Усадив его в повозку и перекрестившись еще раз уже машинально, видя крестящуюся у калитки матушку Сиду, повернул к Чириному дому и остановился у ворот.
— И усы и бороду,— слышится со двора,— всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как...
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу,— оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почета ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а,— тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира,— а-а-а, а что это там, а, Петр? Что это еще опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, про шу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не зубуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться... пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Петр сынок, так дело не пойдет,— не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять еще одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает... потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет свое слово матушка Перса.— Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, черт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог,— продолжает матушка Перса, совсем зеленая от злости,— к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов.— Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Кара-баш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит,— вот до чего опустился! И сейчас отправляетесь в лустрайзе*, да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс! 2 — кричит фрау Габ-риэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чириным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.
— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— И усы и бороду,— слышится со двора,— всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как...
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу,— оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почета ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а,— тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира,— а-а-а, а что это там, а, Петр? Что это еще опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, про шу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не зубуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться... пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Петр сынок, так дело не пойдет,— не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять еще одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает... потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет свое слово матушка Перса.— Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, черт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог,— продолжает матушка Перса, совсем зеленая от злости,— к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов.— Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Кара-баш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит,— вот до чего опустился! И сейчас отправляетесь в лустрайзе*, да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс! 2 — кричит фрау Габ-риэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чириным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.
— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78