.. разговоры идут всякие. Одни говорят, что всех убили в тюрьме. Другие — что увезли куда-то и там расстреляли. Больше мы о нем ничего не знаем.
Я слушаю ее голос и думаю: этого я и боялся. Роберту надо было любой ценой стараться попасть на корабль.
— Больше мы о нем ничего не знаем,— повторяет сестра Роберта.
Она повторила свои слова потому, что я долго стоял онемев. Я и сейчас не могу сказать, сколько времени я так стоял. Наверно, все же не больше двух-трех минут. Я тогда не обратил внимания, что сестра говорила о брате так, как говорят о чужом человеке. Равнодушно, бесстрастно. Но не ошибаюсь ли я? Может быть, она просто владела собой?
И почему она разговаривала со мной в коридоре?
Когда сестра повторила, что о Роберте ей больше ничего не известно, я как будто очнулся от забытья и спросил:
— А Анна? Как она?
— Анна живет у своих родителей.
— У нее... был ребенок?
— Да, девочка.
В коридоре уже почти темно. У меня мелькнула мысль, что коридор или прихожую не так-то легко осветить. Электричества нет. Станция не работает. Потом я торопливо заговорил:
— Я служу в Советской Армии. Завтра утром выезжаю на фронт. Я оставлю вам номер моей полевой почты. Если что-нибудь понадобится, если я смогу вам чем-нибудь помочь, если что-нибудь случится...
Сестра Роберта быстро перебивает меня: — Что может случиться? Чего ждать?
Почему я так говорил? Почему я сказал: если что-нибудь случится? Я и сейчас этого не понимаю. Опасался я сам чего-нибудь? Нет, этого не было. Наверно, я говорил так потому, что чувствовал себя виновным в судьбе Роберта. Это я вовлек Роберта в рабочее движение. Через меня он сблизился с партией. После школы — мы вместе кончили дополнительные классы, ведь двери гимназии были для нас закрыты — он поступил юнгой на корабль и ушел в море, а я работал во многих местах, где только удавалось зацепиться. Начал посещать вечерний колледж. Роберту пришлось вернуться в Эстонию отбывать воинскую ПОВИННОСТЬ. А когда с н отслужил положенный срок, ему уже больше но повезло: безработных матросов шаталось немало в гаванях всего мира, остался и он на берегу. Мне тоже жилось не сладко. Однажды я уже решил было, что избавился от вечной заботы — где заработать на кусок хлеба: удалось поступить на фанерную фабрику. Год проработал подсобником — ворочал во дворе березовые и еловые колоды. Потом меня в спешном порядке выставили за ворота. Сочли зачинщиком забастовки. В последний год перед июньским переворотом мы с Робертом снова встречались часто. Собирались вместе поработать на строительстве советской военной базы. Роберт поехал, а мне полиция не дала пропуска. Если молодчикам с улицы Пагари удавалось пронюхать, что такой-то человек настроен в пользу красных, то уж его к базам и близко не подпускали. О Роберте охранная полиция еще не имела сведений. Но сам-то он уже хорошо разбирался в обстановке. Вообще он был толковый парень. Много читал. Любил пофилософствовать. Мы иногда говорили и спорили всю ночь напролет. Как-то раз он дал мне почитать свои стихи. Мне понравились.
В первый советский год мы оба работали в Наркомате легкой промышленности. В начале войны вместе вступили в истребительный батальон. Но потом наши пути разошлись. Он был назначен в отряд по охране целлюлозной фабрики, который имел также задание в случае отступления взорвать фабричную электростанцию. А я участвовал в бою под Пыльтсамаа, был ранен. Нам обоим посоветовали эвакуировать наших близких. Мои родители уехали, а его сестры и жена (Роберт женился в начале 1941 года) остались. За несколько дней до прихода немцев — я был уже почти здоров, выписался госпиталя — я позвонил на фабрику, где стоял отряд Роберта. Он ответил мне, что Анна не поедет. Анне никак нельзя оставаться, сказал я. В телефонной трубке долго не слышно было ни звука, потом Роберт ответил, что с Анной наверняка ничего не случится. Я знаю, что он имел в виду. Родители Анны были довольно богатые люди и, возможно, имели связи среди деятелей старой буржуазной власти. Роберт и Анна поженились быстро, словно для них самих неожиданно... Анне нельзя здесь оставаться, повторил я. Роберт молчал. Он любил Анну. Анну будут мучить из-за тебя, продолжал я. Подумай о том, что у вас будет ребенок. Роберт молчал. Наконец ответил, что не смог убедить Анну уехать. У меня было такое предчувствие, что если Анна не эвакуируется, то и Роберт вздумает остаться в Таллине. Выполнит свое задание, если только не погибнет в бою, а потом не будет стараться попасть на корабль, не будет считать это самым важным...
Да, я чувствовал себя виноватым перед Робертом. Или в долгу перед ним. Из-за всего того, о чем я толь--ко что рассказал. Наверное, потому я и говорил так с сестрой Роберта. Но не подействбвало ли на меня и ее поведение? Почему она сразу не открыла дверь? Не позвала меня в комнату? Даже не подала руку? Тревожило ее что-нибудь? Да и я сам разве не сказал «если что-нибудь случится» с такой мыслью: вдруг выяснится что-либо компрометирующее сестру Роберта, и я тогда постараюсь ради Роберта понять ее и помочь? Сейчас .мне трудно дать мотивировку своих поступков. Да и вообще, разве мы всегда говорим только то, что основательно продумано и взвешено? Во всяком случае, мои тогдашние слова были глупые, необдуманные.
— Да нет, ждать ничего не надо,— говорю я. Сестра Роберта молчит. Потом шепчет:
— Если бы знать, что будет дальше. Я опять начинаю торопливо:
— Скоро вся Эстония будет освобождена. Фашисты не в силах остановить наше наступление. Германия войну проиграет. Снова будет мир. Советская власть останется незыблемой. Так будет. А мира и советской власти бояться не надо.
На эти слова сестра Роберта отвечает молчанием.
Я вытаскиваю из планшета листок бумаги и пишу номер полевой почты моей части. Она берет у меня листок. Снимает руку с дверной ручки и вертит бумажку в пальцах.
— До свидания.
Это говорю я. Беру под козырек и добавляю:
— Мы с Робертом были друзьями. Хотел бы быть добрым другом и его дочери.
Сестра Роберта кивает головой, прощаясь. Глаза у нее по-прежнему странные. Смотрят неприязненно, недоверчиво, холодно.
Я поворачиваюсь и ухожу.
За последнее время эта встреча вспоминалась мне много раз. Не потому ли, что я так и не смог стать добрым другом дочери Роберта? Что Инге — так зовут дочь Роберта — и не хочет моей дружбы? И я понимаю ее. Чего стоит дружба, если она не подтверждена делом в самое трудное время?
Я не могу найти никакой другой причины, которая объясняла бы, почему я сейчас снова переживаю эту давнюю, много лет назад происшедшую встречу. Наверное, именно потому.
Я и тогда не забыл этого разговора. В начале декабря, когда наша часть вернулась с полуострова Сырве, я опять поехал в Таллин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Я слушаю ее голос и думаю: этого я и боялся. Роберту надо было любой ценой стараться попасть на корабль.
— Больше мы о нем ничего не знаем,— повторяет сестра Роберта.
Она повторила свои слова потому, что я долго стоял онемев. Я и сейчас не могу сказать, сколько времени я так стоял. Наверно, все же не больше двух-трех минут. Я тогда не обратил внимания, что сестра говорила о брате так, как говорят о чужом человеке. Равнодушно, бесстрастно. Но не ошибаюсь ли я? Может быть, она просто владела собой?
И почему она разговаривала со мной в коридоре?
Когда сестра повторила, что о Роберте ей больше ничего не известно, я как будто очнулся от забытья и спросил:
— А Анна? Как она?
— Анна живет у своих родителей.
— У нее... был ребенок?
— Да, девочка.
В коридоре уже почти темно. У меня мелькнула мысль, что коридор или прихожую не так-то легко осветить. Электричества нет. Станция не работает. Потом я торопливо заговорил:
— Я служу в Советской Армии. Завтра утром выезжаю на фронт. Я оставлю вам номер моей полевой почты. Если что-нибудь понадобится, если я смогу вам чем-нибудь помочь, если что-нибудь случится...
Сестра Роберта быстро перебивает меня: — Что может случиться? Чего ждать?
Почему я так говорил? Почему я сказал: если что-нибудь случится? Я и сейчас этого не понимаю. Опасался я сам чего-нибудь? Нет, этого не было. Наверно, я говорил так потому, что чувствовал себя виновным в судьбе Роберта. Это я вовлек Роберта в рабочее движение. Через меня он сблизился с партией. После школы — мы вместе кончили дополнительные классы, ведь двери гимназии были для нас закрыты — он поступил юнгой на корабль и ушел в море, а я работал во многих местах, где только удавалось зацепиться. Начал посещать вечерний колледж. Роберту пришлось вернуться в Эстонию отбывать воинскую ПОВИННОСТЬ. А когда с н отслужил положенный срок, ему уже больше но повезло: безработных матросов шаталось немало в гаванях всего мира, остался и он на берегу. Мне тоже жилось не сладко. Однажды я уже решил было, что избавился от вечной заботы — где заработать на кусок хлеба: удалось поступить на фанерную фабрику. Год проработал подсобником — ворочал во дворе березовые и еловые колоды. Потом меня в спешном порядке выставили за ворота. Сочли зачинщиком забастовки. В последний год перед июньским переворотом мы с Робертом снова встречались часто. Собирались вместе поработать на строительстве советской военной базы. Роберт поехал, а мне полиция не дала пропуска. Если молодчикам с улицы Пагари удавалось пронюхать, что такой-то человек настроен в пользу красных, то уж его к базам и близко не подпускали. О Роберте охранная полиция еще не имела сведений. Но сам-то он уже хорошо разбирался в обстановке. Вообще он был толковый парень. Много читал. Любил пофилософствовать. Мы иногда говорили и спорили всю ночь напролет. Как-то раз он дал мне почитать свои стихи. Мне понравились.
В первый советский год мы оба работали в Наркомате легкой промышленности. В начале войны вместе вступили в истребительный батальон. Но потом наши пути разошлись. Он был назначен в отряд по охране целлюлозной фабрики, который имел также задание в случае отступления взорвать фабричную электростанцию. А я участвовал в бою под Пыльтсамаа, был ранен. Нам обоим посоветовали эвакуировать наших близких. Мои родители уехали, а его сестры и жена (Роберт женился в начале 1941 года) остались. За несколько дней до прихода немцев — я был уже почти здоров, выписался госпиталя — я позвонил на фабрику, где стоял отряд Роберта. Он ответил мне, что Анна не поедет. Анне никак нельзя оставаться, сказал я. В телефонной трубке долго не слышно было ни звука, потом Роберт ответил, что с Анной наверняка ничего не случится. Я знаю, что он имел в виду. Родители Анны были довольно богатые люди и, возможно, имели связи среди деятелей старой буржуазной власти. Роберт и Анна поженились быстро, словно для них самих неожиданно... Анне нельзя здесь оставаться, повторил я. Роберт молчал. Он любил Анну. Анну будут мучить из-за тебя, продолжал я. Подумай о том, что у вас будет ребенок. Роберт молчал. Наконец ответил, что не смог убедить Анну уехать. У меня было такое предчувствие, что если Анна не эвакуируется, то и Роберт вздумает остаться в Таллине. Выполнит свое задание, если только не погибнет в бою, а потом не будет стараться попасть на корабль, не будет считать это самым важным...
Да, я чувствовал себя виноватым перед Робертом. Или в долгу перед ним. Из-за всего того, о чем я толь--ко что рассказал. Наверное, потому я и говорил так с сестрой Роберта. Но не подействбвало ли на меня и ее поведение? Почему она сразу не открыла дверь? Не позвала меня в комнату? Даже не подала руку? Тревожило ее что-нибудь? Да и я сам разве не сказал «если что-нибудь случится» с такой мыслью: вдруг выяснится что-либо компрометирующее сестру Роберта, и я тогда постараюсь ради Роберта понять ее и помочь? Сейчас .мне трудно дать мотивировку своих поступков. Да и вообще, разве мы всегда говорим только то, что основательно продумано и взвешено? Во всяком случае, мои тогдашние слова были глупые, необдуманные.
— Да нет, ждать ничего не надо,— говорю я. Сестра Роберта молчит. Потом шепчет:
— Если бы знать, что будет дальше. Я опять начинаю торопливо:
— Скоро вся Эстония будет освобождена. Фашисты не в силах остановить наше наступление. Германия войну проиграет. Снова будет мир. Советская власть останется незыблемой. Так будет. А мира и советской власти бояться не надо.
На эти слова сестра Роберта отвечает молчанием.
Я вытаскиваю из планшета листок бумаги и пишу номер полевой почты моей части. Она берет у меня листок. Снимает руку с дверной ручки и вертит бумажку в пальцах.
— До свидания.
Это говорю я. Беру под козырек и добавляю:
— Мы с Робертом были друзьями. Хотел бы быть добрым другом и его дочери.
Сестра Роберта кивает головой, прощаясь. Глаза у нее по-прежнему странные. Смотрят неприязненно, недоверчиво, холодно.
Я поворачиваюсь и ухожу.
За последнее время эта встреча вспоминалась мне много раз. Не потому ли, что я так и не смог стать добрым другом дочери Роберта? Что Инге — так зовут дочь Роберта — и не хочет моей дружбы? И я понимаю ее. Чего стоит дружба, если она не подтверждена делом в самое трудное время?
Я не могу найти никакой другой причины, которая объясняла бы, почему я сейчас снова переживаю эту давнюю, много лет назад происшедшую встречу. Наверное, именно потому.
Я и тогда не забыл этого разговора. В начале декабря, когда наша часть вернулась с полуострова Сырве, я опять поехал в Таллин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82