Многие срывали погоны и бросали их под ноги.
Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер
комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами
строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были
боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие
бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту
людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без
еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее,
чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь
двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было
заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу.
Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо
взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение
демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но
эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить
этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской
улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В
на[242] шей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано
утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на
их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к
себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает"
их) и через некоторое время приезжает в Москву. Я должен был за это время
найти ему "бабу", т. е. какую-нибудь женщину, готовую за взятку выйти за
него замуж и вследствие этого дать ему московскую прописку. Потом Василий
нашел бы подходящую работу в Москве. Главное - зацепиться за Москву хотя бы
одним пальцем, а там он приспособится. Выражение "зацепиться" хотя бы одним
пальцем" для нас имело образный смысл: в армии мы научились вскакивать в
кузов быстро мчащегося грузовика, цепляясь за борт сначала буквально одним
пальцем. Мне о московской прописке думать не надо было. Но это упрощало мои
проблемы лишь в ничтожной мере. Я проводил Василия на вокзал. Как
демобилизованный, он мог достать билет на поезд, простояв в очереди
всего-навсего часа два. Простые смертные стояли в очередях сутками.
Несколько дней у меня ушло на мои дела - военкомат, милиция,
продовольственный пункт. Выполнив все формальности, я отправился в
Московский университет. Я уже знал, что МИФЛИ ликвидирован и слит с
университетом. Я решил поступить на заочное отделение философского
факультета и попытаться устроиться на работу по моей военной профессии. На
факультете я узнал, что меня могут просто восстановить без экзаменов, если я
принесу справку из архива о том, что в 1939 году поступил в МИФЛИ. В архиве
молоденькая девушка нашла соответствующие документы. В списке принятых на
факультет в 1939 году около моего имени было написано, что я был исключен
без права поступления в высшие учебные заведения вообще. Я попросил девочку
не писать этого в справке, мотивируя тем, что "война списала все наши
грехи". Она выполнила мою просьбу. Событие это вроде бы очень маленькое, как
и бунт офицеров в комендатуре, но для меня такие "мелочи" были признаком
того, что во время войны в стране наметился пере[243] лом огромного
исторического значения. Пока еще не ясна была суть перелома, но он уже
ощущался во всем, проявлялся в бесчисленных житейских мелочах.
После университета я направился с письмом генерала Красовского в
управление ГВФ. Там было столпотворение. Не только коридоры здания, но и
прилегающие улицы были забиты сотнями военных летчиков, жаждавших получить
хоть какую-то работу в ГВФ. Многие еще были в погонах, особенно старшие
офицеры. Все были в военной форме и во всех регалиях. Мои шансы были близки
к нулю. Но я еще надеялся на письмо Красовского. Я с большими усилиями
протиснулся внутрь помещения, поймал какого-то служащего и попросил его
передать письмо Красовского его другу, занимавшему тут высокий пост. Через
час меня вызвали к этому человеку. Разговор был короткий.
Он обещал меня устроить вторым пилотом на небольшом транспортном самолете
в отряд, формируемый в Москве и предназначенный для работы на севере России.
Но за это я должен был дать ему приличную сумму денег. Денег у меня было
немного, но они все же были: во время войны и службы за границей заработная
плата летчиков накапливалась в расчетной книжке.
И теперь я эти деньги мог использовать. Пришлось дать взятку. В тот же
день мне дали направление в авиационный отряд.
Карьера гражданского летчика мне, к счастью, не удалась. Работать
предстояло в Коми, севернее Сыктывкара. Условия были кошмарными. Летчики
беспробудно пьянствовали и резались в карты. Ни о какой учебе и речи быть не
могло. Уже через неделю я уволился и вернулся в Москву. Перевелся на очное
отделение факультета. И уехал в деревню к матери.
Встречу с матерью я описал в стихотворении, которое много лет спустя (в
1982 году) включил в книгу "Мой дом - моя чужбина" в качестве послесловия:
Есть Родина-сказка.
Есть Родина-быль.
Есть бархат травы.
Есть дорожная пыль.
Есть трель соловья. [244]
Есть зловещее "кар".
Есть радость свиданья.
Есть пьяный угар.
Есть смех колокольчиком.
Скрежетом мат.
Запах навоза.
Цветов аромат.
А мне с этим словом
Упорно одна
Щемящая сердце
Картина видна.
Унылая роща.
Пустые поля.
Серые избы.
Столбы-тополя.
Бывшая церковь
С поникшим крестом.
Худая дворняга
С поджатым хвостом.
Старухи беззубые
В сером тряпье.
Безмолвные дети
В пожухлом репье.
Навстречу по пахоте
Мать босиком.
Серые пряди
Под серым платком.
Руки, что сучья.
Как щели морщины.
И шепчутся бабы:
Глядите, мужчина!
Как вспомню, мороз
Продирает по коже.
Но нет ничего
Той картины дороже.
Мать готовилась к отъезду в Москву с последними оставшимися с ней двумя
детьми. Наша деревня, как и многие другие, прекратила существование. От
нашего некогда богатого дома осталась лишь часть сруба. Мать жила в соседней
деревне в старом, полуразвалившемся доме. Встречу с матерью я описал в
эпилоге к поэме [245] "Мой дом - моя чужбина". Я готов был увидеть нищету
русских деревень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер
комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами
строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были
боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие
бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту
людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без
еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее,
чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь
двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было
заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу.
Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо
взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение
демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но
эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить
этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской
улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В
на[242] шей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано
утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на
их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к
себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает"
их) и через некоторое время приезжает в Москву. Я должен был за это время
найти ему "бабу", т. е. какую-нибудь женщину, готовую за взятку выйти за
него замуж и вследствие этого дать ему московскую прописку. Потом Василий
нашел бы подходящую работу в Москве. Главное - зацепиться за Москву хотя бы
одним пальцем, а там он приспособится. Выражение "зацепиться" хотя бы одним
пальцем" для нас имело образный смысл: в армии мы научились вскакивать в
кузов быстро мчащегося грузовика, цепляясь за борт сначала буквально одним
пальцем. Мне о московской прописке думать не надо было. Но это упрощало мои
проблемы лишь в ничтожной мере. Я проводил Василия на вокзал. Как
демобилизованный, он мог достать билет на поезд, простояв в очереди
всего-навсего часа два. Простые смертные стояли в очередях сутками.
Несколько дней у меня ушло на мои дела - военкомат, милиция,
продовольственный пункт. Выполнив все формальности, я отправился в
Московский университет. Я уже знал, что МИФЛИ ликвидирован и слит с
университетом. Я решил поступить на заочное отделение философского
факультета и попытаться устроиться на работу по моей военной профессии. На
факультете я узнал, что меня могут просто восстановить без экзаменов, если я
принесу справку из архива о том, что в 1939 году поступил в МИФЛИ. В архиве
молоденькая девушка нашла соответствующие документы. В списке принятых на
факультет в 1939 году около моего имени было написано, что я был исключен
без права поступления в высшие учебные заведения вообще. Я попросил девочку
не писать этого в справке, мотивируя тем, что "война списала все наши
грехи". Она выполнила мою просьбу. Событие это вроде бы очень маленькое, как
и бунт офицеров в комендатуре, но для меня такие "мелочи" были признаком
того, что во время войны в стране наметился пере[243] лом огромного
исторического значения. Пока еще не ясна была суть перелома, но он уже
ощущался во всем, проявлялся в бесчисленных житейских мелочах.
После университета я направился с письмом генерала Красовского в
управление ГВФ. Там было столпотворение. Не только коридоры здания, но и
прилегающие улицы были забиты сотнями военных летчиков, жаждавших получить
хоть какую-то работу в ГВФ. Многие еще были в погонах, особенно старшие
офицеры. Все были в военной форме и во всех регалиях. Мои шансы были близки
к нулю. Но я еще надеялся на письмо Красовского. Я с большими усилиями
протиснулся внутрь помещения, поймал какого-то служащего и попросил его
передать письмо Красовского его другу, занимавшему тут высокий пост. Через
час меня вызвали к этому человеку. Разговор был короткий.
Он обещал меня устроить вторым пилотом на небольшом транспортном самолете
в отряд, формируемый в Москве и предназначенный для работы на севере России.
Но за это я должен был дать ему приличную сумму денег. Денег у меня было
немного, но они все же были: во время войны и службы за границей заработная
плата летчиков накапливалась в расчетной книжке.
И теперь я эти деньги мог использовать. Пришлось дать взятку. В тот же
день мне дали направление в авиационный отряд.
Карьера гражданского летчика мне, к счастью, не удалась. Работать
предстояло в Коми, севернее Сыктывкара. Условия были кошмарными. Летчики
беспробудно пьянствовали и резались в карты. Ни о какой учебе и речи быть не
могло. Уже через неделю я уволился и вернулся в Москву. Перевелся на очное
отделение факультета. И уехал в деревню к матери.
Встречу с матерью я описал в стихотворении, которое много лет спустя (в
1982 году) включил в книгу "Мой дом - моя чужбина" в качестве послесловия:
Есть Родина-сказка.
Есть Родина-быль.
Есть бархат травы.
Есть дорожная пыль.
Есть трель соловья. [244]
Есть зловещее "кар".
Есть радость свиданья.
Есть пьяный угар.
Есть смех колокольчиком.
Скрежетом мат.
Запах навоза.
Цветов аромат.
А мне с этим словом
Упорно одна
Щемящая сердце
Картина видна.
Унылая роща.
Пустые поля.
Серые избы.
Столбы-тополя.
Бывшая церковь
С поникшим крестом.
Худая дворняга
С поджатым хвостом.
Старухи беззубые
В сером тряпье.
Безмолвные дети
В пожухлом репье.
Навстречу по пахоте
Мать босиком.
Серые пряди
Под серым платком.
Руки, что сучья.
Как щели морщины.
И шепчутся бабы:
Глядите, мужчина!
Как вспомню, мороз
Продирает по коже.
Но нет ничего
Той картины дороже.
Мать готовилась к отъезду в Москву с последними оставшимися с ней двумя
детьми. Наша деревня, как и многие другие, прекратила существование. От
нашего некогда богатого дома осталась лишь часть сруба. Мать жила в соседней
деревне в старом, полуразвалившемся доме. Встречу с матерью я описал в
эпилоге к поэме [245] "Мой дом - моя чужбина". Я готов был увидеть нищету
русских деревень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156