Тогда обычно и та и другая зовут своих служанок, у которых отличное зрение и которые видят и более мелкие предметы, чем, допустим, аптекарского ученика, писаря или уланского капрала.
Стали попадьи ко всему еще и забывчивыми, жалуются на память. Забывают, где что оставили, и часто по полчаса и больше ищут, например, наперсток. «Куда запропастился этот паршивый наперсток? Только что был вот тут, гром его разрази! Ведь хорошо помню, положила на место, чтобы потом не искать! Придется зашить эти проклятые карманы: сто карманов — и все пустые!» И без конца хлопают себя руками, словно петух, который собирается кукарекнуть, бранятся, злятся и обвиняют кого угодно, пока наперсток не свалится у них с пальца. «О, черт возьми, Персида (или Сида)! Все еще какой-то дьявол в тебе сидит, словно тебе восемнадцать лет!» Но ни той, ни другой не изменяют ни зрение, ни память, когда нужно видеть свою противницу и когда всплывают все отвратительные дрязги, порожденные старой враждой. Помнят всё и та и другая, и хоть жалуются на слабое зрение, а издали замечают одна другую и под тем или иным предлогом сворачивают с дороги. Попадьи избегают встреч, потому что, как и встарь, смертельно ненавидят друг друга. Следует, однако, сказать, что обе они все же менее изобретательны и боеспособны, чем в былые дни; теперь они предпочитают избегать друг друга, а бывало, хлебом не корми, только бы встретиться, только бы пустить вслед что-нибудь обидное, разозлить, отравить жизнь хотя бы на день. Однако ненависть еще не угасла — тихая, но неизменная, вечная ненависть. Она их укрепляет, поддерживает силы, скрашивает жизнь. Как некоторым деревенским бабам необходима каждый день известная порция ракии, чтобы свободно двигаться, так попадьям необходима эта ненависть, поддерживающая горение их жизни. Это их мотор, они по крайней мере знают, для чего живут, вернее — прозябают, ибо разве это жизнь, когда и зубы выходят из строя один за другим и вы с каждым днем все больше приобретаете старушечий облик. Одна ест только на левой стороне, другая — только на правой (и тут не могли сойтись!). Все, говорю вам, все изменилось — даже старые часы попа Спиры очутились в людской, потому что, как по злобе уверяла матушка Перса, они до того постарели, что, кроме чиханья и кашля, начали еще плеваться; неизменной осталась только эта подколодная змея, эта закоренелая ненависть, она продолжает отравлять и подтачивать или, как они сами себя тешат, сохранять им жизнь.
И попы уже не прежние. Встречаются, правда, и беседуют, но далеко не столь сердечно, как бывало, больше из страха перед епископом да ради своей паствы,— официально, холодно: старое уже не вернуть!
Изменились и их зятья. Пера был учителем — стал дьяконом, а потом и попом. Шаца был цирюльником — стал хирургом и дантистом. И в городе повсюду величают его «господин доктор Шандор», одна только попадья Перса ни за что не желает признать его венский диплом, ибо всякий раз, когда заходит речь о нем, она называет его не иначе как «тот цирюльник»! «Ни он, ни дед его никогда не были докторами!» — добавляет она ядовито.
Оба они живут в городе: Шаца в Б.— в Бачке, и Пера в Б.— в Банате.
У Перы это уже второе место жительства за шесть лет, как он надел рясу. И на первом ему было не худо, и приход был хорош, да не понравился попадье. Меланья чувствовала себя, как она сама выразилась в письме, точно в могиле, и Пере пришлось искать другое место. Сейчас, слава богу, попадья довольна, и даже больше, чем поп. Здесь Меланье понравилось. Город большой, общество утонченное, имеется все, что только душе угодно, недаром ведь матушка Перса всегда говорила: «Моя Меланья создана для города». Много тут для Меланьи и развлечений и увеселений. Колоссально усовершенствовалась она в игре на рояле,— сейчас играет и импровизирует пьесы, которые простым смертным могут и не понравиться; а обучает ее какой-то немец (специалист в этих делах) — молодой блондинчик; бороденка у него реденькая, а рот от уха до уха. Неказист на вид, но как мастер своего дела приятен. Она уже дважды участвовала в благотворительных концертах — в пользу городской больницы и еще с какими-то гуманными целями. А теперь принялась, кроме того, за изучение языков: изучает французский и очень полюбила этот язык образованного общества, зато в немецком изрядно разочаровалась, хоть матушка Перса все еще его защищает; по этому поводу мать с дочерью часто вступают в споры. Против французского языка попадья не возражает, наоборот, он ей приятен, но все же, говорит она, не следует пренебрегать и немецким, как склонна поступить Меланья. «Если бы французский,— резонно замечает матушка Перса,— считался таким же благородным, так разве не говорила бы на нем госпожа бюргермайстерша Евлалия — знатная особа, в доме которой по три-четыре раза в день пьют шоколад и едят хлеб с тмином!» Но Меланья стоит на своем, доказывая, что и маме не мешало бы получше знать французский. По правде сказать, и она (Меланья) им еще не овладела, но по крайней мере общается с теми, кто его знает, а сейчас берет уроки у полкового аудитора. А ее Пера стал с недавнего времени почетным членом офицерского клуба. Это Меланья облегчила ему доступ туда. Весть об этом особенно порадовала матушку Персу, и она с восхищением говорила: «О! Заключив союз с нашей Меланьей, Пера все равно что самый крупный выигрыш получил!.. Когда бы он попал в высший свет? Никогда! У него образование, а у Меланьи мое воспитание!» Все его уважают и охотно приглашают на офицерские балы, которые здесь, как и везде, самые богатые и великолепные!
Пера и Шаца часто навещают стариков, да и те наезжают к зятьям в гости, но семьи Шацы и Перы никогда не встречаются, так же, как их тещи. Молодые не питают ненависти друг к другу, но и встреч не ищут.
Однажды летом, восемь лет спустя после описанных в предпоследней главе событий, проезжал в повозке через Бачку молодой священник, возвращавшийся домой после съезда «Омладины». Чудесный летний день клонился уже к вечеру, когда возок катил через Б. по Большой улице. Жара начинала понемногу спадать, легкий ветерок всколыхнул ветви деревьев, что росли около домов и простирали теперь свою тень до половины улицы, и разнес аромат акаций, орехового листа и произраставшего в огородах укропа. Перед красивым домом, крытым свежей дранкой, с зелеными ставнями и множеством дивных цветов в окошках, сидела на скамейке, в тени раскидистых акаций, молодая женщина с детьми. Младшую она держала на коленях, двое разместились у нее по бокам, что-то уплетая, а четвертый, самый старший, вышел на дорогу и стал кидать песком в медленно проезжавшую по улице повозку, в которой сидел наш путник.
Молодая женщина в светло-голубом ситцевом платье в белый горошек поспешно встала и погрозила шалуну, который только что успел набрать полные пригоршни песку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Стали попадьи ко всему еще и забывчивыми, жалуются на память. Забывают, где что оставили, и часто по полчаса и больше ищут, например, наперсток. «Куда запропастился этот паршивый наперсток? Только что был вот тут, гром его разрази! Ведь хорошо помню, положила на место, чтобы потом не искать! Придется зашить эти проклятые карманы: сто карманов — и все пустые!» И без конца хлопают себя руками, словно петух, который собирается кукарекнуть, бранятся, злятся и обвиняют кого угодно, пока наперсток не свалится у них с пальца. «О, черт возьми, Персида (или Сида)! Все еще какой-то дьявол в тебе сидит, словно тебе восемнадцать лет!» Но ни той, ни другой не изменяют ни зрение, ни память, когда нужно видеть свою противницу и когда всплывают все отвратительные дрязги, порожденные старой враждой. Помнят всё и та и другая, и хоть жалуются на слабое зрение, а издали замечают одна другую и под тем или иным предлогом сворачивают с дороги. Попадьи избегают встреч, потому что, как и встарь, смертельно ненавидят друг друга. Следует, однако, сказать, что обе они все же менее изобретательны и боеспособны, чем в былые дни; теперь они предпочитают избегать друг друга, а бывало, хлебом не корми, только бы встретиться, только бы пустить вслед что-нибудь обидное, разозлить, отравить жизнь хотя бы на день. Однако ненависть еще не угасла — тихая, но неизменная, вечная ненависть. Она их укрепляет, поддерживает силы, скрашивает жизнь. Как некоторым деревенским бабам необходима каждый день известная порция ракии, чтобы свободно двигаться, так попадьям необходима эта ненависть, поддерживающая горение их жизни. Это их мотор, они по крайней мере знают, для чего живут, вернее — прозябают, ибо разве это жизнь, когда и зубы выходят из строя один за другим и вы с каждым днем все больше приобретаете старушечий облик. Одна ест только на левой стороне, другая — только на правой (и тут не могли сойтись!). Все, говорю вам, все изменилось — даже старые часы попа Спиры очутились в людской, потому что, как по злобе уверяла матушка Перса, они до того постарели, что, кроме чиханья и кашля, начали еще плеваться; неизменной осталась только эта подколодная змея, эта закоренелая ненависть, она продолжает отравлять и подтачивать или, как они сами себя тешат, сохранять им жизнь.
И попы уже не прежние. Встречаются, правда, и беседуют, но далеко не столь сердечно, как бывало, больше из страха перед епископом да ради своей паствы,— официально, холодно: старое уже не вернуть!
Изменились и их зятья. Пера был учителем — стал дьяконом, а потом и попом. Шаца был цирюльником — стал хирургом и дантистом. И в городе повсюду величают его «господин доктор Шандор», одна только попадья Перса ни за что не желает признать его венский диплом, ибо всякий раз, когда заходит речь о нем, она называет его не иначе как «тот цирюльник»! «Ни он, ни дед его никогда не были докторами!» — добавляет она ядовито.
Оба они живут в городе: Шаца в Б.— в Бачке, и Пера в Б.— в Банате.
У Перы это уже второе место жительства за шесть лет, как он надел рясу. И на первом ему было не худо, и приход был хорош, да не понравился попадье. Меланья чувствовала себя, как она сама выразилась в письме, точно в могиле, и Пере пришлось искать другое место. Сейчас, слава богу, попадья довольна, и даже больше, чем поп. Здесь Меланье понравилось. Город большой, общество утонченное, имеется все, что только душе угодно, недаром ведь матушка Перса всегда говорила: «Моя Меланья создана для города». Много тут для Меланьи и развлечений и увеселений. Колоссально усовершенствовалась она в игре на рояле,— сейчас играет и импровизирует пьесы, которые простым смертным могут и не понравиться; а обучает ее какой-то немец (специалист в этих делах) — молодой блондинчик; бороденка у него реденькая, а рот от уха до уха. Неказист на вид, но как мастер своего дела приятен. Она уже дважды участвовала в благотворительных концертах — в пользу городской больницы и еще с какими-то гуманными целями. А теперь принялась, кроме того, за изучение языков: изучает французский и очень полюбила этот язык образованного общества, зато в немецком изрядно разочаровалась, хоть матушка Перса все еще его защищает; по этому поводу мать с дочерью часто вступают в споры. Против французского языка попадья не возражает, наоборот, он ей приятен, но все же, говорит она, не следует пренебрегать и немецким, как склонна поступить Меланья. «Если бы французский,— резонно замечает матушка Перса,— считался таким же благородным, так разве не говорила бы на нем госпожа бюргермайстерша Евлалия — знатная особа, в доме которой по три-четыре раза в день пьют шоколад и едят хлеб с тмином!» Но Меланья стоит на своем, доказывая, что и маме не мешало бы получше знать французский. По правде сказать, и она (Меланья) им еще не овладела, но по крайней мере общается с теми, кто его знает, а сейчас берет уроки у полкового аудитора. А ее Пера стал с недавнего времени почетным членом офицерского клуба. Это Меланья облегчила ему доступ туда. Весть об этом особенно порадовала матушку Персу, и она с восхищением говорила: «О! Заключив союз с нашей Меланьей, Пера все равно что самый крупный выигрыш получил!.. Когда бы он попал в высший свет? Никогда! У него образование, а у Меланьи мое воспитание!» Все его уважают и охотно приглашают на офицерские балы, которые здесь, как и везде, самые богатые и великолепные!
Пера и Шаца часто навещают стариков, да и те наезжают к зятьям в гости, но семьи Шацы и Перы никогда не встречаются, так же, как их тещи. Молодые не питают ненависти друг к другу, но и встреч не ищут.
Однажды летом, восемь лет спустя после описанных в предпоследней главе событий, проезжал в повозке через Бачку молодой священник, возвращавшийся домой после съезда «Омладины». Чудесный летний день клонился уже к вечеру, когда возок катил через Б. по Большой улице. Жара начинала понемногу спадать, легкий ветерок всколыхнул ветви деревьев, что росли около домов и простирали теперь свою тень до половины улицы, и разнес аромат акаций, орехового листа и произраставшего в огородах укропа. Перед красивым домом, крытым свежей дранкой, с зелеными ставнями и множеством дивных цветов в окошках, сидела на скамейке, в тени раскидистых акаций, молодая женщина с детьми. Младшую она держала на коленях, двое разместились у нее по бокам, что-то уплетая, а четвертый, самый старший, вышел на дорогу и стал кидать песком в медленно проезжавшую по улице повозку, в которой сидел наш путник.
Молодая женщина в светло-голубом ситцевом платье в белый горошек поспешно встала и погрозила шалуну, который только что успел набрать полные пригоршни песку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78