Наконец все было приведено в безупречный вид, во всяком случае, по мнению самого Роланда. В зеркале на него смотрел высокий, ширококостный мужчина, чуть сутуловатый, как это обычно бывает у людей, большую часть своего времени проводящих за письменным столом. На лице выделялся крупный, крепкий нос, над которым любили подшучивать его приятели. Роланд остался доволен своим костюмом, но не самим собой. В выражении лица не хватало всегдашней уверенности, его взгляд, обычно такой острый, а по мнению некоторых, даже нагловатый, сегодня потускнел; эти глаза принадлежали человеку не жизнерадостному и бодрому, а равнодушному и разочарованному. Роланд постарался взять себя в руки, и когда ровно в одиннадцать часов пошел встречать Хилью, он снова выглядел энергичным мужчиной зрелого возраста. Но Хилья, обещавшая приехать к одиннадцати, не прибыла ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час. Тогда-то Роланд и позвонил ей.
Лучше бы он не подходил к телефону. Хилья говорила холодно и безучастно, даже высокомерно. «Я не смогла приехать,— сказала она спокойно.— Я считаю, что тебе и без меня довольно весело». Когда Роланд вскипел, Хилья резко оборвала разговор.
Неужели Хилья догадывается? По-видимому, да, иначе она не попыталась бы его уколоть: «А почему я должна была опрометью бежать к тебе?»
Когда-то Хилья бежала опрометью. Бежала от своего мужа в его, Роланда, объятия. Муж был вдвое старше Хильи, усталый, пресыщенный и разочарованный. Теперь и он, Роланд, устал, пресыщен и разочарован, может быть, поэтому Хилья и не спешит к нему больше? К кому же она теперь спешит?
Так Роланд уже давно не думал о Хилье. В его сердце снова закралось опасение, что Хилья может и от него уйти. Еще полгода назад такая мысль показалась бы не только нелепой, но и смешной. А сейчас Роланд силился угадать, что кроется за небрежностью Хильи.
Сам тоже виноват. Знал же он, что Хилья не терпит упреков. И, в конце концов, что ж тут такого? Не приехала — и все. Они ведь уже не юные горячие головы, готовые вспыхнуть, как взорвавшийся порох, — они люди среднего возраста, которые прожили вместе около двадцати лет. Тут Роланду вспомнилось, что Хилья, несмотря на свои сорок три года, все еще томится жаждой, как земля в засуху, и ему стало не по себе. Неужели Хилья действительно готова поставить на нем крест?
С одной стороны, Роланд был даже рад, что Хилья не приехала. Он совсем не был уверен в себе.
Роланд считал, что всему виной нервы. Разве их не треплют беспрерывно, разве не вынужден он даже теперь постоянно быть начеку, разве он снова и снова не подвергается испытаниям? Вот и теперь. Уже более года длится спор, в котором ни одна из сторон не хочет уступить. Все уже, казалось, было согласовано, Рийсман, с его слишком далеко идущими выводами, лишился доверия, и все же окончательное решение из месяца в месяц откладывается. Кто же это поддерживает Рийсмана? Сейчас дело идет не о каком-нибудь текущем, повседневном вопросе, обычном споре — вся дальнейшая жизнь Роланда зависит от этого решения. Роланд верил, что, если оно будет положительным, наступит его время. Тогда уже никто не сможет ему помешать и отступать больше не придется. А сейчас Роланду порой казалось, что он попал в тупик, откуда нет выхода. Неудивительно, что нервы напряжены, натянуты как струна.
«Если б я не ждал так долго»,— оправдывал себя Роланд. Когда нервы не в порядке, два часа бесплодного ожидания действуют как бомба. Хилья, наверное, это поймет, спокойно все обдумав. Если только захочет обдумать. Она ведь может и позвонить Бернарду, хотя клялась, что между нею и Бернардом все кончено. Дойдя в своих размышлениях до Бернарда, Роланд потерял всякую уверенность в том, что Хилья захочет его понять. Хилья очень себя ценит, она привыкла, чтобы последнее слово оставалось за ней. Когда-то Хилья пригрозила, что уйдет от него. Так же, как сам Роланд, Хилья предъявляла к жизни высокие требования. Возможно, Роланд удовлетворился бы и меньшим, но Хилья побуждала его ставить себе все более значительные цели. Ее взгляд на жизнь был весьма определенным: почему человек должен занимать десятое место, если может занять первое.
Первый муж Хильи, архитектор, вполне довольствовался своим положением, этот покорный судьбе тип и не стремился в столицу. Кропал проекты индивидуальных домишек для кулаков, перебравшихся из деревни в город. А ведь он мог бы стать по меньшей мере одним из авторов генерального плана Таллина. Так в свое время жаловалась Хилья Роланду. А позже призналась также, что до Роланда и понятия не имела о любви. Роланду тогда было в высшей степени приятно, он распустил хвост, как павлин, изо всех сил старался не уронить себя в ее глазах. Он рассказал Хилье и о своих планах, что произвело на нее большое впечатление.
Неужели он окончательно обидел Хилью?
Роланд еще раз припомнил весь разговор по телефону и нашел, что не сказал ничего особенно плохого. Обычные упреки. Только одна фраза насчет таблеток для похудения, наверно, была лишней. Роланд был достаточно беспристрастен, чтобы вспомнить об этом. Он не мелочен, совсем нет.
И тут же Роланд почувствовал: если все останется так, как есть, если ничего не изменится, катастрофа неминуема. Противники выклюют ему глаза, Хилья даст отставку. Или не даст? У них, как-никак, почти взрослые дети.
Да, он не должен был спрашивать Хилью, не задерживают ли ее процедуры, связанные с похудением, не из-за этого ли она не может приехать? Тут он поступил грубо, почти жестоко. Каждая женщина хочет быть красивой, и если по нынешним критериям предпочтение отдается стройным, то нет ничего предосудительного в том, что Хилья применяет таблетки. К тому же он сам привез их из Стокгольма. Он, Роланд, все-таки свинья, так с женой не разговаривают.
Если бы Хилья хоть немножко почувствовала, что она не права. Но в ее голосе слышалось что угодно, только не виноватые интонации.
Нервы, проклятые нервы.
Что же будет дальше, если уже сейчас он не в состоянии владеть собой. Особенно, если все сорвется? Мир кишит негодяями, у человека принципиального множество противников и врагов.
Хилья наверняка не простит его так легко. Хилья будет ему помнить «процедуры для похудения»!
Нервы. И еще раз нервы. Нервы человека, которого поджаривают, как салаку на вертеле.
Было бы это в первый раз. Но он в последнее время с невероятной легкостью оскорбляет сотрудников. Может быть, это просто болезненное себялюбие? Или болезненно то, что он потом упрекает себя? Нет, себялюбец не совался бы постоянно в огонь. Он всегда оставался верен себе, даже в те годы, когда все отвергали свои прежние принципы. Он — не Рийсман, то и дело меняющий позицию. Для него всегда было главным не его собственное «я», а принцип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82