Зачем же напрасно посыпать голову пеплом.
Роланд многого ждал от сегодняшнего воскресного дня. Погода была чудесная, солнце, почти полная тишина. Первый настоящий весенний день. Они бродили бы по лесным тропинкам, болтая о том, о сем. Возможно, его внутреннее напряжение ослабело бы, вдруг он даже загорелся бы. В необычной обстановке Хилья и раньше умела его зажечь, во всяком случае, он мог бы проверить себя. А теперь день испорчен. И не только сегодняшний день, а вся неделя, все то время, что ему еще остается пробыть здесь.
Телефонный разговор был ни к чему. Зачем он вообще настаивал, чтобы жена приехала. Он ведь не был уверен в себе.
Дурацкое положение, прямо идиотское.
Врачи рекомендуют покой, отдых, говорят, что он переутомился, долгие годы работал сверх сил, нервы от постоянного напряжения стали чувствительными. Но все пройдет, утверждают они, главное — покой, отдых. Пусть он побольше бывает на свежем воздухе, гуляет, утомляется физически, тогда все восстановится.
Роланд жаловался врачу только на усталость, упадок работоспособности, раздражительность, нервное напряжение. Видно, врач что-то примыслил от себя, иначе почему бы он стал утешать — мол, все восстановится. «Идиот! — выругал себя Роланд.— Врач имел в виду работоспособность и нормальное самочувствие». Самочувствие и работоспособность — это и есть самое главное. Будь самочувствие нормальным, будь оно таким.
как раньше, тогда и все остальное было бы таким, как раньше. Но до сих пор ничего не изменилось. Вот уже три недели, как Роланд всячески за собой ухаживает, а нервы расшалились, пожалуй, хуже, чем раньше.
Неужели он действительно банкрот?
Роланд скрывал состояние своих нервов от сотрудников и даже от Хильи. Он, правда, говорил о высоком кровяном давлении, но демонстративно махал рукой, когда ему советовали полечиться. Его считали неутомимым тружеником, которому для отдыха достаточно четырех часов в сутки, и он не хотел бросать тень на свою репутацию. Уезжая в дом отдыха, Роланд мотивировал это не необходимостью поправить здоровье, а тем, что работа заставляет. Говорил о своем исследовании, с которым возился уже много лет, — теперь, дескать, от него требуют закончить работу в определенный срок Он взял с собой рукописи, различные выписки, три папки с результатами опытов, две тысячи двести перфокарт, таблицы, целую стопку специальных книг. Он разложил все это в своей комнате, и персонал дома отдыха сразу же стал отзываться о нем с почтением, Роланд ничего не имел против. Но в действительности он и не присаживался к столу, работать не было никакой охоты.
Что-то все-таки обстоит гораздо хуже, чем говорят врачи.
Конечно, врачи правы в том, что ему нужен покой. Но не кладбищенская тишина и покой могилы. Просто надо, чтобы ему не мешали, чтоб он не чувствовал никаких тормозов. Чтобы дали ему полную свободу действий. Тогда бы он наверняка справился и со своими делами, и с оппонентами. Но пока его связывают по рукам и ногам, пока ему не дают везти груз, который, может быть, только он и в состоянии везти,— ничто не улучшится. Он мог бы уже несколько лет действовать в полную силу, кое-где уже и действуют, а он изволь без конца что-то обосновывать, чего-то ждать.
В конце концов, он может махнуть рукой и вообще отойти в сторону. В грустные минуты Роланд думал даже о том, чтобы оставить науку и переменить профессию. В такие минуты он впадал в уныние и представлял себе, как он где-нибудь в тихом уголке, вдали от людей, копошится над чем-то. Что он будет делать, Роланд еще в точности не знал. Правду говоря, характер работы не имел для него никакого значения. Главное — не быть вечно настороже. Роланд завидовал лесникам и садовникам: именно их профессия, казалось ему, такова, что помогает обрести утраченное равновесие. Было и еще одно занятие, привлекавшее его, пожалуй, сильнее всего: торговать в лавке где-нибудь в сельском захолустье. В детстве Роланд завидовал приказчику, работавшему в крестьянской лавке его отца. Этот парень, с его бойкой речью и вольными замашками, представлялся ему идеалом человека. Гораздо больше, чем отец, желавший отдать сына в учение и сделать пастором. Но Роланд прекрасно знал, что сейчас нет уже прежних крестьянских лавок, где пахнет селедочным рассолом, дегтем, свежевыдубленной кожей, нет и разбитных приказчиков, которые волочатся за девушками всех окрестных волостей и ловко надувают и покупателей, и хозяев, чтобы потом открыть собственную торговлю.
Роланд ясно сознавал, насколько наивны такие мысли. В нем всегда было сильно чувство реального, он смеялся над своим ребячеством. И все же глупые мысли возникали снова и снова. Особенно по ночам, когда не спалось, когда казалось, что вся его деятельность зашла в тупик, и его захлестывал прилив гнетущей жалости к себе. Роланд не выносил таких мыслей, он был натурой борющейся, чувствовал себя хорошо только в наступлении, только в атаке. А то, что им часто овладевала жалость к самому себе, Роланд относил на счет нервов.
Роланд стал бояться женщин. И своей жены Хильи тоже. Ее, может быть, даже больше, чем других. С другими он мог, в конце концов, вести себя так, как сам находил нужным, а с желаниями и требованиями Хильи он вынужден был считаться.
Порой Роланд думал, не мстит ли ему судьба за то, что он отбил Хилью у мужа. Хорошо, что архитектор умер уже несколько лет назад, а то Хилья могла бы снова уйти к нему. До инсульта архитектор успел стать знаменитым, написал великолепную книгу об основах архитектуры и создал проект совхозного центра, отмеченный всесоюзной премией. Роланд тоже пользовался известностью, по крайней мере, в кругах специалистов, но временами, когда ему, в момент какого-либо кризиса, случалось взглянуть на себя со стороны, Роланд, к своему огорчению, убеждался, что его известность зиждется не столько на его собственных достижениях, сколько на полемике с другими.
В одном Роланд был убежден: Хилья не будет долго мириться с таким положением. Хилья всегда его подталкивает вперед, но что он может сделать, если все оборачивается против него? До сих пор центр его поддерживал, но не означает ли эта затяжка с решением, что и там начинают поглядывать косо?
И вот теперь разговор по телефону подействовал так убийственно: все мысли, гложущие душу, нахлынули, точно прорвав плотину.
Неужели действительно он в глазах других точно часы с ослабевшей пружиной? Неужели даже Хилья думает, что пружину уже ничем не завести? Сейчас это казалось Роланду до ужаса правдоподобным. Иначе почему Хилья не приехала, почему она в последнее время вообще ведет себя так резко? Хилья как будто ищет возможности с ним поссориться. Внезапно возникшая мысль была угрожающей, Роланд почувствовал себя волком, загнанным на край обрыва, волком, уже не способным держать стаю в повиновении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Роланд многого ждал от сегодняшнего воскресного дня. Погода была чудесная, солнце, почти полная тишина. Первый настоящий весенний день. Они бродили бы по лесным тропинкам, болтая о том, о сем. Возможно, его внутреннее напряжение ослабело бы, вдруг он даже загорелся бы. В необычной обстановке Хилья и раньше умела его зажечь, во всяком случае, он мог бы проверить себя. А теперь день испорчен. И не только сегодняшний день, а вся неделя, все то время, что ему еще остается пробыть здесь.
Телефонный разговор был ни к чему. Зачем он вообще настаивал, чтобы жена приехала. Он ведь не был уверен в себе.
Дурацкое положение, прямо идиотское.
Врачи рекомендуют покой, отдых, говорят, что он переутомился, долгие годы работал сверх сил, нервы от постоянного напряжения стали чувствительными. Но все пройдет, утверждают они, главное — покой, отдых. Пусть он побольше бывает на свежем воздухе, гуляет, утомляется физически, тогда все восстановится.
Роланд жаловался врачу только на усталость, упадок работоспособности, раздражительность, нервное напряжение. Видно, врач что-то примыслил от себя, иначе почему бы он стал утешать — мол, все восстановится. «Идиот! — выругал себя Роланд.— Врач имел в виду работоспособность и нормальное самочувствие». Самочувствие и работоспособность — это и есть самое главное. Будь самочувствие нормальным, будь оно таким.
как раньше, тогда и все остальное было бы таким, как раньше. Но до сих пор ничего не изменилось. Вот уже три недели, как Роланд всячески за собой ухаживает, а нервы расшалились, пожалуй, хуже, чем раньше.
Неужели он действительно банкрот?
Роланд скрывал состояние своих нервов от сотрудников и даже от Хильи. Он, правда, говорил о высоком кровяном давлении, но демонстративно махал рукой, когда ему советовали полечиться. Его считали неутомимым тружеником, которому для отдыха достаточно четырех часов в сутки, и он не хотел бросать тень на свою репутацию. Уезжая в дом отдыха, Роланд мотивировал это не необходимостью поправить здоровье, а тем, что работа заставляет. Говорил о своем исследовании, с которым возился уже много лет, — теперь, дескать, от него требуют закончить работу в определенный срок Он взял с собой рукописи, различные выписки, три папки с результатами опытов, две тысячи двести перфокарт, таблицы, целую стопку специальных книг. Он разложил все это в своей комнате, и персонал дома отдыха сразу же стал отзываться о нем с почтением, Роланд ничего не имел против. Но в действительности он и не присаживался к столу, работать не было никакой охоты.
Что-то все-таки обстоит гораздо хуже, чем говорят врачи.
Конечно, врачи правы в том, что ему нужен покой. Но не кладбищенская тишина и покой могилы. Просто надо, чтобы ему не мешали, чтоб он не чувствовал никаких тормозов. Чтобы дали ему полную свободу действий. Тогда бы он наверняка справился и со своими делами, и с оппонентами. Но пока его связывают по рукам и ногам, пока ему не дают везти груз, который, может быть, только он и в состоянии везти,— ничто не улучшится. Он мог бы уже несколько лет действовать в полную силу, кое-где уже и действуют, а он изволь без конца что-то обосновывать, чего-то ждать.
В конце концов, он может махнуть рукой и вообще отойти в сторону. В грустные минуты Роланд думал даже о том, чтобы оставить науку и переменить профессию. В такие минуты он впадал в уныние и представлял себе, как он где-нибудь в тихом уголке, вдали от людей, копошится над чем-то. Что он будет делать, Роланд еще в точности не знал. Правду говоря, характер работы не имел для него никакого значения. Главное — не быть вечно настороже. Роланд завидовал лесникам и садовникам: именно их профессия, казалось ему, такова, что помогает обрести утраченное равновесие. Было и еще одно занятие, привлекавшее его, пожалуй, сильнее всего: торговать в лавке где-нибудь в сельском захолустье. В детстве Роланд завидовал приказчику, работавшему в крестьянской лавке его отца. Этот парень, с его бойкой речью и вольными замашками, представлялся ему идеалом человека. Гораздо больше, чем отец, желавший отдать сына в учение и сделать пастором. Но Роланд прекрасно знал, что сейчас нет уже прежних крестьянских лавок, где пахнет селедочным рассолом, дегтем, свежевыдубленной кожей, нет и разбитных приказчиков, которые волочатся за девушками всех окрестных волостей и ловко надувают и покупателей, и хозяев, чтобы потом открыть собственную торговлю.
Роланд ясно сознавал, насколько наивны такие мысли. В нем всегда было сильно чувство реального, он смеялся над своим ребячеством. И все же глупые мысли возникали снова и снова. Особенно по ночам, когда не спалось, когда казалось, что вся его деятельность зашла в тупик, и его захлестывал прилив гнетущей жалости к себе. Роланд не выносил таких мыслей, он был натурой борющейся, чувствовал себя хорошо только в наступлении, только в атаке. А то, что им часто овладевала жалость к самому себе, Роланд относил на счет нервов.
Роланд стал бояться женщин. И своей жены Хильи тоже. Ее, может быть, даже больше, чем других. С другими он мог, в конце концов, вести себя так, как сам находил нужным, а с желаниями и требованиями Хильи он вынужден был считаться.
Порой Роланд думал, не мстит ли ему судьба за то, что он отбил Хилью у мужа. Хорошо, что архитектор умер уже несколько лет назад, а то Хилья могла бы снова уйти к нему. До инсульта архитектор успел стать знаменитым, написал великолепную книгу об основах архитектуры и создал проект совхозного центра, отмеченный всесоюзной премией. Роланд тоже пользовался известностью, по крайней мере, в кругах специалистов, но временами, когда ему, в момент какого-либо кризиса, случалось взглянуть на себя со стороны, Роланд, к своему огорчению, убеждался, что его известность зиждется не столько на его собственных достижениях, сколько на полемике с другими.
В одном Роланд был убежден: Хилья не будет долго мириться с таким положением. Хилья всегда его подталкивает вперед, но что он может сделать, если все оборачивается против него? До сих пор центр его поддерживал, но не означает ли эта затяжка с решением, что и там начинают поглядывать косо?
И вот теперь разговор по телефону подействовал так убийственно: все мысли, гложущие душу, нахлынули, точно прорвав плотину.
Неужели действительно он в глазах других точно часы с ослабевшей пружиной? Неужели даже Хилья думает, что пружину уже ничем не завести? Сейчас это казалось Роланду до ужаса правдоподобным. Иначе почему Хилья не приехала, почему она в последнее время вообще ведет себя так резко? Хилья как будто ищет возможности с ним поссориться. Внезапно возникшая мысль была угрожающей, Роланд почувствовал себя волком, загнанным на край обрыва, волком, уже не способным держать стаю в повиновении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82