Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тетки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошел с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привез: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шелка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев все это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и все же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело...
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бо-роденку не отчекрыжили.
— А как с тобой?
— Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он — дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо ее употреблять на такие дела». Заметил еще в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли,— сказал владыка,— аще же соль обуяетъ, чимъ осолится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.
— А неужели он пытался его обмануть?
— Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб... а на самом-то деле это был Часослов...
— Да... разве... это не был...
— И если как следует поразмыслить,— рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует,— пожалуй, все это было совсем не так... Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Все это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут — и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дергают, и того, кто дергает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Все это дьявольский поклеп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.
— Вот оно что?
— Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пенти-костарий — это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот — его личная собственность, он его купил и принес. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал — «Пентикоста-рий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьезней!
— О, смотрите, лицемер какой!
— Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов,— сам себя бы выдал, понятно?
— Ну, конечно. Правильно сделал!
— Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему еще и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случай с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка... конский зуб — и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.
— Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу ее перед собой. Она, она — больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!
— Что посеяла, то и пожала!
— Да что ты говоришь?!
— Еще немного, и простился бы он со своей бородой!
— А ведь, пожалуй, что...— поддержала его осмелевшая матушка Сида.— И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал — так просто, по старому знакомству и дружбе...
— Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унес.
— Так ему и надо,— с удовлетворением потирает руки попадья.— «Кто другому яму роет, сам в нее попадет»,— постоянно говаривала моя покойная мама!..
— Эх, забудем это! Было и прошло!
— Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на нее смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге,— наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тетка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.
— Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!
— Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом... Отбудет шестинедельный траур по доброй тетушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.
— Все это прекрасно! Но свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?
— Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тетку!.. Далеконько, правда, почем знать... Разве обручить их?..
— Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего еще ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!
Вскоре -явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что все обошлось прекрасно благодаря его смекалке; еще больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.
Через час все было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тетки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошел с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привез: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шелка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев все это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и все же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело...
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бо-роденку не отчекрыжили.
— А как с тобой?
— Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он — дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо ее употреблять на такие дела». Заметил еще в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли,— сказал владыка,— аще же соль обуяетъ, чимъ осолится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.
— А неужели он пытался его обмануть?
— Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб... а на самом-то деле это был Часослов...
— Да... разве... это не был...
— И если как следует поразмыслить,— рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует,— пожалуй, все это было совсем не так... Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Все это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут — и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дергают, и того, кто дергает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Все это дьявольский поклеп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.
— Вот оно что?
— Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пенти-костарий — это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот — его личная собственность, он его купил и принес. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал — «Пентикоста-рий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьезней!
— О, смотрите, лицемер какой!
— Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов,— сам себя бы выдал, понятно?
— Ну, конечно. Правильно сделал!
— Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему еще и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случай с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка... конский зуб — и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.
— Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу ее перед собой. Она, она — больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!
— Что посеяла, то и пожала!
— Да что ты говоришь?!
— Еще немного, и простился бы он со своей бородой!
— А ведь, пожалуй, что...— поддержала его осмелевшая матушка Сида.— И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал — так просто, по старому знакомству и дружбе...
— Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унес.
— Так ему и надо,— с удовлетворением потирает руки попадья.— «Кто другому яму роет, сам в нее попадет»,— постоянно говаривала моя покойная мама!..
— Эх, забудем это! Было и прошло!
— Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на нее смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге,— наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тетка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.
— Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!
— Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом... Отбудет шестинедельный траур по доброй тетушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.
— Все это прекрасно! Но свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?
— Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тетку!.. Далеконько, правда, почем знать... Разве обручить их?..
— Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего еще ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!
Вскоре -явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что все обошлось прекрасно благодаря его смекалке; еще больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.
Через час все было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78