Учитель подошел к Глонти. Лицо у . Шалвы было не только спокойным, но и гневным. И рука его уже не дрожала и вино из рога не проливалось на пальто.
В классе стало тихо, и лишь со двора доносились ржание лошадей и смех гвардейцев.
Глонти протрезвел. Он стоял перед учителем смущенный, внезапно оробевший, как нашаливший ученик.
— Возьмите!— велел Шалва.
Глонти послушно принял рог.
Шалва повернулся и быстро вышел из класса.
Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе зааплодировали:
— Браво! Браво!
Комната учителя была узкой и длинной, как вагон. И окошко в этой комнате было тоже какое-то вагонное — узкое, маленькое. Одного стекла в окошке не было, и вместо него аккуратно подклеен газетный лист, но все равно холодный воздух свободно проникал в комнату сквозь щелястую раму. Мебели в комнате совсем немного: у стены тахта, а на ней короткий тюфяк, короткое одеяло с пестрым, потертым верхом, но в белоснежном пододеяльнике, и такая тощая подушка в изголовье, что она лежала на мутаке, как тряпка.
У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты «Эртоба», «Сакарт- велос республика», «Клде», «Сахалхо пурцели» . В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.
На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги, пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более худым и бесцветным, почти безжизненным.
Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправил он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль: раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия, бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.
«Председателю демократического правительства Ною Жорданиа! Позорные события, которые происходят в нашей стране...»
Опять не то! Шалва зачеркивал написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.
«Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своей страны...»
— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.— Хозяином! Нет, этого не напишу,—пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.
За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.
Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:
Родина, родина, моя любимая...
Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз не притронулся.
Изумруд, изумруд или алмаз...—
пели гвардейцы.
В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.
Пока по тебе... пока по твоему лону ходим, Не дай нам ощутить горечи...—
пели гвардейцы.
Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.
— Я уже два раза был у Джвебе,—тихо сказал мальчик.
— Ну и что он? — спросил учитель.
— Я просил его пойти домой, а он сказал: не могу, Гванджи, не проси.
— А он не сказал тебе, почему не может?
— Сказал. Как, говорит, я покажусь на глаза матери и что, говорит, я скажу отцу.
— Это верно — что он скажет отцу.— Учитель посмотрел на Гванджи и покачал головой.— А у тебя опять приступ, мой мальчик. И ты весь промок. Быстро снимай рубаху, я тебя разотру.
Учитель снял с гвоздя полотенце, уложил мальчика на тахту и принялся с силой растирать покрытую пупырышками кожу.
— Отец не хочет даже слышать имени Джвебе,— заплакал Гванджи.— И мать не пускает меня к нему. Я ведь без спроса хожу.
— Одевайся! — сказал учитель мальчику.
— Джвебе не знает, что делать... он *гак страдает.
— Вот и хорошо, что страдает.
— А что в этом хорошего, учитель?
— Когда человек понимает, что ошибся, что поступил необдуманно, и потом переживает из-за этого, это хорошо.
— Джвебе говорит, что он чуть было не затоптал своим конем мать.
— Да, чуть было не затоптал.
— Что же теперь делать Джвебе, учитель?
Гванджи уже надел на себя рубаху и, застегивая пуговицы, с надеждой смотрел на учителя: кто еще может дать Гванджи добрый совет, если не учитель!
— Что делать? — переспросил учитель.— Джвебе должен все хорошо обдумать... Понял? Человек, прежде чем принять какое-нибудь решение, должен подумать... Хорошо должен подумать, Гванджи.
Гванджи не понял, что это значит «хорошо подумать», но все же кивнул головой:
— Да, учитель.
— Джвебе есть о чем подумать,— сказал учитель. Он снял с вешалки пальто и накинул себе на плечи.— Что-то мне стало холодно. А ты, похоже, уже согрелся?
— Согрелся, учитель. Спасибо вам.
Шалва запахнул пальто на груди и, кивнув на смятые разбросанные повсюду листы бумаги, сказал:
— Вот видишь, сколько я исписал бумаги. И все зря... Никому нельзя ничего решать необдуманно. Джвебе и сам не подумал, и Беглара не послушался. За грошовым жалованьем погнался. И что же... Сейчас он жалеет об этом. И хорошо, что жалеет.
Гванджи смотрел на смятые листы бумаги и не понимал, почему учитель раскидал их. Шалва перехватил его взгляд.
— Хотел написать всю правду... да вот не получилось...
— Кому вы хотели написать, учитель?
— Ною Жорданиа.
— А кто такой Ной Жорданиа, учитель?
— Председатель правительства. Я хотел написать ему о гнусных делах его гвардии.
—- А Жорданиа разве не знает об этом, учитель?
— Думаю, что не знает,— неуверенно ответил Шалва.
— Но ведь он должен знать, учитель!
— Да, должен знать,—сказал Шалва и подумал про себя: «А может, и знает...»
А дождь усиливался. Джвебе уже промок насквозь. Он был без шапки, и вода, стекая с головы, легко проникала за ворот распахнутой рубашки. Он шел по проулку, не обходя лужи, с трудом вытягивая ноги из липкой грязи. Он шел по проулку растерянный, и вода стекала с его головы за воротник, под рубаху, но он не ощущал ее обжигающего холода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
В классе стало тихо, и лишь со двора доносились ржание лошадей и смех гвардейцев.
Глонти протрезвел. Он стоял перед учителем смущенный, внезапно оробевший, как нашаливший ученик.
— Возьмите!— велел Шалва.
Глонти послушно принял рог.
Шалва повернулся и быстро вышел из класса.
Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе зааплодировали:
— Браво! Браво!
Комната учителя была узкой и длинной, как вагон. И окошко в этой комнате было тоже какое-то вагонное — узкое, маленькое. Одного стекла в окошке не было, и вместо него аккуратно подклеен газетный лист, но все равно холодный воздух свободно проникал в комнату сквозь щелястую раму. Мебели в комнате совсем немного: у стены тахта, а на ней короткий тюфяк, короткое одеяло с пестрым, потертым верхом, но в белоснежном пододеяльнике, и такая тощая подушка в изголовье, что она лежала на мутаке, как тряпка.
У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты «Эртоба», «Сакарт- велос республика», «Клде», «Сахалхо пурцели» . В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.
На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги, пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более худым и бесцветным, почти безжизненным.
Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправил он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль: раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия, бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.
«Председателю демократического правительства Ною Жорданиа! Позорные события, которые происходят в нашей стране...»
Опять не то! Шалва зачеркивал написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.
«Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своей страны...»
— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.— Хозяином! Нет, этого не напишу,—пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.
За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.
Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:
Родина, родина, моя любимая...
Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз не притронулся.
Изумруд, изумруд или алмаз...—
пели гвардейцы.
В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.
Пока по тебе... пока по твоему лону ходим, Не дай нам ощутить горечи...—
пели гвардейцы.
Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.
— Я уже два раза был у Джвебе,—тихо сказал мальчик.
— Ну и что он? — спросил учитель.
— Я просил его пойти домой, а он сказал: не могу, Гванджи, не проси.
— А он не сказал тебе, почему не может?
— Сказал. Как, говорит, я покажусь на глаза матери и что, говорит, я скажу отцу.
— Это верно — что он скажет отцу.— Учитель посмотрел на Гванджи и покачал головой.— А у тебя опять приступ, мой мальчик. И ты весь промок. Быстро снимай рубаху, я тебя разотру.
Учитель снял с гвоздя полотенце, уложил мальчика на тахту и принялся с силой растирать покрытую пупырышками кожу.
— Отец не хочет даже слышать имени Джвебе,— заплакал Гванджи.— И мать не пускает меня к нему. Я ведь без спроса хожу.
— Одевайся! — сказал учитель мальчику.
— Джвебе не знает, что делать... он *гак страдает.
— Вот и хорошо, что страдает.
— А что в этом хорошего, учитель?
— Когда человек понимает, что ошибся, что поступил необдуманно, и потом переживает из-за этого, это хорошо.
— Джвебе говорит, что он чуть было не затоптал своим конем мать.
— Да, чуть было не затоптал.
— Что же теперь делать Джвебе, учитель?
Гванджи уже надел на себя рубаху и, застегивая пуговицы, с надеждой смотрел на учителя: кто еще может дать Гванджи добрый совет, если не учитель!
— Что делать? — переспросил учитель.— Джвебе должен все хорошо обдумать... Понял? Человек, прежде чем принять какое-нибудь решение, должен подумать... Хорошо должен подумать, Гванджи.
Гванджи не понял, что это значит «хорошо подумать», но все же кивнул головой:
— Да, учитель.
— Джвебе есть о чем подумать,— сказал учитель. Он снял с вешалки пальто и накинул себе на плечи.— Что-то мне стало холодно. А ты, похоже, уже согрелся?
— Согрелся, учитель. Спасибо вам.
Шалва запахнул пальто на груди и, кивнув на смятые разбросанные повсюду листы бумаги, сказал:
— Вот видишь, сколько я исписал бумаги. И все зря... Никому нельзя ничего решать необдуманно. Джвебе и сам не подумал, и Беглара не послушался. За грошовым жалованьем погнался. И что же... Сейчас он жалеет об этом. И хорошо, что жалеет.
Гванджи смотрел на смятые листы бумаги и не понимал, почему учитель раскидал их. Шалва перехватил его взгляд.
— Хотел написать всю правду... да вот не получилось...
— Кому вы хотели написать, учитель?
— Ною Жорданиа.
— А кто такой Ной Жорданиа, учитель?
— Председатель правительства. Я хотел написать ему о гнусных делах его гвардии.
—- А Жорданиа разве не знает об этом, учитель?
— Думаю, что не знает,— неуверенно ответил Шалва.
— Но ведь он должен знать, учитель!
— Да, должен знать,—сказал Шалва и подумал про себя: «А может, и знает...»
А дождь усиливался. Джвебе уже промок насквозь. Он был без шапки, и вода, стекая с головы, легко проникала за ворот распахнутой рубашки. Он шел по проулку, не обходя лужи, с трудом вытягивая ноги из липкой грязи. Он шел по проулку растерянный, и вода стекала с его головы за воротник, под рубаху, но он не ощущал ее обжигающего холода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44