Перевод стихов в романе «Поп Чира и поп Спира» А. Тарковского.
Тоскливые дни потянулись для Юлы после этого разговора. Никто не сочувствовал ей — ни отец, ни мать; оба были против ее склонности к Шаце. И свидания прекратились,— за Юлой зорко следили, как за преступницей. Юла замкнулась в себе, лишь в одиночестве она находила некоторое утешение,— она могла мечтать о ком хотела, этого ей никто запретить не мог. Уверенная в том, что все надежды тщетны, она чаще всего размышляла о смерти. И хотя во власти родителей было предотвратить ее гибель, она прощала им все. И думы ее и песни, которые она охотнее всего распевала в то время, и книги, которые читала,— все указывало, что Юла тяготится жизнью и что единственное для нее спасение — смерть. Отец, как и все отцы, не обращал на это внимания и ничего не замечал. Он даже завел однажды в присутствии Юлы речь о какой-то подходящей партии, которая сейчас наклевывается, но госпожа Сида как всякая мать, у которой дочь постоянно на глазах и потому ближе сердцу, заметила, что это вовсе не понравилось Юле. О настроении дочери матушка Сида судила прежде всего по песням, которые Юла пела. Внимательно прислушиваясь к ним, она все больше с болью в сердце убеждалась в том, что дочь ее несчастна.
Однажды матушка Сида сидела и слушала песню, которую Юла напевала под гитару.
А Юла пела красивый бачванский романс. В свое время он был очень популярен у нас, но сейчас давно забыт, как и многие другие прекрасные старинные песни, которых теперь уже никто не поет.
Юла пела:
Юца в Бечей держит путь-дорогу. Кто Юлу видел — никто не обидел. Как на Феудвар она повернула, Повстречала мастеров трех Юла. «Ты куда отправилась, мадьярка? Куда держишь путь, пойдем-ка с нами!» Тот браслет золотой отнимает, Этот с шеи дукаты срывает, «Поцелуй меня!» — требует третий. Отвечала им Юла-мадьярка: «Мать меня просила-заклинала, Не целуй немилого, просила. Лучше быть мне рыбьей снедью в Тисе, Чем чужих целовать на дороге!» Так сказала и бросилась в Тису, И оттуда мастерам сказала...
Матушка Сида давно отложила вязанье и внимательно слушает, вытирает глаза и горестно покачивает головой, а Юла продолжает еще печальней:
«Ради бога, мастера молодые,
Моему отцу вы поклонитесь,
Пусть травы не косит он на Тисе —
Скосит он мою русую косу!
Матери моей вы поклонитесь,
Пусть не пьет из Тисы той глубокой —
Выпьет очи мои молодые!
И любимому вы поклонитесь,
Пусть не бродит по Тисе широкой —
Он сломает мне белые руки,
Засорит мои черные очи!» —
То сказала и в Тисе исчезла.
Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно терла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у нее разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:
— Что это за песня?
— Да песня, мама... бачванская песня, пели ее недавно жнецы из Бачки!
— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно ее петь?
— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.
— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на нее! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом.— Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!
— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слезы и прячет лицо в передник.
Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.
С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать ее из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюбленность не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она еще не изведала этой, можно сказать, адской, но все же сладостной, страсти.
Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у нее из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда закан-
чивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась все мягче, все уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Си да молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух.
Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слезы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.
— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмешь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?
— «Путеводная звезда», что господин Пера принес, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».
— Сейчас же брось!
— Да я уже кончаю.
— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида.— Небось третий раз уже читаешь!
— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить ее, некому пролить слезинку, оплакивая его,— не осталось у него близкого человека.
Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нем память для грядущих поколений.
Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души,— что Шац... то есть... Любинкина... могила остается безыменной и что никто не может пролить над ним слезинку, ступайте к господину Иове — там вы утешитесь.
Господин Иова отведет вас на карловацкое кладбище и покажет вам могилу, где покоится вечным сном половина жизни Любинки...
Здесь, на могиле Юлы... Драгини, безутешный отец расскажет вам, как его любимая единственная дочь после насильственного замужества увядала день ото дня, пока не увяла совсем. Обливаясь слезами, ok признает себя убийцей своего ребенка, убийцей своей жены,— ведь и она после смерти Драгини скончалась от горя; а вы, глядя на горькое, но позднее раскаянье упрямого отца и вспоминая невинные жертвы его упорства, вздохнете и
прошепчете: «Упрямство, пропади навеки!» — закончила Юла, задыхаясь от слез, и выронила книгу.
Матушка Сида, бросив вязанье, тоже расплакалась.
— Э, если бы это была правда! А то так, лишь бы... А кто это написал? — спросила матушка Сида, утирая слезы.
— Коста Руварац...
— Коста! Да это Коста, сын священника Васы... отец Васа из Саса. Эх, вот что я скажу: откуда он все это знает? Я была знакома в Карловцах с тремя Йованами, и ни у одного из них не было дочери Драгини. Все это вздор! Бездельник он! Да! Отец Васа последний кусок хлеба отдает, чтобы сын учился, стал со временем человеком, а он глупостями занимается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78