Рассказ старшего свата был настолько обстоятелен, что уже и свечи зажгли и стали накрывать к ужину, а он все еще продолжал повествование. Его теперешняя жена, будучи девушкой, спела эту песню в одном доме; голос у нее был прекрасный, а песня новая, никому в обществе не известная; песня очаровала всех, а его — и песня и певица. Гости стали дружно просить, чтобы супруга старшего шафера окончила начатую Юлой песню, и после долгих отнекиваний и отговорок старшая сваха запела пятый куплет:
Куда уходишь? Разве Там солнце будет краше, Цветы алей, чем наши, И слаще хлеб чем тут?
Гнездо из роз приносят Подружки молодые,— Две горлицы лесные В одном гнезде живут!
А Юле не до сватов, На них не смотрит Юла,— Рукой уже махнула... Желанный — у ворот!
Иди, иди, -невеста! — Любовь всего чудесней. Пусть на прощанье песню Твой деверь запоет.
Не здесь твоя золовка Ромашки собирает И землю застилает Холстом твоя свекровь.
Счастливый путь, невеста! Уходят молодые... Твердят уста родные: «Мир, счастье да любовь!»
Голос у нее немного дрожал, но пела она замечательно, тела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить ее за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно свалили и благодарили ее, когда она кончила.
Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашенных и еще столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс»,— к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперек горла, если он не облокотится во время еды на стол,— а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрестке, а сам продолжал уплетать за обе щеки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.
— А зачем мне идти, для кого стараться?.. Сказать правду, никто меня на свадьбу не звал, но никто, слава богу, и не гонит. Зачем же уходить, а? От добра добра не ищут!
— Сторожить село,— закричали все, кто был в кухне.
— Да с тех пор как пробурили первый колодец в селе, не было у нас лучшего сторожа, чем сегодня ночью! Ведь сегодня сторожит сам святой Георгий! Видали, какое у него копье? Не хуже, чем у доброго улана! Да и грабителей нет, потому что все сегодня пьяны,— так здесь напились, словно на свадьбе великого царя Стефана!.. Кому охота в праздник воровать?.. А если и найдется какой вор, так у нас все равно не хватит сил: у него — чтоб убегать, у меня — чтобы ловить его, потому что оба мы, как говорится, два сапога пара! Ха-ха-ха-ха! А, ладно ли я говорю? Подай-ка мне сюда вот эту бутылку. Если я чиновник, значит чиновник: но если я нанялся, это еще не значит, как говорится, что закабалился.
И Нича был прав. Все были пьяны — ив комнатах, и в кухне, и во дворе, и на селе. Только на рассвете умолкли песни и музыка, утих гомон, сваты разошлись, заботясь об усталых молодоженах и завтрашней кислой чорбе. Кума, шафера и дружку провожали под звуки волынки, а потом Нича вместе с волынщиком двинулся дальше по улицам. В ту ночь в сопровождении волынщика веселый сторож Нича протрубил тысячу и несколько сот часов. На счастье, все в селе спали как зарезанные, никто его не мог слышать и не мог отругать на следующий день за такое бессовестное выполнение своих обязанностей. Наконец и волынщик покинул сторожа, свернув в другую улицу,— он отправился спать, чтобы набраться сил на завтра; ведь он зван на медовую ракию и кислую чорбу, при помощи которых вместе с остальными гостями будет выгонять похмелье. Возможно, к тому же готовился и Нича, потому что повалился на первую попавшуюся скамейку, укрылся кабаницей и принялся, по обыкновению, считать на небе звезды (чтобы скорее заснуть): насчитал штук семь-восемь и молодецки захрапел — «последний из могикан» на сегодняшнем пиру.
Так завершилась и эта свадьба, но еще целую неделю гудели волынки в ушах непротрезвившихся гостей; Юлину свадьбу вспоминали еще многие годы.
Шаца жил то в одном доме, то в другом (забор между огородами был разобран сразу же после свадьбы) — день у тетки Макры, другой у попа Спиры. Здесь ему всячески угождали. Утром непременно спрашивали, чего бы он хотел покушать, и это самое готовили. Шаца и Юла ходили, точно котята, целые дни вместе. Охотнее всего они проводили время на огороде, под кустом бузины, хоть и бузина и место, где она росла, не казались особо поэтичными для тех, кто не влюблен. «А, вы здесь?— промолвит матушка Сида, наткнувшись на них.— Ищешь вас, ищешь и никак не найдешь, будто сквозь землю провалились!» — только и скажет она с довольным видом. Довольны и они оба: любят друг друга все больше и больше, и порой им даже не верится, что они поженились и останутся вместе навсегда.
Спустя два месяца Шаца, взяв с собой Юлу, отправился в Вену изучать хирургию и науку зубоврачевания, отслужив перед тем панихиду по умершей тетке и переселив тетку Макру к тестю. Окруженная заботой и подлинным уважением ввиду почтенного возраста, тетка Макра спокойно доживала свои дни: все что-то перебирала в своем шкафу, проветривая белье, и частенько наказывала, в чем ее похоронить и что купить на поминки за упокой души.
Пера с Меланьей уже давно покинули село: он был назначен дьяконом в Б., и в селе остались только попы с попадьями; попы еще так-сяк, а попадьи между собой — никак.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
И ПОСЛЕДНЯЯ,
по своему содержанию весьма напоминающая перечень «опечаток», находящийся обычно в конце всякой, даже самой удачной, книги, в котором показано, как напечатано и как нужно читать
После всего сообщенного в предыдущей главе прошло немало лет, и за это время многое, очень многое изменилось — и село, и прихожане, и попы, и попадьи, и зятья, и поповны.
Попам помогают дьячки, а попадьям вдевают нитку в иглу служанки. Попадьи — согласны они это признать или не согласны — очень постарели и теперь даже летом, чуть немного похолодает, надевают ботуши. Одно за другим притупляются их чувства, обе стали носить очки, рано откладывают вязанье и сами говорят, что уже не те, что были когда-то. «Эх, старость — не радость! Уходят годы!» — промолвит та или другая, сворачивая вязанье и протыкая спицей клубок и чулок. А еще острее чувствуют они старость, когда захотят вдеть нитку в иглу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Куда уходишь? Разве Там солнце будет краше, Цветы алей, чем наши, И слаще хлеб чем тут?
Гнездо из роз приносят Подружки молодые,— Две горлицы лесные В одном гнезде живут!
А Юле не до сватов, На них не смотрит Юла,— Рукой уже махнула... Желанный — у ворот!
Иди, иди, -невеста! — Любовь всего чудесней. Пусть на прощанье песню Твой деверь запоет.
Не здесь твоя золовка Ромашки собирает И землю застилает Холстом твоя свекровь.
Счастливый путь, невеста! Уходят молодые... Твердят уста родные: «Мир, счастье да любовь!»
Голос у нее немного дрожал, но пела она замечательно, тела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить ее за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно свалили и благодарили ее, когда она кончила.
Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашенных и еще столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс»,— к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперек горла, если он не облокотится во время еды на стол,— а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрестке, а сам продолжал уплетать за обе щеки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.
— А зачем мне идти, для кого стараться?.. Сказать правду, никто меня на свадьбу не звал, но никто, слава богу, и не гонит. Зачем же уходить, а? От добра добра не ищут!
— Сторожить село,— закричали все, кто был в кухне.
— Да с тех пор как пробурили первый колодец в селе, не было у нас лучшего сторожа, чем сегодня ночью! Ведь сегодня сторожит сам святой Георгий! Видали, какое у него копье? Не хуже, чем у доброго улана! Да и грабителей нет, потому что все сегодня пьяны,— так здесь напились, словно на свадьбе великого царя Стефана!.. Кому охота в праздник воровать?.. А если и найдется какой вор, так у нас все равно не хватит сил: у него — чтоб убегать, у меня — чтобы ловить его, потому что оба мы, как говорится, два сапога пара! Ха-ха-ха-ха! А, ладно ли я говорю? Подай-ка мне сюда вот эту бутылку. Если я чиновник, значит чиновник: но если я нанялся, это еще не значит, как говорится, что закабалился.
И Нича был прав. Все были пьяны — ив комнатах, и в кухне, и во дворе, и на селе. Только на рассвете умолкли песни и музыка, утих гомон, сваты разошлись, заботясь об усталых молодоженах и завтрашней кислой чорбе. Кума, шафера и дружку провожали под звуки волынки, а потом Нича вместе с волынщиком двинулся дальше по улицам. В ту ночь в сопровождении волынщика веселый сторож Нича протрубил тысячу и несколько сот часов. На счастье, все в селе спали как зарезанные, никто его не мог слышать и не мог отругать на следующий день за такое бессовестное выполнение своих обязанностей. Наконец и волынщик покинул сторожа, свернув в другую улицу,— он отправился спать, чтобы набраться сил на завтра; ведь он зван на медовую ракию и кислую чорбу, при помощи которых вместе с остальными гостями будет выгонять похмелье. Возможно, к тому же готовился и Нича, потому что повалился на первую попавшуюся скамейку, укрылся кабаницей и принялся, по обыкновению, считать на небе звезды (чтобы скорее заснуть): насчитал штук семь-восемь и молодецки захрапел — «последний из могикан» на сегодняшнем пиру.
Так завершилась и эта свадьба, но еще целую неделю гудели волынки в ушах непротрезвившихся гостей; Юлину свадьбу вспоминали еще многие годы.
Шаца жил то в одном доме, то в другом (забор между огородами был разобран сразу же после свадьбы) — день у тетки Макры, другой у попа Спиры. Здесь ему всячески угождали. Утром непременно спрашивали, чего бы он хотел покушать, и это самое готовили. Шаца и Юла ходили, точно котята, целые дни вместе. Охотнее всего они проводили время на огороде, под кустом бузины, хоть и бузина и место, где она росла, не казались особо поэтичными для тех, кто не влюблен. «А, вы здесь?— промолвит матушка Сида, наткнувшись на них.— Ищешь вас, ищешь и никак не найдешь, будто сквозь землю провалились!» — только и скажет она с довольным видом. Довольны и они оба: любят друг друга все больше и больше, и порой им даже не верится, что они поженились и останутся вместе навсегда.
Спустя два месяца Шаца, взяв с собой Юлу, отправился в Вену изучать хирургию и науку зубоврачевания, отслужив перед тем панихиду по умершей тетке и переселив тетку Макру к тестю. Окруженная заботой и подлинным уважением ввиду почтенного возраста, тетка Макра спокойно доживала свои дни: все что-то перебирала в своем шкафу, проветривая белье, и частенько наказывала, в чем ее похоронить и что купить на поминки за упокой души.
Пера с Меланьей уже давно покинули село: он был назначен дьяконом в Б., и в селе остались только попы с попадьями; попы еще так-сяк, а попадьи между собой — никак.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
И ПОСЛЕДНЯЯ,
по своему содержанию весьма напоминающая перечень «опечаток», находящийся обычно в конце всякой, даже самой удачной, книги, в котором показано, как напечатано и как нужно читать
После всего сообщенного в предыдущей главе прошло немало лет, и за это время многое, очень многое изменилось — и село, и прихожане, и попы, и попадьи, и зятья, и поповны.
Попам помогают дьячки, а попадьям вдевают нитку в иглу служанки. Попадьи — согласны они это признать или не согласны — очень постарели и теперь даже летом, чуть немного похолодает, надевают ботуши. Одно за другим притупляются их чувства, обе стали носить очки, рано откладывают вязанье и сами говорят, что уже не те, что были когда-то. «Эх, старость — не радость! Уходят годы!» — промолвит та или другая, сворачивая вязанье и протыкая спицей клубок и чулок. А еще острее чувствуют они старость, когда захотят вдеть нитку в иглу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78