Это я точно знаю, по целым дням, что называется, здесь торчу. Эхе-хе,— вздохнул он глубоко и отпил из стаканчика добрый глоток,— не те нынче времена пошли, чтобы погонщик мог податься в Пешт, на людей поглядеть... вот так и болтаюсь тут без дела, не очень-то мне это приятно, как рабочему человеку. Носил ли я когда-нибудь этакие вот мужицкие опанки? Только сапоги, летом и зимой, да еще талерами подкованные! Хе-е-е, а сейчас вон как... Обтрепался, словно какой старый кнут,— закончил он и начисто осушил стаканчик.— Настрадался я досыта. Если бы я начал...
— Не пора ли, Пера,— поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие,— соглашается Пера, вскакивает и зовет корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие... Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке,— говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера.— А как полагаешь, когда доберемся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живется,— благодарит погонщик, берет предложенную ракию и выпивает.— Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути...
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников.— Опять брал, а?
— Не брал... на что мне ее наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик.— Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы все вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя...
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве янеотка-зывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так... пью — и мне малость полегче живется. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: все же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится еще какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальза м!.. Все, что дерет твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло...
— Эх, «драло»! Как это дерет, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер * проглотил.
— Не берите греха на душу... и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчет семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь...
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух.— Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда ее пьешь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, все же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанешь настоящей — всего даже передернет. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь ее лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему все кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай свое: «Еще малость, еще...»
— Экий же ты пес неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг.— Он еще привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить... А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая...
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берется за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе...
— Не бойся! Тебя не скоро возьмет! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— ...чтобы не мучитьря мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперек дороги встал,—
1 Азотная кислота (искаженное нем.).
сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь еще этого бальзама... так порой и подмывает найти сук покрепче, да и...
— Повеситься, что ли?..
— Нет,— спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука,— прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пес...
— Эх,— вздыхает снова бывший погонщик.— Вот болтаете зря и только грех на душу берете, хотя вам, конечно, и невдомек почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь ее не пить.
— Ах, если предсказано,— говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку,— то уж от судьбы не уйдешь... Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать...
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налупи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше...
— А когда высыплешь им корм,— наказывает корчмарка,— ты этого желтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует...
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать... Столько лет торговал, как говорится, а все оставался один-одинешенек... Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шелковая, с ворсом... Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче...
— Если чесать ему спину,— продолжает корчмарка, не слушая пастуха,— он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный...
— Каким я был тогда и до чего дошел... На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Не пора ли, Пера,— поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие,— соглашается Пера, вскакивает и зовет корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие... Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке,— говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера.— А как полагаешь, когда доберемся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живется,— благодарит погонщик, берет предложенную ракию и выпивает.— Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути...
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников.— Опять брал, а?
— Не брал... на что мне ее наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик.— Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы все вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя...
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве янеотка-зывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так... пью — и мне малость полегче живется. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: все же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится еще какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальза м!.. Все, что дерет твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло...
— Эх, «драло»! Как это дерет, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер * проглотил.
— Не берите греха на душу... и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчет семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь...
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух.— Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда ее пьешь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, все же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанешь настоящей — всего даже передернет. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь ее лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему все кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай свое: «Еще малость, еще...»
— Экий же ты пес неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг.— Он еще привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить... А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая...
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берется за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе...
— Не бойся! Тебя не скоро возьмет! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— ...чтобы не мучитьря мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперек дороги встал,—
1 Азотная кислота (искаженное нем.).
сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь еще этого бальзама... так порой и подмывает найти сук покрепче, да и...
— Повеситься, что ли?..
— Нет,— спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука,— прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пес...
— Эх,— вздыхает снова бывший погонщик.— Вот болтаете зря и только грех на душу берете, хотя вам, конечно, и невдомек почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь ее не пить.
— Ах, если предсказано,— говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку,— то уж от судьбы не уйдешь... Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать...
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налупи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше...
— А когда высыплешь им корм,— наказывает корчмарка,— ты этого желтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует...
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать... Столько лет торговал, как говорится, а все оставался один-одинешенек... Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шелковая, с ворсом... Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче...
— Если чесать ему спину,— продолжает корчмарка, не слушая пастуха,— он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный...
— Каким я был тогда и до чего дошел... На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78