твоего...
В те ночи, которые Иван Сергеевич проводил на кордоне, они с Павликом спали на сеновале. Павлик очень любил эти ночевки, любил спать, прижавшись носом к отцовскому плечу, любил слушать его дыхание, когда уставший за день Иван Сергеевич засыпал раньше. Возле отца Павлику было спокойно, как нигде, только боль в сердце, боль по маме становилась в такие минуты острее, словно присутствие отца возвращало Павли ка в недавнее прошлое.
В распахнутую дверцу сеновала, подмигивая, заглядывали звезды, за темной крышей дома чернел силуэт вышки, отчетливо вырезанной на фоне поздней, угасающей зари. Чуть слышно шуршали сторожкие шаги собаки, деловито сновавшей возле кордона и иногда негромко и вопросительно лаявшей. Павлику казалось, что пес по-своему спрашивает: «Кто тут?»
Утром отец разбудил Павлика. Павлик с трудом сел, протирая кулаком веки, которые никак не хотели открываться, и снова повалился навзничь, на свою душистую постель. — Я хотел попрощаться с тобой, сынок,— сказал над ним голос отца.
И сразу как не бывало сна. Павлик вскочил, впился в отца испуганными глазами.
— Куда?
— Ты успокойся, малыш. На три-четыре дня я должен пойти в соседний объезд — там тоже надо произвести перечет.
— Тоже будут рубить?
— Да... В трех объездах будут рубить. Почти весь дубовый массив. И мне поручено произвести перечет и нарезать лесосеки.
— Я провожу тебя.
Позавтракав молоком и лепешками, отец и сын отправились в путь. Долго шагали молча, Павлик помогал отцу нести инструменты и узелок с едой. Шел Павлик босиком — его старенькие сандалии совсем разбились, ногам была приятна влажная, росная прохлада земли. Крошечные бисеринки росы висели на стеблях трав, остро играли в чашечках цветов, в зеленых ладонях листьев.
Лес был спокоен и прохладен, по его вершинам, пронизывая их, летели желтые солнечные лучи, необычная, совсем первозданная тишина наполняла все уголки, темно-зеленые пещеры и непроходимые лабиринты леса. И только иногда где-то звенел одинокий и как будто удивленный со сна птичий голос; он напоминал Павлику сорвавшуюся с листа и попавшую в солнечный луч каплю росы.
— Да, скоро ничего этого здесь не будет,— со вздохом сказал отец.
Павлик с тоской посмотрел кругом.
— Пап...
— Что, малыш?
— А неужели они повезут эти дубы к себе? Ведь до Америки так далеко?! Через Атлантический океан...
— Глупенький,— грустно усмехнулся отец,— конечно, не повезут. Кестнер сказал мне, что у них договор с какими-то не то французскими, не то испанскими виноделами. Здесь, прямо на месте, все эти наши дубы,— он повел рукой,— раскряжуют, разрежут на клепку и увезут.
— На клепку?
— Клепка — это такие дощечки. Из них делают бочки... Видишь ли, чтобы сделать некоторые дорогие, выдержанные сорта вин, обязательно нужны дубовые бочки. Вот виноделы и договорились с этими Кестнерами.— Отец остановился, прислонил к дереву треногу инструмента.— Ну, пожалуй, тебе пора возвращаться, малыш. И так далеко проводил.
Павлик посмотрел умоляющими глазами.
— Папочка! Ну еще немного. Я ведь не устал совсем. Если б ты только знал...
— А я все знаю, сынок... Ну пойдем... Пошли.
— Знаешь, пап, мне так одиноко, когда ты уходишь. Так у меня болит сердце. Ты не сердись, но иногда я думаю: а вдруг не вернешься? Совсем не вернешься! И я останусь один! Мне становится страшно!
— Ну, что выдумал, сын?!
— Я сам знаю, папа, что это неправда, что это кто-то другой во мне придумывает, а все-таки мне страшно... И я иногда не сплю целую ночь. И все слушаю и слушаю, как ползают тараканы, как бегает Пятнаш, как дышит во сне бабушка... И иногда кажется, что ночь никогда не кончится, что я всю жизнь буду лежать так, совсем один, никому... никому не нужный...
Павлик готов был заплакать, но отец посмотрел на него:
— Ну-ну! Это уж никуда не годится, малыш. Помнишь, как наша мама была довольна, когда ты вел себя мужественно, стойко, как и подобает мужчине? Нет, она не обрадовалась бы, услышав твои слова...— Отец обнял Павлика за плечи.— Успокойся. Вот окончится голод, и мы с тобой снова вернемся домой. И опять ты будешь ходить в музыкальную школу, опять будем ездить к бабуке Тамаре. И все будет хорошо. Так?
— Ну, пусть будет так...
Когда Павлик вернулся на кордон, бабушка вешала во дворе только что выстиранное белье: дедову рубашку, раньше, вероятно, розовую, а теперь блеклую, выцветшую, с черной заплатой на спине, свою косыночку, юбку, Павликовы штанишки и матроску, на воротнике которой отливали потускневшим золотом маленькие якоря. Павлик сел в тени дома на завалинку и задумался. Отец еще раз повторил на прощанье: «Будь мужественным, малыш»,— и это до сих пор звучало в ушах Павлика как призыв быть готовым к худшему, к еще более тяжелой жизни.
Бабушка оглянулась на мальчика, но не сказала ни слова, пока не развесила белье. Тогда подошла и, вытирая красные, мокрые руки, присела рядом. Заправила под платок выбившиеся волосы и озабоченно спросила:
— Ты, Пашенька, грамоте хорошо знаешь?
— Знаю. А что?
— Да видишь какое дело... Дед наш жалобу хочет в город писать, в губернию. Может, думает, не самоуправство ли это — с лесом-то? А? Может, говорит, собрались какие жулики и тайком от Советской власти губить лес хотят?.. Да и на этого, на ворюгу красномордого, жаловаться придумал. Я уж ему говорила-говорила: с сильным не борись, с богатым не судись... Ну, он ни в какую... А грамоте-то не шибко знает, два класса церковной приходской окончил... да и то позабыл,— сколько годов прошло, только и знает расписаться, и то всегда криво получается, словно пьяная курица по бумаге ходила. Вот и просил, чтобы ты дошел к нему, помог... А?
Павлика охватило странное чувство. Ему тоже было жалко, что срубят этот прекрасный лес, что и здесь станет так же пусто и знойно, как на берегу Волги, как в поле. Но он не думал, что можно кому-то пожаловаться: и лесничий, седоусый и важный, и громкоголосый американец, и нахальный, противный Глотов казались ему необыкновенно сильными, могущественными людьми; на них не было и не могло быть управы. Но бабушка по-своему поняла его молчание.
— Да не бойся ты его. Хочешь, я с тобой пойду?
— А разве это можно, бабуся?
— Что, Пашенька?
— Да вот жаловаться на этих...
— Не знаю, Пашенька... И я тоже старому дурню говорила. «Не твое дело!» — кричит. Твое дело, дескать, на кухне сидеть, похлебку варить, белье мыть! И весь мой с ним разговор.
— А ты пойдешь со мной?
— Пойду, миленький.
На пасеке за столиком возле омшаника сидел дед, подперев кулаками голову. Перед ним лежал чистый, с красными линейками лист, вырванный из какой-то канцелярской книги, и огрызок химического карандаша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55