«Всё по темноте, чтоб не быть беде!» Э-эх, племянничек, затеял ты что-то неладное!
— Не шуми-ка лучше и труби свои часы, раз тебе за это платят! — доносится уже совсем издалека голос Шацы.
— Ну-ну,— продолжает Нича уже больше для самого себя.— Носит тебя черт, и найдешь ты черта! Только потом не вопи, ежели где-нибудь тебя за «бритьем» застукают да вилами на спине букву «ш» напечатают! Хе-хе! — разглагольствует Нича, присаживаясь на скамейку перед чьим-то домом.— Не вздумай только потом орать, предупреждаю тебя, когда колом или еще чем станут тебя потчевать. Черта по ночам ищете,— ворчит Нича, рассевшись как следует на скамейке,— а потом дядя Нича виноват, когда вилы по спине станут прогуливаться; виноват дядя Нича, что село, мол, не сторожит, будто я исправничье жалованье получаю! Отменное жалованье, будь они неладны! Даже на табак не хватает! Если бы не перепадало малость от тех, кому туго приходится — «Дядя Нича, выручай!»,— пришлось бы махру курить, как последнему мужику! Кабы подвезло сторожем на виноградник наняться или пастухом — ух ты! Вот бы я зажил!.. Да нет, приспичило мне государству служить: Нича «чиновником» задумал стать; ведь даже прадед мой, да и никто из всей семьи никогда государственного хлеба не едал! Что ж, по работе и награда, так мне и следует! Едва на табак и сало хватает!
— Ах-ха-ха, аа-ха-ха,— широко зевает он и бормочет: — Закурить, что ли! — Набивает, закуривает трубку и, попыхивая, поплевывая этак, по-банатски, погружается в глубокие размышления.
И долго раздумывает, попыхивая трубкой, а потом продолжает свой монолог:
— Любопытно все же знать, где таскался ночью этот брадобреишка? Сколько ни прикидываю, не могу смекнуть! Где этот повеса мог торчать в такое время?.. Уж не у Акимовой ли жены?!. Аким вчера чуть свет повез в Темишвар каких-то евреев, послезавтра только вернется. А его Кри-ста... черт, а не баба! Правильно ведь я его учил и советовал ему: «Эй, Аким, Аким, слушай меня! Хоть и не старше я, но поумней тебя! Все в свое время претерпел и пережил, побольше твоего, что называется, свету повидал. Аким, Аким! Не бери молодой жены, не накликай на себя беду, Аким! Осел ты, Аким,— не для тебя она, отжил ты свое, человече! Получится вроде того, что поет волынщик Гига-бачванин: «Жена, жена моя сужена, кавалеров дюжина!» Так нет же, не послушался, захотел быть умнее меня. Эх, Аким, Аким! Сиди-ка ты лучше дома, брось извозничать да стереги свое добро, коли дал тебе господь всего вдоволь, и не мыкайся туда-сюда.
Так закончил Нича свой монолог, потом снова углубился в думы, набил еще раз трубку, высек огня и опять закурил. Покуривает, поплевывает и все раскидывает умом, голова даже заболела.
— А не у самого ли его преподобия он был?.. Хе-хе, его-то нет дома, в путь-дорогу отправился,— говорит Нича, покачивая головой.— А чего, собственно, я ломаю себе голову? Ночь-то уж больно хороша, так что нет ничего удивительного! Было бы удивительно, если бы я ни души не встретил! Эх, не будь я службой связан, и я не прочь бы на старости лет маленько беса потешить... Хе-хе! Не мешало бы! Только Нича ко всякой шушере не пойдет! Да, заела меня бедность, не до этого мне теперь! А надвинь-ка я шелковую шляпу на правый глаз, да надень сапожки с подборами, да пенковую трубку с длинным чубуком по животу пусти — поглядели бы вы тогда на меня, черт побери совсем. А так, в засаленной шляпе да в дороце, и в голову не приходит взглянуть на кого... Однако какой ни на есть... а все же бывает и приглянусь кое-кому... Вот на Татичевой улице... кто бы сказал, что я могу по сердцу прийтись Арси-ной теще?! Ведь чуть только завидит меня, сейчас начнет платочек да кудряшки поправлять, потом сложит губки сердечком и стрельнет глазами, а как пройду — кашлянет негромко вслед и обязательно спросит: «Как же ты, Нича, без жены-то?» А я ей в ответ: «Как раз так, как ты без мужа». А она опять этак кашлянет... Да, недаром сказано: ищите и обрящете!.. Смазливая баба, этого у нее не отнимешь, и шустрая! Жаль, что не в моем «приходе»! Из-за этого я и надумал сменяться «приходом» со своим приятелем и коллегой, с этим Мичей,— тогда уж такое пойдет веселье, только держись! И что я себе по пустякам голову ломаю из-за этого Шацы? Невидаль какая! Если сейчас не погулять, так когда же, черт возьми! А я в его годы лучше, что ли, был? Холера ему в бок! Не будь я шалопаем, не таскайся по ночам без фонаря, не служил бы я сейчас в ночных сторожах, не скалил бы по-собачьи зубы из-за чужого добра да чужой корысти. Эх, кабы мне мое хозяйство! Да нет его, фьють! — И Нича махнул рукой.— А уцелей оно, не согласился бы я сторожить даже царские палаты в самой Вене, не то что это поганое село! Да что поделаешь,— слава богу, хоть так, а не хуже!
— Аа-ха-ха-хаа! — зевает он и продолжает: — Просто голова трещит от стольких мыслей. Дай-ка прилягу да вздремну малость, вон уже и петухи поют! — говорит Нича, берет рог и трубит три раза, хотя еще только два часа ночи, сует трубку за ремень правого опанка, растягивается на скамье, кладет правую руку под голову, закрывает свои вечно бодрствующие глаза и снова засыпает.
Вскоре дядя Нича заулыбался во сне. Блаженная улыбка расплылась из-под усов, подстриженных по-банатски и походивших на покромку или стреху подровненной камышовой крыши,— улыбка праведника, который видит во сне, что получает заслуженную награду. И сон стал оплетать своим тонким кружевом храпящего сторожа Ничу, воздвигнув вскоре отличный дом из прочного материала, не обремененный налогами и долгами, большой, просторный дом — полная чаша. Дивный сон приснился Ниче под утро.
Приснилось ему, что он женат на этой самой Арсиной теще, на Савке, что они муж и жена. Стал Нича хозяином усадьбы, и все его в доме почитают да трудятся, а ему не позволяют к работе прикоснуться, только и твердят: «Бросьте, дядя Нича, не трудитесь, мы все сами без вас сделаем!» Впрочем, он не очень-то настаивает и целыми днями отдыхает. По утрам даже сапог не приходится надевать: переберется с кровати на кушетку (тут же, бок о бок с кроватью) и валяется целый божий день на животе, босой. Кушетка малость жестковата — Нича ясно чувствует, что лежит на твердой доске, и его немного удивляет, что в таком зажиточном доме столь жесткое ложе. Но чувствует себя он все же неплохо. Полеживает на животе, покуривает да поплевывает, не вынимая изо рта коротенького чубука (хотя Нича и разбогател и мог теперь курить пенковую трубку, он не зазнался и по-прежнему сосет свой коротенький грошовый чубук), покуривает и только распоряжается. А Савка, теперешняя его жена, будто бы месит тесто, повернувшись к нему спиной. Нет-нет да и обернется к нему, поглядит ласково так, а сама продолжает месить, быстро, проворно, тряся телесами, а Нича с удовольствием поглядывает на нее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Не шуми-ка лучше и труби свои часы, раз тебе за это платят! — доносится уже совсем издалека голос Шацы.
— Ну-ну,— продолжает Нича уже больше для самого себя.— Носит тебя черт, и найдешь ты черта! Только потом не вопи, ежели где-нибудь тебя за «бритьем» застукают да вилами на спине букву «ш» напечатают! Хе-хе! — разглагольствует Нича, присаживаясь на скамейку перед чьим-то домом.— Не вздумай только потом орать, предупреждаю тебя, когда колом или еще чем станут тебя потчевать. Черта по ночам ищете,— ворчит Нича, рассевшись как следует на скамейке,— а потом дядя Нича виноват, когда вилы по спине станут прогуливаться; виноват дядя Нича, что село, мол, не сторожит, будто я исправничье жалованье получаю! Отменное жалованье, будь они неладны! Даже на табак не хватает! Если бы не перепадало малость от тех, кому туго приходится — «Дядя Нича, выручай!»,— пришлось бы махру курить, как последнему мужику! Кабы подвезло сторожем на виноградник наняться или пастухом — ух ты! Вот бы я зажил!.. Да нет, приспичило мне государству служить: Нича «чиновником» задумал стать; ведь даже прадед мой, да и никто из всей семьи никогда государственного хлеба не едал! Что ж, по работе и награда, так мне и следует! Едва на табак и сало хватает!
— Ах-ха-ха, аа-ха-ха,— широко зевает он и бормочет: — Закурить, что ли! — Набивает, закуривает трубку и, попыхивая, поплевывая этак, по-банатски, погружается в глубокие размышления.
И долго раздумывает, попыхивая трубкой, а потом продолжает свой монолог:
— Любопытно все же знать, где таскался ночью этот брадобреишка? Сколько ни прикидываю, не могу смекнуть! Где этот повеса мог торчать в такое время?.. Уж не у Акимовой ли жены?!. Аким вчера чуть свет повез в Темишвар каких-то евреев, послезавтра только вернется. А его Кри-ста... черт, а не баба! Правильно ведь я его учил и советовал ему: «Эй, Аким, Аким, слушай меня! Хоть и не старше я, но поумней тебя! Все в свое время претерпел и пережил, побольше твоего, что называется, свету повидал. Аким, Аким! Не бери молодой жены, не накликай на себя беду, Аким! Осел ты, Аким,— не для тебя она, отжил ты свое, человече! Получится вроде того, что поет волынщик Гига-бачванин: «Жена, жена моя сужена, кавалеров дюжина!» Так нет же, не послушался, захотел быть умнее меня. Эх, Аким, Аким! Сиди-ка ты лучше дома, брось извозничать да стереги свое добро, коли дал тебе господь всего вдоволь, и не мыкайся туда-сюда.
Так закончил Нича свой монолог, потом снова углубился в думы, набил еще раз трубку, высек огня и опять закурил. Покуривает, поплевывает и все раскидывает умом, голова даже заболела.
— А не у самого ли его преподобия он был?.. Хе-хе, его-то нет дома, в путь-дорогу отправился,— говорит Нича, покачивая головой.— А чего, собственно, я ломаю себе голову? Ночь-то уж больно хороша, так что нет ничего удивительного! Было бы удивительно, если бы я ни души не встретил! Эх, не будь я службой связан, и я не прочь бы на старости лет маленько беса потешить... Хе-хе! Не мешало бы! Только Нича ко всякой шушере не пойдет! Да, заела меня бедность, не до этого мне теперь! А надвинь-ка я шелковую шляпу на правый глаз, да надень сапожки с подборами, да пенковую трубку с длинным чубуком по животу пусти — поглядели бы вы тогда на меня, черт побери совсем. А так, в засаленной шляпе да в дороце, и в голову не приходит взглянуть на кого... Однако какой ни на есть... а все же бывает и приглянусь кое-кому... Вот на Татичевой улице... кто бы сказал, что я могу по сердцу прийтись Арси-ной теще?! Ведь чуть только завидит меня, сейчас начнет платочек да кудряшки поправлять, потом сложит губки сердечком и стрельнет глазами, а как пройду — кашлянет негромко вслед и обязательно спросит: «Как же ты, Нича, без жены-то?» А я ей в ответ: «Как раз так, как ты без мужа». А она опять этак кашлянет... Да, недаром сказано: ищите и обрящете!.. Смазливая баба, этого у нее не отнимешь, и шустрая! Жаль, что не в моем «приходе»! Из-за этого я и надумал сменяться «приходом» со своим приятелем и коллегой, с этим Мичей,— тогда уж такое пойдет веселье, только держись! И что я себе по пустякам голову ломаю из-за этого Шацы? Невидаль какая! Если сейчас не погулять, так когда же, черт возьми! А я в его годы лучше, что ли, был? Холера ему в бок! Не будь я шалопаем, не таскайся по ночам без фонаря, не служил бы я сейчас в ночных сторожах, не скалил бы по-собачьи зубы из-за чужого добра да чужой корысти. Эх, кабы мне мое хозяйство! Да нет его, фьють! — И Нича махнул рукой.— А уцелей оно, не согласился бы я сторожить даже царские палаты в самой Вене, не то что это поганое село! Да что поделаешь,— слава богу, хоть так, а не хуже!
— Аа-ха-ха-хаа! — зевает он и продолжает: — Просто голова трещит от стольких мыслей. Дай-ка прилягу да вздремну малость, вон уже и петухи поют! — говорит Нича, берет рог и трубит три раза, хотя еще только два часа ночи, сует трубку за ремень правого опанка, растягивается на скамье, кладет правую руку под голову, закрывает свои вечно бодрствующие глаза и снова засыпает.
Вскоре дядя Нича заулыбался во сне. Блаженная улыбка расплылась из-под усов, подстриженных по-банатски и походивших на покромку или стреху подровненной камышовой крыши,— улыбка праведника, который видит во сне, что получает заслуженную награду. И сон стал оплетать своим тонким кружевом храпящего сторожа Ничу, воздвигнув вскоре отличный дом из прочного материала, не обремененный налогами и долгами, большой, просторный дом — полная чаша. Дивный сон приснился Ниче под утро.
Приснилось ему, что он женат на этой самой Арсиной теще, на Савке, что они муж и жена. Стал Нича хозяином усадьбы, и все его в доме почитают да трудятся, а ему не позволяют к работе прикоснуться, только и твердят: «Бросьте, дядя Нича, не трудитесь, мы все сами без вас сделаем!» Впрочем, он не очень-то настаивает и целыми днями отдыхает. По утрам даже сапог не приходится надевать: переберется с кровати на кушетку (тут же, бок о бок с кроватью) и валяется целый божий день на животе, босой. Кушетка малость жестковата — Нича ясно чувствует, что лежит на твердой доске, и его немного удивляет, что в таком зажиточном доме столь жесткое ложе. Но чувствует себя он все же неплохо. Полеживает на животе, покуривает да поплевывает, не вынимая изо рта коротенького чубука (хотя Нича и разбогател и мог теперь курить пенковую трубку, он не зазнался и по-прежнему сосет свой коротенький грошовый чубук), покуривает и только распоряжается. А Савка, теперешняя его жена, будто бы месит тесто, повернувшись к нему спиной. Нет-нет да и обернется к нему, поглядит ласково так, а сама продолжает месить, быстро, проворно, тряся телесами, а Нича с удовольствием поглядывает на нее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78