— Ладно, выпьем... Чтобы все было ясно — мой отец тоже был новоземельцем. Всю жизнь пахал, сеял( и убирал чужие поля, свой клочок оставался затаенной
мечтой. Сороковой год дал ему землю, а летом сорок первого он заплатил за это жизнью. В начале июля, точнее — седьмого июля, отца моего застрелили. Из охотничьего ружья в голову. С десяти шагов из-за кусов, он как раз косил на краю ольшаника сено. Голова — кровавое месиво. Стрелявшего далеко искать не требовалось, но у кого было тогда время расследовать, стояли за порогом. Мать сказала, что жить -и убийц не станет, и уехала в город, меня взяла собой, мне только что исполнилось десять.
— Ах, вот какое дело. Я думал, что... Чтобы действительно был откровенный разговор — вы краснобилетник?
— Какое это имеет значение?
— Да или лет — бог с вами... Прозит! Мой отец и прадед — все были хозяева. Я был старшим и за несколько лет до красного восстания хутор остался мне. Брату и сестрам пришлось выплачивать доли, висли, будто пиявки. От новой власти была та польза, что больше не нужно было им все до последнего цента выколачивать, хя-хя-хя... Что же до
хутора, то хозяйство было стоящее. Свои тридцать гектаров пашни, дренажные культивированные луга, голландско-фризский племенной скот, три лошади, свиньи, нейка, конные грабли... Собирался купить трактор, четырехтактный «Дверинг» или «Фордзон». Остался бы деревне, если смог бы умереть в хозяевах. Батраком начинать не хотел. Из исконного хозяйского рода и стать батраком, нет уж, увольте.
— Теперь-то вы хозяин?
— По-своему господин, во всяком случае. Построил Пяяскюла дом, двухэтажный, гараж, теплица, теперь е и финская баня. Моя освещенная дневным светом тлица дает не меньший доход, чем зарабатывает обычная колхозная семья.
— Бревна, брусья и доски брали из своего леса?
— Конечно, из своего. Хороших, звонких брусьев досок хватило и на дачу, которую я после возвел на имя дочери. Так что хватило себе и продавать осталось. Машину досок тебе, воз цвета мне. По-теперешнему. Хороший был сосняк, не позволила оставить, хя-хя-хя. Мой дом возвели неширокая свинья и голландско-фризская корова. —- Лес спилили, племенной скот обратили в деньги. Выходит, что сами уничтожили хозяйство своих предков.
— Бросаетесь тяжкими словами. Говорите, как моя покойная сестра, которая завидовала, что я в городе быстро выбился в люди. До самой смерти упрекала. Но меня словами не проймешь. Я не чужое разрушал, а брал то, что мне принадлежало. Если хотите знать, то я и свои яблони распилил на чурки и топил ими. Сельскому уполномоченному сказал, что морозные зимы уничтожили сад, придется насадить новые деревья. Такой вот я человек. Всего, что хотелось, я с собой взять не смог. Поля, убранные от камней, и дренажные луга пришлось оставить. Не моя вина, что им дали зарасти кустарниками. За постройки получил жалкие гроши, продал одному ижорцу, лучших покупателей не нашел. В середине сороковых годов ученые горожане еще не подзуживали друг друга на покупку оставленных хуторов, чтобы эстонская культура и эстонский дух не вывелись, хя-хя-хя... По-вашему, мне следовало все свое имущество разделить на деревне. Голоштанные заморыши, конечно, ждали этого, но они не с дураком дело имели. Уж я-то не дал бы пустить себя по миру. Вот так-то, дорогой коллега. По такому случаю в старину эстонцы выпивали. Прозит!
— Голоштанные заморыши... Кыргенургаский Март, этот хозяин крупного, почти стогектарного хутора, на котором отец мой гнул спину и от которого ему отмерили двенадцать гектаров, теми же словами обзывал своих наемных работников... Кто ваши поля пахал и убирал, кто кормил и доил ваших голландско-фризских коров? Не те ли, кого вы называете голоштанные заморыши!
— А разве ваш председатель пашет, сеет и убирает? Не он, а ты лезешь по утрам на трактор, который настолько вытряс тебе нутро, что ты уже и глотка водки не можешь выпить без боржома. Не надо мне, повидавшему жизнь человеку, говорить... Чего вы рюмку в ладонях греете, пейте до дна. Или уже не хочется пить со мной? Сознательность не позволяет?
— Что вы себя жалеете. Ваше здоровье!
— Я жалею себя? Я? Этого мне еще никто не говорил.
— Чего же вы, несмотря на свой великолепный дом, на свою теплицу и дачу, крутитесь как белка в колесе и не можете избавиться от привкуса дерьма во рту?
— Что, черт возьми! Слишком много себе позволяете!
— Ваши собственные слова.
— Разговор о белке был не про меня, это вообще. Я жил в деревне как барин и живу в городе как барин. Сейчас вот рабочее время, а я спокойно пью водочку. Или я, по-вашему, должен был, как ягненок, дожидаться, когда меня начнут как класс ликвидировать, отправят в дальние края? Серый барон, кулак!
— Поди, сами лучше знаете, кем вы были и кто вы. В сорок первом вас не тронули, хотя вы и держали двух батраков.
— Девка была тоже. Красивая, боевая девка, только ни кола, ни двора.
— Три батрака, руки свои вы особо землицей не пачкали. Были господином над работой.
— Я был хозяином, Понимаете, что это слово означает?
— Вроде немного понимаю. Один хозяин не считал батрака за человека, другой ел вместе с семьей за одним столом и сам был от зари до позднего вечера
упряжке. Одному земля была всем, и душой и телом, другому только состоянием, которое должно было помощью батраков приумножаться.
— Не думаете же вы, что земля — это береза, что растет во дворе, и цветущая черемуха, где распевает соловей, и деревенские качели, и пастуший рожок,
дымная баня, и бог знает что еще. Или думаете? его молчите?
— Без березы во дворе и птичьей песни и земля не
— Ах, и не земля? Ерунда! Земля—это прежде :его основа доходов. Настоящий хозяин знал, чего земля требовала и что она дать могла. Поэтому я и говорю вам — настоящий хозяин был душой земли настоящего хозяина работники были мастера на все. И теперь пишут: какой председатель, такой колхоз. Или, может, наоборот: какой колхоз, такой и председатель, хя-хя-хя...
— Будь вы душой земли, земля бы вас не отпустили. Тогда бы вы сами держались руками и ногами за землю. У хуторян, которые претерпели все беды послевоенных трудных лет и дальние края в придачу, есть право называть себя душой земли. Они настоящие хозяева. Настоящие хозяева не вычищают городские уборные, они пашут и сеют, подобно своим отцам и дедам.
— Ну хватит, мужик! Что ты знаешь обо мне и о том, что значила для меня земля, ты, душа батрацкая. Я любил землю больше, чем свою жену.
— Человек обычно любит то, что его больше всего по ушам хлещет.
— Не скальте зубы. Я говорю, не зубоскальте.
— Успокойтесь, успокойтесь, пусть ваша любовь остается с вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82