— уговаривает сына молодая женщина и с трудом вытаскивает его из повозки.
— Да, он счастлив!— проговорил вполголоса путник, глядя на всхлипывающих славных ребят: выстроились вдоль повозки, точно маленькие преступники, и ревут, крупные слезы капают на платьица, на руки и скатываются на пыльную дорогу.
— Правда, что приедете?
— Приедем,— уверяет путник,— обязательно приедем.
— Вот видите, глупенькие, а вы плачете. Конечно, приедут. Это наши добрые друзья. Верно, батюшка?.. Папины друзья и мамины. Батюшка любит твоего папу и приедет еще разок... Он любит папу...
— И маму любит?— спрашивает, рыдая, маленький Ива, которого Юла не спускает с рук.— И маму любит, да?— настаивает сквозь слезы малыш, понемногу успокаиваясь, и, сунув палец в рот, поднимает на мать испуганно-вопросительный взгляд.— И маму?
— Да, голубок, и маму любит... и маму! И Сиду, и Макру, и Иву (целует его), и Раду, и папу — всех любит его преподобие, всех; и твою маму любит,— повторяет Юла, утирая слезы ребенку, а украдкой и себе...— Приедет он опять.
— Ваши черты... ваше лицо!— сказал до глубины души потрясенный путник, глядя на неутешного Иву.— Вылитая мать!— добавил он нежно.
— Ах нет... на отца похож, вылитый он, вылитый отец! — сказала Юла, покрывая поцелуями отцовские черты.— Приедет, Ива, батюшка опять. Правда приедет?
— Да, приедем!— шепчет путник.— А теперь — до свиданья! — произнес он дрожащим голосом, пожал ей руку и посмотрел в глаза.
Хороша была она сейчас как никогда! Глядя на нее, склонившуюся к повозке, такую свежую, Пера сравнив; ее с буйной расцветшей среди бутонов розой,— омытая майским дождем, она протягивает свои упругие стебли через садовую дорожку. Он смотрел на нее, лаская детей, и думал и удивлялся себе: где же у него были глаза восемь лет тому назад? А она не сводила с него ласковых глаз, своего искреннего, всегда дружелюбного взгляда. И Пера, охваченный воспоминаниями, не мог выдержать ее взгляда, он снял шляпу и еще раз пожал ей руку, сказав: «Прощайте!» Возница стегнул по лошадям.
Повозка покатила дальше, а ребята остались, крича во все горло и брыкаясь в бессильном детском гневе. Юла еще некоторое время провожала взглядом повозку по Большой улице, повторяя про себя:
— Все же хотелось бы повидаться с Меланьей, увидеть, изменилась ли она!..
А потом подозвала старшего,— он побежал вслед за повозкой, плача и крича, что хочет прокатиться вместе с батюшкой в повозке.
Повозка удалялась все быстрей и быстрей, ребенок отставал, надрываясь от крика. Путник обернулся еще раз. Был он уже далеко, но мог еще слышать вопли старшего «венца», повалившегося в пыль: «Хочу к батюшке»,— и видеть свою милую знакомую. Она нагнала маленького беглеца, который орал и, катаясь в пыли, дрыгал ногами, и склонилась над ним, смеясь, потом с силой подняла и понесла на другую сторону улицы.
— Приехать к ним в гости!.. «Мы так любим, когда у нас бывают гости»,— задумчиво повторил про себя путник.—. Она счастлива, а я — счастлив ли я? Счастлив ли я?— спрашивал себя путник, погружаясь в раздумье. После долгого молчания, когда город остался уже далеко позади, а по обе стороны дороги тянулись поля, путник махнул рукой, сказав только: «Эх!» (как человек, который поборол и подавил в себе что-то самое дорогое его сердцу),— и окликнул возницу, красивого, смуглого, щегольски одетого парня.
— Эй, Рада!
— Что прикажете, ваше преподобие?
— Что ты примолк?
— Смею ли я пускаться в разговоры, если меня не спрашивают!
— Да... однако... не надоело разве тебе молчать всю дорогу?.. Известно мне, что возницы любят иной раз и попеть...
Ну, да ведь как когда...
— Как же это так?
— Да вот так! Это, знаете, как придется. Бывает, скажем, и поют некоторые, да ведь от седока это зависит. Вы вот, как говорится, духовное лицо, и кто знает, понравится ли вам, а что же, значит, я тогда...
— А как может не понравиться? Разве священники не поют, как и остальные люди? Пою ведь я в церкви?.. Мы поем для вас в церкви по воскресеньям, а вам следовало бы нам хоть в будни петь! Не правда разве?— спрашивает, улыбаясь, батюшка.
— Да знаете... оно, конечно, все правильно, что вы сказали. Вы поете в церкви, но то особая статья — то песнопения, их нельзя равнять с нашими крестьянскими песнями... А что, вам скучно, когда я молчу?
— Конечно, скучно! Спой-ка... развесели, грустно что-то на душе, тяжко! Но я даже не спросил, поешь ли ты?
— Кто? Я-то? Как не петь, коли на сердце у меня радость! Еще как распеваю, батюшка. Я и «Херувимскую» пел в нашем селе... да еще перед отцом протопопом... этим, что из Старого Бечея.
— Да ну?— удивляется путник.
— Взял я не очень уж высоко, но пришлось целых полчаса таким манером тянуть, едва с грехом пополам вытянул, как оно требуется!.. Вот и получилась моя «Херувимская» чуть не вдвое длиннее всей службы!.. Зато сам отец протопоп спрашивал обо мне! — гордо закончил Рада.
— Да неужели?
— Вся семья наша, да и все односельчане как индюки надулись от гордости за меня и все расхваливают: «Здоров же, говорят, ты голосить!..» Спросите отца протопопа, как ему понравилась молчанская «Херувимская»?
— Видишь, какой молодец! Вот и спой...
— Вы какую хотите — из тех, что на клиросе поют, или нашу деревенскую, что в коло распевают?
— Да что ж... давай какую-нибудь вашу... Знаешь, спой-ка свою любимую... Вот ее и спой!
— Могу, ежели хотите!— сказал парень, надвинул на глаза свою бачванскую шляпу и звонким голосом затянул:
Юла люба, мы с тобой давно родные...
— А почему именно эта песня пришла тебе в голову,— прервал его путник.— Не знаешь разве других?
— Да... как, ваше преподобие, как не знать; знаю целый ворох... Но вы сами сказали: «Спой-ка любимую»,— вот я любимую и запел, потому, знаете, жену мою зовут Юла...
— А, так ты женат?
— Да, знаете, как у нас на селе водится... мы не мудрим, на манер горожан... Конечно, а вы что думаете!— гордо произнес Рада и завозился на сиденье. Он почувствовал себя вдруг более независимо и перекинул правую ногу через сиденье.
— А давно?
— Да четвертый месяц пошел... но будто вчера это было, так славно время пролетело...
— Ну как... доволен ты, счастлив?
— Как же мне не быть счастливым, если мы, простите, друг друга любим.
— А, любите?
— Да, вот уже два года и четыре месяца.
— Ей-богу, немало...
— Да нет, батюшка... не знаешь, как и время пролетело!
— И, говоришь, в самом деле любите?
— Да сколько раз на гулянках драться приходилось — и все из-за нее!.. Всегда возле меня в коло становилась, чтоб рядышком танцевать!
— Почему же ты ее сразу не взял?
— Хе, взял бы сразу (как впервые в коло переглянулись), да семья моя долго не соглашалась.
— Почему не соглашалась?
— Да... как говорится, хозяйство у нас большое, а я единственный сын, она же девушка бедная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Да, он счастлив!— проговорил вполголоса путник, глядя на всхлипывающих славных ребят: выстроились вдоль повозки, точно маленькие преступники, и ревут, крупные слезы капают на платьица, на руки и скатываются на пыльную дорогу.
— Правда, что приедете?
— Приедем,— уверяет путник,— обязательно приедем.
— Вот видите, глупенькие, а вы плачете. Конечно, приедут. Это наши добрые друзья. Верно, батюшка?.. Папины друзья и мамины. Батюшка любит твоего папу и приедет еще разок... Он любит папу...
— И маму любит?— спрашивает, рыдая, маленький Ива, которого Юла не спускает с рук.— И маму любит, да?— настаивает сквозь слезы малыш, понемногу успокаиваясь, и, сунув палец в рот, поднимает на мать испуганно-вопросительный взгляд.— И маму?
— Да, голубок, и маму любит... и маму! И Сиду, и Макру, и Иву (целует его), и Раду, и папу — всех любит его преподобие, всех; и твою маму любит,— повторяет Юла, утирая слезы ребенку, а украдкой и себе...— Приедет он опять.
— Ваши черты... ваше лицо!— сказал до глубины души потрясенный путник, глядя на неутешного Иву.— Вылитая мать!— добавил он нежно.
— Ах нет... на отца похож, вылитый он, вылитый отец! — сказала Юла, покрывая поцелуями отцовские черты.— Приедет, Ива, батюшка опять. Правда приедет?
— Да, приедем!— шепчет путник.— А теперь — до свиданья! — произнес он дрожащим голосом, пожал ей руку и посмотрел в глаза.
Хороша была она сейчас как никогда! Глядя на нее, склонившуюся к повозке, такую свежую, Пера сравнив; ее с буйной расцветшей среди бутонов розой,— омытая майским дождем, она протягивает свои упругие стебли через садовую дорожку. Он смотрел на нее, лаская детей, и думал и удивлялся себе: где же у него были глаза восемь лет тому назад? А она не сводила с него ласковых глаз, своего искреннего, всегда дружелюбного взгляда. И Пера, охваченный воспоминаниями, не мог выдержать ее взгляда, он снял шляпу и еще раз пожал ей руку, сказав: «Прощайте!» Возница стегнул по лошадям.
Повозка покатила дальше, а ребята остались, крича во все горло и брыкаясь в бессильном детском гневе. Юла еще некоторое время провожала взглядом повозку по Большой улице, повторяя про себя:
— Все же хотелось бы повидаться с Меланьей, увидеть, изменилась ли она!..
А потом подозвала старшего,— он побежал вслед за повозкой, плача и крича, что хочет прокатиться вместе с батюшкой в повозке.
Повозка удалялась все быстрей и быстрей, ребенок отставал, надрываясь от крика. Путник обернулся еще раз. Был он уже далеко, но мог еще слышать вопли старшего «венца», повалившегося в пыль: «Хочу к батюшке»,— и видеть свою милую знакомую. Она нагнала маленького беглеца, который орал и, катаясь в пыли, дрыгал ногами, и склонилась над ним, смеясь, потом с силой подняла и понесла на другую сторону улицы.
— Приехать к ним в гости!.. «Мы так любим, когда у нас бывают гости»,— задумчиво повторил про себя путник.—. Она счастлива, а я — счастлив ли я? Счастлив ли я?— спрашивал себя путник, погружаясь в раздумье. После долгого молчания, когда город остался уже далеко позади, а по обе стороны дороги тянулись поля, путник махнул рукой, сказав только: «Эх!» (как человек, который поборол и подавил в себе что-то самое дорогое его сердцу),— и окликнул возницу, красивого, смуглого, щегольски одетого парня.
— Эй, Рада!
— Что прикажете, ваше преподобие?
— Что ты примолк?
— Смею ли я пускаться в разговоры, если меня не спрашивают!
— Да... однако... не надоело разве тебе молчать всю дорогу?.. Известно мне, что возницы любят иной раз и попеть...
Ну, да ведь как когда...
— Как же это так?
— Да вот так! Это, знаете, как придется. Бывает, скажем, и поют некоторые, да ведь от седока это зависит. Вы вот, как говорится, духовное лицо, и кто знает, понравится ли вам, а что же, значит, я тогда...
— А как может не понравиться? Разве священники не поют, как и остальные люди? Пою ведь я в церкви?.. Мы поем для вас в церкви по воскресеньям, а вам следовало бы нам хоть в будни петь! Не правда разве?— спрашивает, улыбаясь, батюшка.
— Да знаете... оно, конечно, все правильно, что вы сказали. Вы поете в церкви, но то особая статья — то песнопения, их нельзя равнять с нашими крестьянскими песнями... А что, вам скучно, когда я молчу?
— Конечно, скучно! Спой-ка... развесели, грустно что-то на душе, тяжко! Но я даже не спросил, поешь ли ты?
— Кто? Я-то? Как не петь, коли на сердце у меня радость! Еще как распеваю, батюшка. Я и «Херувимскую» пел в нашем селе... да еще перед отцом протопопом... этим, что из Старого Бечея.
— Да ну?— удивляется путник.
— Взял я не очень уж высоко, но пришлось целых полчаса таким манером тянуть, едва с грехом пополам вытянул, как оно требуется!.. Вот и получилась моя «Херувимская» чуть не вдвое длиннее всей службы!.. Зато сам отец протопоп спрашивал обо мне! — гордо закончил Рада.
— Да неужели?
— Вся семья наша, да и все односельчане как индюки надулись от гордости за меня и все расхваливают: «Здоров же, говорят, ты голосить!..» Спросите отца протопопа, как ему понравилась молчанская «Херувимская»?
— Видишь, какой молодец! Вот и спой...
— Вы какую хотите — из тех, что на клиросе поют, или нашу деревенскую, что в коло распевают?
— Да что ж... давай какую-нибудь вашу... Знаешь, спой-ка свою любимую... Вот ее и спой!
— Могу, ежели хотите!— сказал парень, надвинул на глаза свою бачванскую шляпу и звонким голосом затянул:
Юла люба, мы с тобой давно родные...
— А почему именно эта песня пришла тебе в голову,— прервал его путник.— Не знаешь разве других?
— Да... как, ваше преподобие, как не знать; знаю целый ворох... Но вы сами сказали: «Спой-ка любимую»,— вот я любимую и запел, потому, знаете, жену мою зовут Юла...
— А, так ты женат?
— Да, знаете, как у нас на селе водится... мы не мудрим, на манер горожан... Конечно, а вы что думаете!— гордо произнес Рада и завозился на сиденье. Он почувствовал себя вдруг более независимо и перекинул правую ногу через сиденье.
— А давно?
— Да четвертый месяц пошел... но будто вчера это было, так славно время пролетело...
— Ну как... доволен ты, счастлив?
— Как же мне не быть счастливым, если мы, простите, друг друга любим.
— А, любите?
— Да, вот уже два года и четыре месяца.
— Ей-богу, немало...
— Да нет, батюшка... не знаешь, как и время пролетело!
— И, говоришь, в самом деле любите?
— Да сколько раз на гулянках драться приходилось — и все из-за нее!.. Всегда возле меня в коло становилась, чтоб рядышком танцевать!
— Почему же ты ее сразу не взял?
— Хе, взял бы сразу (как впервые в коло переглянулись), да семья моя долго не соглашалась.
— Почему не соглашалась?
— Да... как говорится, хозяйство у нас большое, а я единственный сын, она же девушка бедная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78