Но жизнь еще теплится во дворах — нет-нет да и донесется то кудахтанье встревоженной курицы на насесте, то скрип журавля: это берут воду для отца, он будет мыть ноги, а попутно браниться и отдавать распоряжения на завтра. Потом услышишь еще, как затворяют калитку, как волочит по двору цепь косматый Серко, гавкнет раз-другой порядка ради, но в конце концов замолкнет и он.
Мрак покрыл и окутал все. Даже месяц не светит. Да и зачем? Ведь Шаца задумал нечто большое и отважное, а для этого за глаза довольно мелких звездочек, что светят на небе и, лукаво подмигивая, глядят вниз на заснувшее село и бодрствующего Шацу, который торопливо направился было куда-то и вдруг, услышав шаги, остановился и юркнул в тень акации. Это проходил ночной сторож дядя Нича, на обязанности которого лежит сообщать жителям, который час, и охранять их от воров, вопреки возведенному на него поклепу, что он якобы и сам при случае работает с ними на паях. Шаца слышал, как Нича прошел по улице, лениво волоча по земле ноги, как зевнул, потом высек кресалом огонь, разжег трутом трубку, ругнул еврея-лавочника, что подсунул ему одну труху, а за компанию и хозяина злого черного пса, который грызет ворота, когда Нича проходит мимо, и лает на представителя власти. Сторож миновал попову улицу, свернул в другую, потом в третью и здесь протрубил в свой рог ровно двенадцать раз, а спустя четверть часа — еще один раз и, украв таким образом целый час, улегся, как всякий усталый человек, которому творец определил ночь для отдыха и сна, и захрапел, а потому не видел, как Шаца завернул на попову улицу.
Шаца крадучись шел вдоль акаций, пока не достиг дома отца Спиры. И тогда сердце его забилось сильнее, как обычно бьется оно у любого, даже самого смелого человека, решившегося на дерзкий поступок. Взяв домбру, он еще издали заиграл хорошо известную песню: «Дорогая, ты уснула»,— но так тихо, что рокот струн мог уловить только слух влюбленной Юлы. Три дня тому назад Шаца поссорился с ней на огороде у дыры в заборе, как это уже известно читателям из конца предыдущей главы, и с тех пор не появлялся; он поклялся, что никогда больше не придет, даже на глаза ей не покажется и уйдет мыкаться по свету. Но так как он сам, зарекаясь, дал слово, то сам же и взял его обратно. Хотел выдержать хотя бы еще три дня, но не смог и отправился к Юле. Узнал от тетки, что Юла о нем справлялась, и порадовался в душе, что помучил ее своей ревностью.
Уладить легкую размолвку лучше всего серенадой, этого требует и ход событий. Одна только Юла его услышит: отец спит во дворе подле чулана, а она с матерью — в комнате, окнами на улицу, в каких обычно охотнее всего спят невесты. Но и мать не могла услышать его домбры. Услышала только Юла. Мгновенно вскочила она с постели, кинулась к окну и, заметив сквозь редкие жалюзи чью-то тень, тотчас догадалась, что это Шаца; в переборах домбры она узнала аккомпанемент хорошо известной ей песенки, хотя Шаца, как добропорядочный и миролюбивый парикмахерский ассистент, не решался петь. Он только легонько перебирал струны, и они тихо гудели, словно весенние пчелы, а Юла — про себя, конечно, подпевала:
Дорогая, ты уснула, Сладкий сон тебя мани. Спи же, доброй ночи, Юла, Бог тебя храни!
Вот что говорит при помощи звонких струн и сухого дерева домбры ее милый.
Эх! Что бы сказала сейчас Юла, если бы посмела, то есть если бы не боялась разбудить мать! И разве в словах Юлы звучало бы меньше поэзии, чем в этих готовых стихах,— сейчас, после полуночи, когда все село и даже ночной сторож Нича спят, а ночь так прекрасна, звезды так чудесно мерцают на темно-синем небе, а кровь кипит и клокочет в двух бодрствующих влюбленных?! И разве ее ответ на эту песню не прозвучал бы еще более обворожительной песней, осмелься она подать голос? Сердце стучало в ее груди, точно пьяный хозяин, что стучится к себе в ворота, билось так, будто хотело выскочить. Потому-то она, верно, и прижала левую руку к груди, а правой потихоньку подняла занавеску и, дослушав музыку, шепнула сквозь спущенные жалюзи:
— Доброй ночи, доброй ночи!
— Юца? — послышался голос матушки Сиды.— А, Юца!
— Ох! Мама проснулась! — прошептала Юла.
— Юца!.. Это ты?
— Я, мама! — испуганно отвечает Юла.
— Что ты там делаешь так поздно? — спрашивает матушка Сида, которую укусил комар и разбудил собственный кашель.
— Да так... жарко мне...
— А что там, на улице?
— Да это соседский кот шатается у нас под окнами и орет! Такой безобразник!..
— Каковы соседи,— говорит, зевая, матушка Сида,— таковский и кот.
Наступает тишина.
— Юца... ты еще у окна?
— Да, мама!
— Открой-ка немного жалюзи!.. В комнате — как в печке... Жарко. И покури малость девясилом... поищи на шкафу, возле вязанья... и зажги... Проклятые комары как собаки кусают... должно быть болотные. Только что один укусил меня под самым глазом и разбудил, негодяй! А я так крепко спала.
В эту минуту завыл пес попа Чиры, не выносивший, как и все его собратья, музыки.
— По хозяину! — прошептала Спирина попадья. Охотно и радостно исполняя волю матери, Юла распахнула настежь окно и протянула подкравшемуся Шаце свои белые полные ручки, которые тот (не подумайте, что преувеличивает, хоть дело и происходит в селе) галантно осыпал поцелуями.
— Доброй ночи... хватит, нас застанут! — лепечет Юла, отнимая руки, но Шаца ухватился за них, как утопающий, и не отпускает и тоже что-то шепчет в ответ,— так они ведут тихую беседу.
— А чего ты там стоишь? — спрашивает матушка Сида, которая опять вскоре проснулась, на этот раз потому, что Юла чихнула.
— Да ведь вы приказали открыть окно.
— О господи, детка! Почему же ты его сейчас же не закрыла?
— Ждала, когда вы скажете.
— Неужто так тут и стоишь?! Эх, дитя, дитя! Ну закрывай... довольно... опять комары налетят.
— Хорошо, мама.
— Да ты, голубка, не озябла ли? Возьми-ка мой чепец.
— Спасибо, мама! Мне и так жарко,— говорит Юла, затворяет окно, ложится в постель и всю ночь напролет не смыкает глаз. Зачем ей спать? Грезы наяву лучше всяких снов.
Шаца тоже вскоре очутился дома. Он летел, исполненный блаженства, на крыльях счастья и удовлетворенной любви так легко, словно бы и не касался подошвами земли. Он не встретил, к счастью, никого, кроме дяди Ничи. Нахлобучив шляпу на самые глаза, он ускорил шаги, но острый глаз сторожа все же приметил его.
— Добрутр, брадобрей! — насмешливо приветствовал его дядя Нича и многозначительно кашлянул.
— Покойной ночи, дядя Нича! — негромко бросает Шаца и, сунув домбру под пиджачок, устремляется дальше.
— А где это мы, племянничек, по ночам ходим? Кто это глухой ночью бреется, а?
— Никто! — отвечает Шаца уже издали.
— Ха-ха!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Мрак покрыл и окутал все. Даже месяц не светит. Да и зачем? Ведь Шаца задумал нечто большое и отважное, а для этого за глаза довольно мелких звездочек, что светят на небе и, лукаво подмигивая, глядят вниз на заснувшее село и бодрствующего Шацу, который торопливо направился было куда-то и вдруг, услышав шаги, остановился и юркнул в тень акации. Это проходил ночной сторож дядя Нича, на обязанности которого лежит сообщать жителям, который час, и охранять их от воров, вопреки возведенному на него поклепу, что он якобы и сам при случае работает с ними на паях. Шаца слышал, как Нича прошел по улице, лениво волоча по земле ноги, как зевнул, потом высек кресалом огонь, разжег трутом трубку, ругнул еврея-лавочника, что подсунул ему одну труху, а за компанию и хозяина злого черного пса, который грызет ворота, когда Нича проходит мимо, и лает на представителя власти. Сторож миновал попову улицу, свернул в другую, потом в третью и здесь протрубил в свой рог ровно двенадцать раз, а спустя четверть часа — еще один раз и, украв таким образом целый час, улегся, как всякий усталый человек, которому творец определил ночь для отдыха и сна, и захрапел, а потому не видел, как Шаца завернул на попову улицу.
Шаца крадучись шел вдоль акаций, пока не достиг дома отца Спиры. И тогда сердце его забилось сильнее, как обычно бьется оно у любого, даже самого смелого человека, решившегося на дерзкий поступок. Взяв домбру, он еще издали заиграл хорошо известную песню: «Дорогая, ты уснула»,— но так тихо, что рокот струн мог уловить только слух влюбленной Юлы. Три дня тому назад Шаца поссорился с ней на огороде у дыры в заборе, как это уже известно читателям из конца предыдущей главы, и с тех пор не появлялся; он поклялся, что никогда больше не придет, даже на глаза ей не покажется и уйдет мыкаться по свету. Но так как он сам, зарекаясь, дал слово, то сам же и взял его обратно. Хотел выдержать хотя бы еще три дня, но не смог и отправился к Юле. Узнал от тетки, что Юла о нем справлялась, и порадовался в душе, что помучил ее своей ревностью.
Уладить легкую размолвку лучше всего серенадой, этого требует и ход событий. Одна только Юла его услышит: отец спит во дворе подле чулана, а она с матерью — в комнате, окнами на улицу, в каких обычно охотнее всего спят невесты. Но и мать не могла услышать его домбры. Услышала только Юла. Мгновенно вскочила она с постели, кинулась к окну и, заметив сквозь редкие жалюзи чью-то тень, тотчас догадалась, что это Шаца; в переборах домбры она узнала аккомпанемент хорошо известной ей песенки, хотя Шаца, как добропорядочный и миролюбивый парикмахерский ассистент, не решался петь. Он только легонько перебирал струны, и они тихо гудели, словно весенние пчелы, а Юла — про себя, конечно, подпевала:
Дорогая, ты уснула, Сладкий сон тебя мани. Спи же, доброй ночи, Юла, Бог тебя храни!
Вот что говорит при помощи звонких струн и сухого дерева домбры ее милый.
Эх! Что бы сказала сейчас Юла, если бы посмела, то есть если бы не боялась разбудить мать! И разве в словах Юлы звучало бы меньше поэзии, чем в этих готовых стихах,— сейчас, после полуночи, когда все село и даже ночной сторож Нича спят, а ночь так прекрасна, звезды так чудесно мерцают на темно-синем небе, а кровь кипит и клокочет в двух бодрствующих влюбленных?! И разве ее ответ на эту песню не прозвучал бы еще более обворожительной песней, осмелься она подать голос? Сердце стучало в ее груди, точно пьяный хозяин, что стучится к себе в ворота, билось так, будто хотело выскочить. Потому-то она, верно, и прижала левую руку к груди, а правой потихоньку подняла занавеску и, дослушав музыку, шепнула сквозь спущенные жалюзи:
— Доброй ночи, доброй ночи!
— Юца? — послышался голос матушки Сиды.— А, Юца!
— Ох! Мама проснулась! — прошептала Юла.
— Юца!.. Это ты?
— Я, мама! — испуганно отвечает Юла.
— Что ты там делаешь так поздно? — спрашивает матушка Сида, которую укусил комар и разбудил собственный кашель.
— Да так... жарко мне...
— А что там, на улице?
— Да это соседский кот шатается у нас под окнами и орет! Такой безобразник!..
— Каковы соседи,— говорит, зевая, матушка Сида,— таковский и кот.
Наступает тишина.
— Юца... ты еще у окна?
— Да, мама!
— Открой-ка немного жалюзи!.. В комнате — как в печке... Жарко. И покури малость девясилом... поищи на шкафу, возле вязанья... и зажги... Проклятые комары как собаки кусают... должно быть болотные. Только что один укусил меня под самым глазом и разбудил, негодяй! А я так крепко спала.
В эту минуту завыл пес попа Чиры, не выносивший, как и все его собратья, музыки.
— По хозяину! — прошептала Спирина попадья. Охотно и радостно исполняя волю матери, Юла распахнула настежь окно и протянула подкравшемуся Шаце свои белые полные ручки, которые тот (не подумайте, что преувеличивает, хоть дело и происходит в селе) галантно осыпал поцелуями.
— Доброй ночи... хватит, нас застанут! — лепечет Юла, отнимая руки, но Шаца ухватился за них, как утопающий, и не отпускает и тоже что-то шепчет в ответ,— так они ведут тихую беседу.
— А чего ты там стоишь? — спрашивает матушка Сида, которая опять вскоре проснулась, на этот раз потому, что Юла чихнула.
— Да ведь вы приказали открыть окно.
— О господи, детка! Почему же ты его сейчас же не закрыла?
— Ждала, когда вы скажете.
— Неужто так тут и стоишь?! Эх, дитя, дитя! Ну закрывай... довольно... опять комары налетят.
— Хорошо, мама.
— Да ты, голубка, не озябла ли? Возьми-ка мой чепец.
— Спасибо, мама! Мне и так жарко,— говорит Юла, затворяет окно, ложится в постель и всю ночь напролет не смыкает глаз. Зачем ей спать? Грезы наяву лучше всяких снов.
Шаца тоже вскоре очутился дома. Он летел, исполненный блаженства, на крыльях счастья и удовлетворенной любви так легко, словно бы и не касался подошвами земли. Он не встретил, к счастью, никого, кроме дяди Ничи. Нахлобучив шляпу на самые глаза, он ускорил шаги, но острый глаз сторожа все же приметил его.
— Добрутр, брадобрей! — насмешливо приветствовал его дядя Нича и многозначительно кашлянул.
— Покойной ночи, дядя Нича! — негромко бросает Шаца и, сунув домбру под пиджачок, устремляется дальше.
— А где это мы, племянничек, по ночам ходим? Кто это глухой ночью бреется, а?
— Никто! — отвечает Шаца уже издали.
— Ха-ха!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78