Этими шляпами еще не черпали воду из Тисы, не собирали в них шелковицу и не подбрасывали их ногами. Воткнутый в шляпу желтоватый ковыль золотится на солнце, окутывает и скрывает ее целиком. Все ребята умыты, причесаны, а волосы смазаны постным маслом. Все на них чистое, а зачастую и новое, потому-то у ребят такой торжественный воскресный вид. Они сами чувствуют себя неловко, одежда стесняет, связывает их: ни побороться, ни слазить на дерево за шелковицей, ни погнаться друг за дружкой, поддавая ногами пыль или кидаясь ею,— теперь она мирно покоится среди дороги, а им приходится стоять смирно и сравнивать, чей жилет лучше или у кого больше в ряду серебряных пуговиц. Но как только кончится литургия, они сразу избавятся от лишнего — еще в церковной ограде стянут сапоги и босиком разбегутся по домам с сапогами в руках. Вот какая-то девушка, прошелестев белыми чистыми юбками, быстро прошмыгнула к соседям, из-под старой кофты сверкнула белоснежная сорочка. Но во всей красоте заблистает девушка только после обеда, в коло, а сейчас она промчалась к соседям за скалкой — ихняя сломалась вчера, когда мама была малость не в духе, а отца дернула нелегкая вмешаться и показать ей, как готовится какое-то кушанье. Перед домом сидят старики и покуривают трубки; кое-кто жалуется на чубук, сокрушаясь о том, что с вечера забыл его прочистить, а теперь вот не тянет, даже горло заболело от натуги,— испорчено всякое удовольствие. Девушки усердствуют по хозяйству, готовы в лепешку расшибиться, не перечат ни в чем — лишь бы их отпустили после обеда на перекресток. Ох, и запестрит же к вечеру улица от множества парней и девушек, разольется аромат гвоздики и чебреца на перекрестке, где вьется коло! Там каждая увидит «своего», и все увидят Тиму, писаря нотариуса, который на свои тридцать форинтов в месяц живет в селе как молодой бог.
И он тоже радовался воскресенью, особенно если день выдавался безветренный и погожий,— ведь тогда он мог облачиться в белые брюки и напялить на голову единственную во всем селе соломенную шляпу, которую он собственноручно чистит серой; мог вырядиться в бархатный сюртук, надеть лакированные ботинки, а волосы взбить этаким чертом и бродить по селу, напевая: «Семь проулков — семь зазноб»,— и одним взглядом покорять встречных и поперечных девушек, вызывая ненависть сельских парней и подвергая себя нешуточной опасности.
Впрочем, в воскресенье до полудня он мог смело расхаживать, где ему вздумается: до конца обедни ему ничто не угрожало. По крайней мере до сих пор такого не бывало. Даже старый цирюльник Ефта за сорок лет практики бритья и врачевания не помнит, чтобы ему приходилось обмывать кому-нибудь голову или останавливать кровь в первую половину воскресного дня. Такие происшествия случались, но только после обеда. А это Тима знал отлично, может быть даже по собственному горькому опыту; во всяком случае, ходили слухи, будто однажды вечером он бежал сломя голову по улице. По-видимому, нечто подобное с ним произошло,— к чему бы иначе распевать на его счет и по сей день еще очень популярную песенку:
Хоть и серы писцы-кавалеры, Но боятся по ночам шататься: Сельских парней нет неблагодарней,— Вилы цапнут — да писцов и ляпнут; Вилам — звякать, писарятам — крякать.
Песенка родилась в селе и благодаря доброжелательству (вернее, злопыхательству) цирюльника Шацы была опубликована в «Великобечкерекском календаре»; избежав таким образом забвения, она стала нынче достоянием всех и каждого «от Пешта до Черногории». Писарь Тима досадывал и злился про себя, но вслух уверял всех, будто песенка не имеет к нему ни малейшего отношения, поскольку с ним никогда в жизни такого не бывало, хотя насчет женского пола он парень не промах. Ему лишь бы приволокнуться со скуки, чем он давно и занимается, но закабалить себя, надев ярмо, здесь, в этом селе, не входит в его планы. Он только ждет кончины старой богатой тетки, чтобы, получив наследство, немедленно перебраться в город, а там девушек у него будет на каждый палец по десятку. Зная письмоводство, он найдет себе принципала, получит хорошую практику и красивую принципалову дочку в придачу и тогда, как говорится, будет на коне. Ему не встречалась еще женщина, которая устояла бы перед его демоническим взглядом. Он знает, когда и как нужно посмотреть. На горожанок только взглянет и молчаливо вздохнет, а крестьяночкам подмигнет и сверкнет глазами так свирепо, что порой даже слетит с головы соломенная шляпа. Он и сегодня принялся было за свои шуточки. Одна уже бросила ему: «Эй, фертик!»,— но это его нисколько не смутило. Он предпочитал, чтобы женщина сердилась, а не притворялась скромницей, и совсем этого не боялся; он боялся только терновых палок, тех самых, которые днем продают в магазинах, а ночью на улицах раздают бесплатно. Но сегодня, в воскресное утро, следуя в церковь, он не боялся и этого.
А в церкви уже отзвонили и в первый и во второй раз. Прихожане слышали о приезде нового учителя, и, конечно, все ждали, что он в качестве гостя споет сегодня «Херувимскую», а потому толпы народу валили по улице. Едва заслышав колокольный звон, старики выбили свои трубки, сунули их за голенища сапог, перекрестились, отдали последние распоряжения домашним и, опираясь на палки, с достоинством направились в церковь.
Народ устремился к обедне, и вся улица запестрела цветами. То в одном, то в другом дворе распахивается калитка, появляется новый букет и сливается с толпой, а толпа, чем ближе к церкви, тем все многолюдней и гуще. Впереди, беседуя на ходу, важно шествуют мужчины, без трубок в зубах, но с палками в руках, а жены и дочери семенят за ними. Жены держат свернутые треугольником платочки; бабушки обворачивают в такие же платочки букетики базилика, чтобы отломить по веточке молодым, когда те целуют им руку, а они их в щеку; девушки несут зонтики, охватив их посредине платочком, чтобы не испачкать. В церковь идут неторопливо, степенно — помолиться богу, потолковать о том о сем, посидеть маленько в ограде и поглядеть на женские наряды. Впрочем, кто назовет, кто раскроет причины, почему народ по воскресеньям круглый год ходит в церковь? Однако на этот раз была совсем особая причина: старухи шли, чтобы послушать нового учителя, а девушки — чтобы поглазеть на него. Только старая гречанка Сока отправилась нынче в церковь вовсе не с целью лицезреть и слушать нового учителя, а ради собственного внука Савицы, который в нынешнем году уже дважды радует свою бабушку: месяца три тому назад, когда впервые надел брюки, и сейчас, когда впервые собрался читать «Апостола»! Две недели подряд бабушка, такая старенькая, по памяти проверяла, как внук читал «Апостола». Мечтала она и молила бога только о том, чтобы сподобил ее дожить до этого дня,— потом уже можно спокойно закрыть глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
И он тоже радовался воскресенью, особенно если день выдавался безветренный и погожий,— ведь тогда он мог облачиться в белые брюки и напялить на голову единственную во всем селе соломенную шляпу, которую он собственноручно чистит серой; мог вырядиться в бархатный сюртук, надеть лакированные ботинки, а волосы взбить этаким чертом и бродить по селу, напевая: «Семь проулков — семь зазноб»,— и одним взглядом покорять встречных и поперечных девушек, вызывая ненависть сельских парней и подвергая себя нешуточной опасности.
Впрочем, в воскресенье до полудня он мог смело расхаживать, где ему вздумается: до конца обедни ему ничто не угрожало. По крайней мере до сих пор такого не бывало. Даже старый цирюльник Ефта за сорок лет практики бритья и врачевания не помнит, чтобы ему приходилось обмывать кому-нибудь голову или останавливать кровь в первую половину воскресного дня. Такие происшествия случались, но только после обеда. А это Тима знал отлично, может быть даже по собственному горькому опыту; во всяком случае, ходили слухи, будто однажды вечером он бежал сломя голову по улице. По-видимому, нечто подобное с ним произошло,— к чему бы иначе распевать на его счет и по сей день еще очень популярную песенку:
Хоть и серы писцы-кавалеры, Но боятся по ночам шататься: Сельских парней нет неблагодарней,— Вилы цапнут — да писцов и ляпнут; Вилам — звякать, писарятам — крякать.
Песенка родилась в селе и благодаря доброжелательству (вернее, злопыхательству) цирюльника Шацы была опубликована в «Великобечкерекском календаре»; избежав таким образом забвения, она стала нынче достоянием всех и каждого «от Пешта до Черногории». Писарь Тима досадывал и злился про себя, но вслух уверял всех, будто песенка не имеет к нему ни малейшего отношения, поскольку с ним никогда в жизни такого не бывало, хотя насчет женского пола он парень не промах. Ему лишь бы приволокнуться со скуки, чем он давно и занимается, но закабалить себя, надев ярмо, здесь, в этом селе, не входит в его планы. Он только ждет кончины старой богатой тетки, чтобы, получив наследство, немедленно перебраться в город, а там девушек у него будет на каждый палец по десятку. Зная письмоводство, он найдет себе принципала, получит хорошую практику и красивую принципалову дочку в придачу и тогда, как говорится, будет на коне. Ему не встречалась еще женщина, которая устояла бы перед его демоническим взглядом. Он знает, когда и как нужно посмотреть. На горожанок только взглянет и молчаливо вздохнет, а крестьяночкам подмигнет и сверкнет глазами так свирепо, что порой даже слетит с головы соломенная шляпа. Он и сегодня принялся было за свои шуточки. Одна уже бросила ему: «Эй, фертик!»,— но это его нисколько не смутило. Он предпочитал, чтобы женщина сердилась, а не притворялась скромницей, и совсем этого не боялся; он боялся только терновых палок, тех самых, которые днем продают в магазинах, а ночью на улицах раздают бесплатно. Но сегодня, в воскресное утро, следуя в церковь, он не боялся и этого.
А в церкви уже отзвонили и в первый и во второй раз. Прихожане слышали о приезде нового учителя, и, конечно, все ждали, что он в качестве гостя споет сегодня «Херувимскую», а потому толпы народу валили по улице. Едва заслышав колокольный звон, старики выбили свои трубки, сунули их за голенища сапог, перекрестились, отдали последние распоряжения домашним и, опираясь на палки, с достоинством направились в церковь.
Народ устремился к обедне, и вся улица запестрела цветами. То в одном, то в другом дворе распахивается калитка, появляется новый букет и сливается с толпой, а толпа, чем ближе к церкви, тем все многолюдней и гуще. Впереди, беседуя на ходу, важно шествуют мужчины, без трубок в зубах, но с палками в руках, а жены и дочери семенят за ними. Жены держат свернутые треугольником платочки; бабушки обворачивают в такие же платочки букетики базилика, чтобы отломить по веточке молодым, когда те целуют им руку, а они их в щеку; девушки несут зонтики, охватив их посредине платочком, чтобы не испачкать. В церковь идут неторопливо, степенно — помолиться богу, потолковать о том о сем, посидеть маленько в ограде и поглядеть на женские наряды. Впрочем, кто назовет, кто раскроет причины, почему народ по воскресеньям круглый год ходит в церковь? Однако на этот раз была совсем особая причина: старухи шли, чтобы послушать нового учителя, а девушки — чтобы поглазеть на него. Только старая гречанка Сока отправилась нынче в церковь вовсе не с целью лицезреть и слушать нового учителя, а ради собственного внука Савицы, который в нынешнем году уже дважды радует свою бабушку: месяца три тому назад, когда впервые надел брюки, и сейчас, когда впервые собрался читать «Апостола»! Две недели подряд бабушка, такая старенькая, по памяти проверяла, как внук читал «Апостола». Мечтала она и молила бога только о том, чтобы сподобил ее дожить до этого дня,— потом уже можно спокойно закрыть глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78