Ух, ух! А что тот негодяй?
— Правильно сказала — именно негодяй. Негодяй! И я только там в этом убедился. Притворился, будто и он удивлен, потом вмешался, поглядывает так издалека и рассуждает: «Воистину, воистину! Никак невозможно, чтобы зуб тот принадлежал какому ни на есть, скажем, крещеному существу, мирянину или тем паче иерею... Я, говорит, знаю всю семью моего сейчас, к сожалению, супостата: у всех у них до глубокой старости сохранялись здоровые и крепкие зубы, однако, говорит, таких зубов не припомню, ваше преосвященство! Вы совершенно правы, это, как вы изволили заметить, настоящий конский зуб!.. Конечно,— расходится он все больше,— когда человек тонет, он, как говорится, и за соломинку хватается! Но я его прощаю, преосвященней-ший, и единое мое, говорит, утешение в словах миропомазанного псалмопевца, кои гласят: «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою и да возвратятся и постыдятся мыслящие ми зло». Ну, как тут человеку не взбеситься! Понимаешь, Перса, он... Спира... куражится и читает по-славянски псалмы перед владыкой, а я — я как пень, не могу даже по-сербски слово вымолвить, не сумел бы в ту минуту свое собственное имя произнести... Можешь себе представить, каково мне было! «Разверзнись, земля, и поглоти меня»,— молил я про себя.
— Уф, уф, уф! Но как ты не заметил, что зуб большой?
— А как заметишь? И здесь меня, прохвосты, провели! Я свой маленький зуб завернул в большой кусок бумаги, а они большой зуб — в маленький кусок бумаги! Как его, черта, узнаешь?! В этом и весь фокус, все мое несчастье и беда!
— Эх, угораздило же... и тебя и нас с тобою.
— А владыка разгневался после Спириного псалма... И опять же я чуть виноватым не остался. Чуть было меня не обрили! «Это или преднамеренный обман,— говорит владыка, насупившись,— или грубая шутка. А мне ни то, ни другое не нравится, отче Кирилл!»
— Чира! Чира!
— Всуе оправдывался я, что захватил свой собственный зуб, а виноваты тут воистину сатанинская, адова подлость и мое чрезмерное доверие к людям, что страдаю безвинно, ибо кто-то подменил, подсунул его мне. Тщетно!.. Владыка остался при убеждении, будто я хотел преднамеренно обмануть его, и заявил, что поверит мне только при условии, что мы тут же, на его глазах, протянем друг другу руки, забудем обо всем и помиримся...
— Уф, уф, уф! Помиритесь!
— Что поделаешь! Сама, слава богу, знаешь, какой я невезучий. Думаю, еще я же и виноватым окажусь... и... первый протянул ему руку, а он — прохвост этакий!— вертится, будто не знает, куда деть этот проклятый зуб,— а я все стою с протянутой рукой,— потом уж только сунул мне зуб в ладонь и пожал руку. Так вот и помирилис ь...
— Помирились! Уф, уф! Счастье, что я не такая толстая, как тот аспид, не то меня тут же хватил бы удар!
— ...и поцеловались,— заканчивает поп Чира свое сообщение,— поцеловались по воле его преосвященства... А зуб дьякон оставил у себя. И знаю, зачем оставил.
— «По-поцеловались»! И поцеловались! — с перекошенным от злости лицом повторяет, как эхо, матушка Перса.— О, чтоб ты со своим покойным отцом Аверкием целовался, который вон там на стене висит!
— Но, Персида, подожди, ради бога подожди!
— «Подожди»! Чего мне ждать? Жди ты! Чего ты ждешь... ты, ты...
— Чего я жду, спрашиваешь? Ничего не жду,— взбеленился наконец и поп Чира,— вернее, всего жду. И ничего меня не удивит. («Уф, уф»,— пыхтит матушка Перса.) Я в круглых дураках! («Это я вижу!» — замечает она.) Потому что человеку сему помогают и сатана и бог! Потому что, какую бы глупость ни сделал сей человек, она вместо заслуженной кары приносит ему незаслуженную награду! А ты еще спрашиваешь, чего я жду!
— Да, чего ждешь? Чего ты ждешь?— взрывается попадья.
— Еще когда он дьяконом на палке тягался с крестьянами, его вместо наказания рукоположили в попы, а когда запоздал на утреню, его опять же вместо епитимьи удостоили красного пояса! Ну, вот и потягайся с ним, попробуй! А ты спрашиваешь, чего я жду!
— Да, спрашиваю, Чира, чего еще ждешь?— неистово кричит совсем позеленевшая матушка Перса.
— Чего жду? Чего жду? Хочешь, чтобы обязательно сказал?
— Да, еще и этому чуду хочу подивиться, хочу претерпеть и этот срам!
— Чего я жду! Жду, если на то пошло, жду еще и такого чуда и срама, что поп Спира станет протоиереем, протопопом... да, отцом протопопом!..
— Что?! Сида — протопопица?! Убей ее гром и с тобой вместе! Довольно!— взревела матушка Перса и, подобно фурии, вылетела в кухню, хлопнув дверью.
— Э, ты хотела знать, как было,— вот так оно и было! А очутилась бы в моей шкуре,— продолжает поп Чира в одиночестве,— так согласилась бы со мной: слава богу, что владыка не остался при убеждении в преднамеренном обмане.
— Помирились и поцеловались! Мирись ты со своим дедом, мамалыга банатская (матушка Перса была родом из Бачки), а я не помирюсь, не бывать тому!..— слышится из кухни яростный крик попадьи.— Почему этот горшок здесь, когда ему тут не место? На шаг из кухни нельзя отойти, сейчас же базар устроите!
В тот же миг раздался громоподобный треск, и по всей кухне разлетелись осколки разбитого вдребезги горшка. Меланья убежала в комнату, а Эржа, опасаясь (как подсказывал ей опыт), чтобы другой горшок не полетел ей в голову, кинулась сломя голову во двор к стогу — набрать соломы для печи. Даже Эржин уланский капрал по прозванию «Все равно», давненько уже поджидавший ее в темноте у калитки, которому как улану надлежало, по кавалерийскому уставу, неустрашимо вступать в бой хотя бы с десятком пехотинцев,— даже он пустился наутек, услышав страшный крик и грохот из кухни, и бежал так, словно за ним гнался сам Бонапарт. И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к черту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинешенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трех ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от нее, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айнпренсуп!— кричала матушка Перса, размешивая заправку.— Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопшей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет!» «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх,— с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце,— эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Правильно сказала — именно негодяй. Негодяй! И я только там в этом убедился. Притворился, будто и он удивлен, потом вмешался, поглядывает так издалека и рассуждает: «Воистину, воистину! Никак невозможно, чтобы зуб тот принадлежал какому ни на есть, скажем, крещеному существу, мирянину или тем паче иерею... Я, говорит, знаю всю семью моего сейчас, к сожалению, супостата: у всех у них до глубокой старости сохранялись здоровые и крепкие зубы, однако, говорит, таких зубов не припомню, ваше преосвященство! Вы совершенно правы, это, как вы изволили заметить, настоящий конский зуб!.. Конечно,— расходится он все больше,— когда человек тонет, он, как говорится, и за соломинку хватается! Но я его прощаю, преосвященней-ший, и единое мое, говорит, утешение в словах миропомазанного псалмопевца, кои гласят: «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою и да возвратятся и постыдятся мыслящие ми зло». Ну, как тут человеку не взбеситься! Понимаешь, Перса, он... Спира... куражится и читает по-славянски псалмы перед владыкой, а я — я как пень, не могу даже по-сербски слово вымолвить, не сумел бы в ту минуту свое собственное имя произнести... Можешь себе представить, каково мне было! «Разверзнись, земля, и поглоти меня»,— молил я про себя.
— Уф, уф, уф! Но как ты не заметил, что зуб большой?
— А как заметишь? И здесь меня, прохвосты, провели! Я свой маленький зуб завернул в большой кусок бумаги, а они большой зуб — в маленький кусок бумаги! Как его, черта, узнаешь?! В этом и весь фокус, все мое несчастье и беда!
— Эх, угораздило же... и тебя и нас с тобою.
— А владыка разгневался после Спириного псалма... И опять же я чуть виноватым не остался. Чуть было меня не обрили! «Это или преднамеренный обман,— говорит владыка, насупившись,— или грубая шутка. А мне ни то, ни другое не нравится, отче Кирилл!»
— Чира! Чира!
— Всуе оправдывался я, что захватил свой собственный зуб, а виноваты тут воистину сатанинская, адова подлость и мое чрезмерное доверие к людям, что страдаю безвинно, ибо кто-то подменил, подсунул его мне. Тщетно!.. Владыка остался при убеждении, будто я хотел преднамеренно обмануть его, и заявил, что поверит мне только при условии, что мы тут же, на его глазах, протянем друг другу руки, забудем обо всем и помиримся...
— Уф, уф, уф! Помиритесь!
— Что поделаешь! Сама, слава богу, знаешь, какой я невезучий. Думаю, еще я же и виноватым окажусь... и... первый протянул ему руку, а он — прохвост этакий!— вертится, будто не знает, куда деть этот проклятый зуб,— а я все стою с протянутой рукой,— потом уж только сунул мне зуб в ладонь и пожал руку. Так вот и помирилис ь...
— Помирились! Уф, уф! Счастье, что я не такая толстая, как тот аспид, не то меня тут же хватил бы удар!
— ...и поцеловались,— заканчивает поп Чира свое сообщение,— поцеловались по воле его преосвященства... А зуб дьякон оставил у себя. И знаю, зачем оставил.
— «По-поцеловались»! И поцеловались! — с перекошенным от злости лицом повторяет, как эхо, матушка Перса.— О, чтоб ты со своим покойным отцом Аверкием целовался, который вон там на стене висит!
— Но, Персида, подожди, ради бога подожди!
— «Подожди»! Чего мне ждать? Жди ты! Чего ты ждешь... ты, ты...
— Чего я жду, спрашиваешь? Ничего не жду,— взбеленился наконец и поп Чира,— вернее, всего жду. И ничего меня не удивит. («Уф, уф»,— пыхтит матушка Перса.) Я в круглых дураках! («Это я вижу!» — замечает она.) Потому что человеку сему помогают и сатана и бог! Потому что, какую бы глупость ни сделал сей человек, она вместо заслуженной кары приносит ему незаслуженную награду! А ты еще спрашиваешь, чего я жду!
— Да, чего ждешь? Чего ты ждешь?— взрывается попадья.
— Еще когда он дьяконом на палке тягался с крестьянами, его вместо наказания рукоположили в попы, а когда запоздал на утреню, его опять же вместо епитимьи удостоили красного пояса! Ну, вот и потягайся с ним, попробуй! А ты спрашиваешь, чего я жду!
— Да, спрашиваю, Чира, чего еще ждешь?— неистово кричит совсем позеленевшая матушка Перса.
— Чего жду? Чего жду? Хочешь, чтобы обязательно сказал?
— Да, еще и этому чуду хочу подивиться, хочу претерпеть и этот срам!
— Чего я жду! Жду, если на то пошло, жду еще и такого чуда и срама, что поп Спира станет протоиереем, протопопом... да, отцом протопопом!..
— Что?! Сида — протопопица?! Убей ее гром и с тобой вместе! Довольно!— взревела матушка Перса и, подобно фурии, вылетела в кухню, хлопнув дверью.
— Э, ты хотела знать, как было,— вот так оно и было! А очутилась бы в моей шкуре,— продолжает поп Чира в одиночестве,— так согласилась бы со мной: слава богу, что владыка не остался при убеждении в преднамеренном обмане.
— Помирились и поцеловались! Мирись ты со своим дедом, мамалыга банатская (матушка Перса была родом из Бачки), а я не помирюсь, не бывать тому!..— слышится из кухни яростный крик попадьи.— Почему этот горшок здесь, когда ему тут не место? На шаг из кухни нельзя отойти, сейчас же базар устроите!
В тот же миг раздался громоподобный треск, и по всей кухне разлетелись осколки разбитого вдребезги горшка. Меланья убежала в комнату, а Эржа, опасаясь (как подсказывал ей опыт), чтобы другой горшок не полетел ей в голову, кинулась сломя голову во двор к стогу — набрать соломы для печи. Даже Эржин уланский капрал по прозванию «Все равно», давненько уже поджидавший ее в темноте у калитки, которому как улану надлежало, по кавалерийскому уставу, неустрашимо вступать в бой хотя бы с десятком пехотинцев,— даже он пустился наутек, услышав страшный крик и грохот из кухни, и бежал так, словно за ним гнался сам Бонапарт. И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к черту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинешенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трех ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от нее, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айнпренсуп!— кричала матушка Перса, размешивая заправку.— Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопшей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет!» «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх,— с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце,— эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78