Господи, что же будет? Что будет?— горестно вопрошали женщины, зная, впрочем, по давнему опыту, что такие дела никогда не кончаются хорошо. О господи, лишь бы кровь не пролилась, лишь бы не было крови.
В отличие от возбужденных, встревоженных людей природа была спокойна: над деревней и окружающими ее полями стояла ничем не нарушаемая тишина.
На широком балконе почты сидели фельдшер Калистрат Кварцхава и почтмейстер Еквтиме Каличава. Еквтиме был так тучен, что едва дышал. Скрещенные руки его, словно опухшие, лежали на вздувшемся, как бурдюк, животе.
— Так вот, больше века прошло после смерти царя Гиорги,— говорил, отдуваясь, почтмейстер,— да, милый мой,
больше века прошло, как русский царь отнял у Грузии независимость... Сто шестнадцать лет ходили мы в царском ярме. Но сейчас, когда Грузия завоевала независимость, и когда Англия, Франция, Италия и даже далекая Канада признали ее...— Еквтиме перевел дух, носовым платком отер пот со щек и лба и уже хотел продолжить свою речь, но фельдшер опередил его:
— И мы объявили всему миру, что Грузия — суверенное государство, такое же, каким оно было при Вахтанге Горгасале, Давиде Строителе, царице Тамар... И вот теперь, когда мы свободны и независимы, когда у нас есть свое грузинское учредительное собрание, высочайшее учреждение, избранное народом...
— Прости меня, дорогой,—прервал фельдшера Еквтиме,— не народом избранное... В учредительном собрании заседают те, кого назначила ваша меньшевистская партия...
— ...Когда у нас есть свое грузинское правительство,— как ни в чем не бывало, продолжал Калистрат. Он давно научился пропускать мимо ушей такие колкости своего друга.— Именно в это время красный дракон хочет проглотить нас,— с таким пафосом продекламировал Калистрат, что Еквтиме лукаво улыбнулся.
— Подавится,— сказал Еквтиме и приложил руку к груди, в которой что-то хрипело и булькало.— Отбросим, как отбросили деникинские банды.
— Да, крепенько пощипали Деникину хвост,— хихикнул фельдшер.
— Деникин все же лучше красных, — сказал почтмейстер. Он знал, что волноваться ему вредно, но ненависть к большевикам была так сильна, что он махнул рукой и на свое благоразумие, и на запреты врача.
— Ты прав, Еквтиме, — подтвердил фельдшер.
— О, погляди на нашего учителя,— перебил его Еквтиме.— Интересно, куда он так спешит? И без пальто...
— Наверное, к разбойникам этим идет Шалва,— сказал фельдшер. Румяное, всегда чисто выбритое лицо его лоснилось. Он был облачен в белый китель, галифе и желтые ботинки с высокими желтыми крагами. Из жестко накрахмаленного высокого воротника рубахи торчала тонкая, жалкая шея. Но Калистрат носил только такие рубахи, с жесткими неудобными воротниками, потому что всеми силами старался походить на иностранца. Более года служил фельдшер Кварцхава в Египте, пока какой-то
купец-араб чуть не убил его из ревности. Калистрату пришлось бежать из Египта. Два года он пробыл в Париже, но на другой же день после начала мировой войны был вынужден оставить Париж и вернуться на родину. Перед односельчанами Калистрат хвастался, что окончил Сорбонну, и выдавал себя за врача,— в этом, пожалуй, не было особенного преувеличения — он на самом деле не уступал иному врачу. Но в деревне Калистрат Кварцхава был популярен не столько как врач, сколько как франт и знаток французского языка. Правда, франтил он почему-то не на парижский манер, а на колониальный — широкополые шляпы и краги носили в то время в жарких странах белые плантаторы. И в самом деле, шляпу эту и краги, с которыми Калистрат не расставался ни зимой, ни летом, он вывез из Египта. Парижской у Калистрата была только толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога. Калистрат был не просто щеголем, а выдающимся щеголем, и даже манерой сидеть на стуле или на скамье резко отличался от своих односельчан. Он и сейчас сидел на лавочке не так, как его друг почтмейстер,— тот просто развалился, деревенщина,— а прямо, опираясь руками на трость, закинув правую ногу на левую, небрежно, как бы по забывчивости, болтая ею и любуясь носком желтого ботинка.
— Ты послушай, что я тебе скажу,— с трудом преодолевая одышку, сказал почтмейстер,— красная Россия разбила наших соседей, Азербайджан и Армению, и сейчас... сейчас она угрожает нам. И что же мы видим в такое трудное время у себя в Грузии? Мы видим, что наши доморощенные большевики тычут нам копьем в спину... Крепость разваливается изнутри, вот что я тебе скажу. Ты слышал когда-нибудь о таком, мой Калистрат?
— Я слышал и то, что крепости нужны двери, а дверям сторож. А у нас нет ни дверей, ни сторожа.
— Тут ты прав: не было и нет,— сказал Еквтиме.— У вас, меньшевиков, никогда не было национального чувства.
— Как ты смеешь, Еквтиме! — оскорбился фельдшер.
— А что, неправда? Бы, меньшевики, всегда говорили: «Наша родина там, где можно набить себе желудок».
— Клевета!
— Вы всегда были космополитами.
— Если ты не замолчишь, я... я не отвечаю за себя,— теряя самообладание, прошипел Калистрат.
— Национальное чувство в вас пробудили большевики.
А впрочем, еще не пробудили. Вы боитесь, что большевики отнимут у вашей партии власть, и вы хорошо знаете, что народ за вас не заступится... Вот вы и играете на его национальных чувствах.
Еще недавно такая прозрачная до голубизны и мирная река сейчас тащила на своих высоких, мутных и недобрых волнах деревья, коряги, кусты, доски, утонувших где-то в верховьях овец и кур; деревянную посуду и разную утварь из каких-то разоренных человеческих гнезд.
На высоком берегу реки стояли и сидели те, кого любопытство или тревога привели сюда из деревни. Они не смотрели на реку, не прислушивались к ее реву, никто из них не мог оторвать глаз от заречного поля, где крестьяне под предводительством Беглара Букиа распределяли землю, нарезали плугами межи, запахивали уже выделенные им участки.
Иване Эсебуа, босой, обросший мужик, пахал выделенную ему землю. Буйволов погоняла его дочь Инда, а сам Иване шел за плугом. Буйволы Лома и Буска легко тащили плуг — земля здесь была мягкая, рассыпчатая. Иване не верилось, что он пашет собственную землю. Прежде чужую, а отныне собственную. Иване вдруг отпустил плуг, лег в борозду, вытянул ноги и стал осыпать себя землей. От наслаждения он весь дрожал и взвизгивал:
— Земля! Моя земля! Моя собственная земля! Люди, соседи, Беглар, Нестор, Коста, Гайоз, поглядите на мою землю! Да поглядите же!
И те, кто был занят разделом земли, и те, кто уже пахал ее, и те, кто наблюдал за всем этим событием с другого берега, теперь глядели с печалью, с состраданием и страхом на обезумевшего от счастья Иване.
— Моя земля! — уже во весь голос кричал ошалевший Иване.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
В отличие от возбужденных, встревоженных людей природа была спокойна: над деревней и окружающими ее полями стояла ничем не нарушаемая тишина.
На широком балконе почты сидели фельдшер Калистрат Кварцхава и почтмейстер Еквтиме Каличава. Еквтиме был так тучен, что едва дышал. Скрещенные руки его, словно опухшие, лежали на вздувшемся, как бурдюк, животе.
— Так вот, больше века прошло после смерти царя Гиорги,— говорил, отдуваясь, почтмейстер,— да, милый мой,
больше века прошло, как русский царь отнял у Грузии независимость... Сто шестнадцать лет ходили мы в царском ярме. Но сейчас, когда Грузия завоевала независимость, и когда Англия, Франция, Италия и даже далекая Канада признали ее...— Еквтиме перевел дух, носовым платком отер пот со щек и лба и уже хотел продолжить свою речь, но фельдшер опередил его:
— И мы объявили всему миру, что Грузия — суверенное государство, такое же, каким оно было при Вахтанге Горгасале, Давиде Строителе, царице Тамар... И вот теперь, когда мы свободны и независимы, когда у нас есть свое грузинское учредительное собрание, высочайшее учреждение, избранное народом...
— Прости меня, дорогой,—прервал фельдшера Еквтиме,— не народом избранное... В учредительном собрании заседают те, кого назначила ваша меньшевистская партия...
— ...Когда у нас есть свое грузинское правительство,— как ни в чем не бывало, продолжал Калистрат. Он давно научился пропускать мимо ушей такие колкости своего друга.— Именно в это время красный дракон хочет проглотить нас,— с таким пафосом продекламировал Калистрат, что Еквтиме лукаво улыбнулся.
— Подавится,— сказал Еквтиме и приложил руку к груди, в которой что-то хрипело и булькало.— Отбросим, как отбросили деникинские банды.
— Да, крепенько пощипали Деникину хвост,— хихикнул фельдшер.
— Деникин все же лучше красных, — сказал почтмейстер. Он знал, что волноваться ему вредно, но ненависть к большевикам была так сильна, что он махнул рукой и на свое благоразумие, и на запреты врача.
— Ты прав, Еквтиме, — подтвердил фельдшер.
— О, погляди на нашего учителя,— перебил его Еквтиме.— Интересно, куда он так спешит? И без пальто...
— Наверное, к разбойникам этим идет Шалва,— сказал фельдшер. Румяное, всегда чисто выбритое лицо его лоснилось. Он был облачен в белый китель, галифе и желтые ботинки с высокими желтыми крагами. Из жестко накрахмаленного высокого воротника рубахи торчала тонкая, жалкая шея. Но Калистрат носил только такие рубахи, с жесткими неудобными воротниками, потому что всеми силами старался походить на иностранца. Более года служил фельдшер Кварцхава в Египте, пока какой-то
купец-араб чуть не убил его из ревности. Калистрату пришлось бежать из Египта. Два года он пробыл в Париже, но на другой же день после начала мировой войны был вынужден оставить Париж и вернуться на родину. Перед односельчанами Калистрат хвастался, что окончил Сорбонну, и выдавал себя за врача,— в этом, пожалуй, не было особенного преувеличения — он на самом деле не уступал иному врачу. Но в деревне Калистрат Кварцхава был популярен не столько как врач, сколько как франт и знаток французского языка. Правда, франтил он почему-то не на парижский манер, а на колониальный — широкополые шляпы и краги носили в то время в жарких странах белые плантаторы. И в самом деле, шляпу эту и краги, с которыми Калистрат не расставался ни зимой, ни летом, он вывез из Египта. Парижской у Калистрата была только толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога. Калистрат был не просто щеголем, а выдающимся щеголем, и даже манерой сидеть на стуле или на скамье резко отличался от своих односельчан. Он и сейчас сидел на лавочке не так, как его друг почтмейстер,— тот просто развалился, деревенщина,— а прямо, опираясь руками на трость, закинув правую ногу на левую, небрежно, как бы по забывчивости, болтая ею и любуясь носком желтого ботинка.
— Ты послушай, что я тебе скажу,— с трудом преодолевая одышку, сказал почтмейстер,— красная Россия разбила наших соседей, Азербайджан и Армению, и сейчас... сейчас она угрожает нам. И что же мы видим в такое трудное время у себя в Грузии? Мы видим, что наши доморощенные большевики тычут нам копьем в спину... Крепость разваливается изнутри, вот что я тебе скажу. Ты слышал когда-нибудь о таком, мой Калистрат?
— Я слышал и то, что крепости нужны двери, а дверям сторож. А у нас нет ни дверей, ни сторожа.
— Тут ты прав: не было и нет,— сказал Еквтиме.— У вас, меньшевиков, никогда не было национального чувства.
— Как ты смеешь, Еквтиме! — оскорбился фельдшер.
— А что, неправда? Бы, меньшевики, всегда говорили: «Наша родина там, где можно набить себе желудок».
— Клевета!
— Вы всегда были космополитами.
— Если ты не замолчишь, я... я не отвечаю за себя,— теряя самообладание, прошипел Калистрат.
— Национальное чувство в вас пробудили большевики.
А впрочем, еще не пробудили. Вы боитесь, что большевики отнимут у вашей партии власть, и вы хорошо знаете, что народ за вас не заступится... Вот вы и играете на его национальных чувствах.
Еще недавно такая прозрачная до голубизны и мирная река сейчас тащила на своих высоких, мутных и недобрых волнах деревья, коряги, кусты, доски, утонувших где-то в верховьях овец и кур; деревянную посуду и разную утварь из каких-то разоренных человеческих гнезд.
На высоком берегу реки стояли и сидели те, кого любопытство или тревога привели сюда из деревни. Они не смотрели на реку, не прислушивались к ее реву, никто из них не мог оторвать глаз от заречного поля, где крестьяне под предводительством Беглара Букиа распределяли землю, нарезали плугами межи, запахивали уже выделенные им участки.
Иване Эсебуа, босой, обросший мужик, пахал выделенную ему землю. Буйволов погоняла его дочь Инда, а сам Иване шел за плугом. Буйволы Лома и Буска легко тащили плуг — земля здесь была мягкая, рассыпчатая. Иване не верилось, что он пашет собственную землю. Прежде чужую, а отныне собственную. Иване вдруг отпустил плуг, лег в борозду, вытянул ноги и стал осыпать себя землей. От наслаждения он весь дрожал и взвизгивал:
— Земля! Моя земля! Моя собственная земля! Люди, соседи, Беглар, Нестор, Коста, Гайоз, поглядите на мою землю! Да поглядите же!
И те, кто был занят разделом земли, и те, кто уже пахал ее, и те, кто наблюдал за всем этим событием с другого берега, теперь глядели с печалью, с состраданием и страхом на обезумевшего от счастья Иване.
— Моя земля! — уже во весь голос кричал ошалевший Иване.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44