— Этого юношу похоронит не только твоя семья, сосед, но и вся община. Вся община оплачет его.
— Повторяю, я не позволю...— начал было Глонти, но Варден перебил его.
— Вам уже сказано, капитан, мы не нуждаемся в вашем разрешении,— сказал Варден и стал рядом с Зосиме в ногах Юрия.— Орлова похоронит вся община. А вы что скажете, учитель?
— Этого русского парня похоронит вся община,— сказал Шалва.— Вся община оплачет его,— повторил учитель слова Зосиме и, подойдя к телу Орлова, стал у него в головах. Этого никто не ожидал. Беглар Букиа переглянулся с Шамше Акбардиа. Шамше отделился от толпы и стал рядом с учителем.
Глонти растерянно огляделся.
Учитель склонился над телом убитого, и то же самое сделали Шамше, Зосиме и Варден. Они медленно подняли еще теплого, будто спящего Юрия. Варден и Зосиме стояли впереди, напротив капитана Глонти и пришедших с ним представителей меньшевистской власти.
— С дороги! — велел Варден Букиа, и капитан Глонти отошел в сторону.
Варден, Зосиме, Шалва и Шамше понесли тело Орлова со двора общинного правления, за ними пошел Беглар и пошел Джвебе, а за ними — плачущие женщины, посерьезневшие дети и хмурые крестьяне. Подумав немного, пошли за телом товарища Закро Броладзе, Ричард Болдуин, Джамбулат Бестаев и немой гвардеец. У конюшни общинного правления остались только Вахтанг Глонти, Миха Кириа и Калистрат Кварцхава.
В кабинете Миха Кириа по обе стороны стола сидели друг против друга Евгений Жваниа и Вахтанг Глонти. Сам же председатель правления общины Миха стоял на своем излюбленном месте у окна, курил и пускал вверх маленькие и красивые колечки дыма. Как всегда спокойный и беззаботный, он не вмешивался в разговор члена учредительного собрания и капитана.
Евгений Жваниа нервно вертел в руках очки, ему трудно было на этот раз сдержать волнение, ему хотелось кричать во
весь голос, но разве криком поможешь? На столе в беспорядке валялись газеты с огромными, на всю страницу, заголовками: «Обращение ко всем общинам!», «Провинция в деле самозащиты!», «Мы готовы защищать родину!»
— Все тут, в этой деревне, складывалось против нас,— сказал Евгений Жваниа.— Сначала эта стычка с крестьянами на помещичьей земле, затем осквернение школы, затем арест Вардена Букиа, теперь убийство гвардейца... Плохо, капитан, ужасно плохо!
— Плохо,— согласился Глонти,— но разве только у нас тут плохо?
— Повсюду плохо, но у нас хуже. У нас хуже, чем везде, капитан. Наказать этого Сиордиа. Непременно,— потребовал Жваниа.— Это хоть немного успокоит крестьян.
— Наказать можно... но на каком основании?
— А это уж ваше дело,— холодно отрезал Жваниа.
— Гвардеец Джвебе Букиа напал на часового с намерением освободить арестованных, и взводный Сиордиа выполнил свой долг.
— Знаю, но этот Сиордиа похож на дьявола.
— С большевиками должны бороться дьяволы...
— Поздно,— махнув рукой, сказал Жваниа и тут же пожалел, что с языка его сорвалось такое слово. Жваниа надел очки и через мгновение снял их. Нервничая, он то и дело повторял это странное для посторонних движение.— Вы хорошо сделали, капитан, что не запретили семье Букиа похоронить Орлова.
— Не семье Букиа, а общине.
— Ну, пусть общине. Сейчас мы перед всеми должны курить фимиам. Даже перед самими большевиками.
— Ну, это уж слишком! — У капитана свело челюсть и бровь прыгнула под папаху.
— Когда медведь одолевает тебя, зови его батькой.
— Да, нас уже одолели.
— Не хочется так думать, капитан, ох как не хочется! — Жваниа кивнул на газету.— Вот читайте: «Мы готовы защищать родину!»
— Одна надежда, что наша армия будет бороться с захватчиками до последней капли крови, — сказал капитан, хотя не очень был уверен и в этом.
— Какая армия?! — Жваниа надел очки и уставился на капитана.— Армия — это народ! Раньше народ боролся с врагом, капитан. А разве народ сейчас так думает, разве он думает, что Красная Армия идет как враг? Нет, народ убежден, что красноармейцы идут сюда как братья, как товарищи...
— Эту ошибочную мысль народу внушают большевики,— сказал капитан.
Жваниа хотелось сказать, что мысль эта не так уж ошибочна, что, наоборот... но ничего этого не сказал. Капитану Глонти вовсе не следует знать, о чем думает сейчас член учредительного собрания.
Юрий Орлов лежал посреди комнаты, на покрытой ковром тахте. И лицо у него было удивленное, словно, умирая, он хотел понять, что же это с ним случилось. Вдоль стен сидели женщины в черном, с распущенными волосами, с глазами, вспухшими от слез. Русского парня оплакивали в этом одишском доме, как родного. Неутешно рыдала и горестно причитала Мака. Рука ее лежала на голове Юрия, она гладила его льняные волосы. Пуля, пущенная в Джвебе, оборвала жизнь этого мальчика, он встал между смертью и ее сыном, он спас Джвебе, а сам погиб. С такой болью, с такой скорбью Мака не оплакивала и самого близкого человека.
— Что ты сделал с нами, сынок, что сделал? Что за несчастье свалилось на нашу голову, сынок! Лучше бы меня убила та пуля! Что мы скажем твоим бедным родителям, Юрий! Ой, боже мой, сынок, боже мой!
Плакали Цабу и Инда, плакали все женщины, молодые и старые.
Неподвижно стояли у тела Орлова мужчины, и суровая печаль была на их лицах.
— Что за горе свалилось на наши головы, сынок? Что нам делать, люди? Ой, ой, сынок, ой, ой! — причитала Мака.
И никто не утешал ее, никто не успокаивал. Все жалели Орлова, у всех больно сжимались сердца от горя, и все оплакивали человека, который пожертвовал своей жизнью ради товарища, человека, которого убили на чужбине, которого похоронят в чужой земле, не оплаканного матерью, не оплаканного отцом. Бедные, они и не знают, какая беда стряслась с их сыном.
— Какое горе ждет твою мать, сынок! — причитала Мака.— Что скажут твоему отцу? Горе нам, сынок, горе! Лучше бы Маку убили вместо тебя. А что делать моему Джвебе, Юрий? Нет на свете человека несчастнее моего Джвебе, Юрий. В могилу уйдет с ним его несчастье, Юрий.
Двор был заполнен людьми.
Варден сразу же в день убийства посоветовал уездному
комитету собрать на похороны Орлова как можно больше людей. И большевики подняли весь уезд: шли и шли из ближних и дальних деревень, шли крестьяне, ремесленники, интеллигенты, небогатые дворяне и мелкие чиновники. Шли поодиночке и группами, по десять — двадцать человек вместе,— женщины впереди, мужчины чуть поодаль.
За полверсты от дома Беглара женщины распускали волосы и начинали причитать, а мужчины снимали шапки и башлыки — таков был древний одишский обычай.
Пришедших встречали во дворе специально выделенные для этого люди.
Они пропускали женщин вперед, а мужчин останавливали, брали у них из рук шапки и башлык, а у кого было оружие, то и оружие, и складывали все это на столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44