Оркестр заиграл марш и, предводительствуемый Бобом, медленным шагом двинулся вперед. Все посетители ресторана вместе с женами и любовницами высыпали на улицу и последовали за оркестром. Одно за
другим стали распахиваться окна, люди бросали Бобу цветы и посылали воздушные поцелуи. Процессия шаг за шагом ширилась. Полицейские пребывали в полной растерянности. Происходило, конечно, нечто недопустимое, но что можно было предпринять, что можно было поделать, если во главе этой процессии вышагивал сам Клод Изерли собственной персоной и он же дирижировал оркестром.
Они подошли к зданию дворца и немного постояли перед ним, притопывая на месте и шумя. Во дворце все огни были потушены — видимо, и там царило всеобщее замешательство.
— Да здравствует император! Да здравствует император! — прокричали какие-то пьяные голоса. — Да здравствует императрица! Да здравствует императрица!
Боб поднял обе руки, прося молчания, потом привстал на цыпочки и обратился к находящимся в рядах женщинам:
— Кто из вас согласен выйти за меня замуж?
Все женщины единодушно крикнули, что они согласны.
— Мне нужна одна, только одна.
— Я, я!..— отозвался хор.
— Только одна...
— Я, я!..
Шествие продолжалось. На всех проспектах города царило шумное оживление. Люди выходили из ресторанов, кафе, театров и присоединялись к этой разношерстной и странной толпе.
«Ни жены у меня нет, ни любовницы, ни невесты, — думал Боб уже весело и беззаботно, — ни жены, ни любовницы, ни невесты, ура!»
У здания вокзала процессия остановилась.
— Вы играйте, — велел Боб оркестрантам, — а я сейчас вернусь.
Он вошел в здание и бесцеремонно протолкался к первой же кассе. Потом вытащил револьвер из кармана и просунул его в маленькое окошечко.
— Деньги сюда! Быстро!
Люди, стоявшие в очереди, в ужасе разбежались.
В окошечке показались две руки и протянули Бобу кучу денег. Он забрал их и направился ко второй кассе. Тут уже деньги лежали приготовленные, ждали его. И то же самое во всех остальных кассах.
Раздался сигнал тревоги, в опустевший зал ворвались полицейские и остановились, увидев перед собой Боба.
— Не смейте хватать меня! — крикнул Боб. — Я Клод Изерли!
При этих словах полицейские растерялись и сделали неуверенный шаг вперед.
— Ни с места! Буду стрелять! Полицейские сделали еще один шаг.
— Буду стрелять! — кричал Боб. — Всех перестреляю!
На сей раз ему удалось оболванить полицейских и заманить их в ловушку. «Главное — сопротивляться, — понял Боб,— и они клюнут».
И действительно, полицейские набросились на него, схватили и заломили ему руки за спину. Боб сопротивлялся, и от этого они еще яростнее, еще сильнее ломали и крутили ему руки. Боб начал лягаться. Его свалили на пол и уже с невидящими глазами, с особой какой-то полицейской страстью били до тех пор, пока он лишился последних сил и перестал оказывать сопротивление.
И никто не знал, никто не мог узнать, что было мгновение, когда Боб уже начал сопротивляться всерьез...
— Доставить в тюрьму, — распорядился один из полицейских. — Был приказ из дворца.
Боба за руки выволокли на перрон и повели в тюрьму по каким-то глухим безлюдным дорогам.
Глава двенадцатая
Уже пятый день Боб находился в одиночной тюремной камере. С потолка свисало над ним несколько толстых веревок с петлями на концах, а на столе аккуратно были разложены револьверы различного калибра.
Они здорово это придумали — чтобы под рукой у Боба было множество средств к самоубийству и чтобы именно множество их отбило у него всякую к тому охоту.Но они знали, что Боб не дурак и что рано или поздно он разгадает эту «психологическую» программу. На это именно они и рассчитывали, этого ждали.Одна веревка — это слишком грубо. Слишком прямо и слишком дешево она подсказывает, что нужно делать. И тем самым удерживает и запрещает.Несколько веревок тоже поначалу удерживают и тоже запрещают. Они подсказывают тоньше и длительнее, но зато вернее.Потому что, как только ты разгадаешь правила игры, игра эта сама собой прекратится, она будет кончена, и самоубийство станет необходимостью. И ты сообразишь вдруг: а почему бы и нет?
Считай, сукин сын, считай. Будь примитивнее. Считай от единицы до двухсот тысяч. Это тебе на пользу.Ты на мгновение, всего только на мгновение, до боли ясно, до боли отчетливо представил себе одну подробность того дня, такую, которую ты сознательно ни за что бы не вспомнил.
Сиденье самолета было кожаное. В одном месте сбоку кожа была порвана, и из-под нее выглядывала вата. Не поймешь, почему тебе тогда хотелось протянуть руку и вытащить эту вату. Сейчас ты думаешь, что не сделал тогда этого, потому что руки у тебя были заняты. Ничего подобного, ты просто, тогда не догадывался, что думаешь об этом. Ты догадался только сейчас, спустя много времени...
«Не иначе как Вильгельм Икс придумал», — усмехнулся Боб, глядя на свисающие с потолка веревки.Если ловушка выглядит слишком хитро, если она построена слишком сложно и замысловато, то, значит, где-то в ней кроется что-то очень простенькое. И конечно же изобретает такие ловушки всегда и всюду Вильгельм Икс.
В тот день в самолете ты подумал также, что, когда ты вернешься с войны и отправишься как-нибудь пострелять в тире, ты вряд ли сойдешь за меткого стрелка. Придет туда мальчишка лет на десять тебя моложе и покажет чудеса попадания в цель.
Но и эта подробность не имела ни малейшего отношения к тому, что предстояло тебе сделать спустя немного — простым нажатием кнопки.Камера была обставлена с большим комфортом: мягкая постель, первоклассный, но недействующий радиоприемник, письменный стол, несколько кресел и на стенах — картины знаменитых художников.
Все удобства для того, чтобы ты хорошо себя чувствовал, и чтобы тебе хотелось или не хотелось думать, и чтобы ты настроился или не настроился на самоубийство.В тот день в самолете в сознании твоем промелькнула еще одна короткая мысль: «Как жалко этих людей!» И это была страшная и непростительная мысль, и страшнее всего в ней было это восклицание: «Как!..»
Бонапарт придумал бы все иначе. Он не стал бы обставлять тюремную камеру. Он создал бы самые жесткие условия. Он не повесил бы веревок с петлями на концах. Он подкинул бы в камеру заржавелую бритву, причем в такое место, где ее трудно, очень трудно было бы заметить. Где ее можно было бы найти только случайно. Но если ты нашел
ее — конец.Да здравствует император. Да здравствует императрица. Да здравствуют герцог и герцогиня. Да здравствуют их внуки и правнуки.Дверь камеры открылась, и надзиратель сказал:
— К тебе пришли.
Боб встал и невольно вытянулся в струнку. И почувствовал себя в эту минуту по-настоящему арестантом, и, может быть, от этого ему сделалось грустно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
другим стали распахиваться окна, люди бросали Бобу цветы и посылали воздушные поцелуи. Процессия шаг за шагом ширилась. Полицейские пребывали в полной растерянности. Происходило, конечно, нечто недопустимое, но что можно было предпринять, что можно было поделать, если во главе этой процессии вышагивал сам Клод Изерли собственной персоной и он же дирижировал оркестром.
Они подошли к зданию дворца и немного постояли перед ним, притопывая на месте и шумя. Во дворце все огни были потушены — видимо, и там царило всеобщее замешательство.
— Да здравствует император! Да здравствует император! — прокричали какие-то пьяные голоса. — Да здравствует императрица! Да здравствует императрица!
Боб поднял обе руки, прося молчания, потом привстал на цыпочки и обратился к находящимся в рядах женщинам:
— Кто из вас согласен выйти за меня замуж?
Все женщины единодушно крикнули, что они согласны.
— Мне нужна одна, только одна.
— Я, я!..— отозвался хор.
— Только одна...
— Я, я!..
Шествие продолжалось. На всех проспектах города царило шумное оживление. Люди выходили из ресторанов, кафе, театров и присоединялись к этой разношерстной и странной толпе.
«Ни жены у меня нет, ни любовницы, ни невесты, — думал Боб уже весело и беззаботно, — ни жены, ни любовницы, ни невесты, ура!»
У здания вокзала процессия остановилась.
— Вы играйте, — велел Боб оркестрантам, — а я сейчас вернусь.
Он вошел в здание и бесцеремонно протолкался к первой же кассе. Потом вытащил револьвер из кармана и просунул его в маленькое окошечко.
— Деньги сюда! Быстро!
Люди, стоявшие в очереди, в ужасе разбежались.
В окошечке показались две руки и протянули Бобу кучу денег. Он забрал их и направился ко второй кассе. Тут уже деньги лежали приготовленные, ждали его. И то же самое во всех остальных кассах.
Раздался сигнал тревоги, в опустевший зал ворвались полицейские и остановились, увидев перед собой Боба.
— Не смейте хватать меня! — крикнул Боб. — Я Клод Изерли!
При этих словах полицейские растерялись и сделали неуверенный шаг вперед.
— Ни с места! Буду стрелять! Полицейские сделали еще один шаг.
— Буду стрелять! — кричал Боб. — Всех перестреляю!
На сей раз ему удалось оболванить полицейских и заманить их в ловушку. «Главное — сопротивляться, — понял Боб,— и они клюнут».
И действительно, полицейские набросились на него, схватили и заломили ему руки за спину. Боб сопротивлялся, и от этого они еще яростнее, еще сильнее ломали и крутили ему руки. Боб начал лягаться. Его свалили на пол и уже с невидящими глазами, с особой какой-то полицейской страстью били до тех пор, пока он лишился последних сил и перестал оказывать сопротивление.
И никто не знал, никто не мог узнать, что было мгновение, когда Боб уже начал сопротивляться всерьез...
— Доставить в тюрьму, — распорядился один из полицейских. — Был приказ из дворца.
Боба за руки выволокли на перрон и повели в тюрьму по каким-то глухим безлюдным дорогам.
Глава двенадцатая
Уже пятый день Боб находился в одиночной тюремной камере. С потолка свисало над ним несколько толстых веревок с петлями на концах, а на столе аккуратно были разложены револьверы различного калибра.
Они здорово это придумали — чтобы под рукой у Боба было множество средств к самоубийству и чтобы именно множество их отбило у него всякую к тому охоту.Но они знали, что Боб не дурак и что рано или поздно он разгадает эту «психологическую» программу. На это именно они и рассчитывали, этого ждали.Одна веревка — это слишком грубо. Слишком прямо и слишком дешево она подсказывает, что нужно делать. И тем самым удерживает и запрещает.Несколько веревок тоже поначалу удерживают и тоже запрещают. Они подсказывают тоньше и длительнее, но зато вернее.Потому что, как только ты разгадаешь правила игры, игра эта сама собой прекратится, она будет кончена, и самоубийство станет необходимостью. И ты сообразишь вдруг: а почему бы и нет?
Считай, сукин сын, считай. Будь примитивнее. Считай от единицы до двухсот тысяч. Это тебе на пользу.Ты на мгновение, всего только на мгновение, до боли ясно, до боли отчетливо представил себе одну подробность того дня, такую, которую ты сознательно ни за что бы не вспомнил.
Сиденье самолета было кожаное. В одном месте сбоку кожа была порвана, и из-под нее выглядывала вата. Не поймешь, почему тебе тогда хотелось протянуть руку и вытащить эту вату. Сейчас ты думаешь, что не сделал тогда этого, потому что руки у тебя были заняты. Ничего подобного, ты просто, тогда не догадывался, что думаешь об этом. Ты догадался только сейчас, спустя много времени...
«Не иначе как Вильгельм Икс придумал», — усмехнулся Боб, глядя на свисающие с потолка веревки.Если ловушка выглядит слишком хитро, если она построена слишком сложно и замысловато, то, значит, где-то в ней кроется что-то очень простенькое. И конечно же изобретает такие ловушки всегда и всюду Вильгельм Икс.
В тот день в самолете ты подумал также, что, когда ты вернешься с войны и отправишься как-нибудь пострелять в тире, ты вряд ли сойдешь за меткого стрелка. Придет туда мальчишка лет на десять тебя моложе и покажет чудеса попадания в цель.
Но и эта подробность не имела ни малейшего отношения к тому, что предстояло тебе сделать спустя немного — простым нажатием кнопки.Камера была обставлена с большим комфортом: мягкая постель, первоклассный, но недействующий радиоприемник, письменный стол, несколько кресел и на стенах — картины знаменитых художников.
Все удобства для того, чтобы ты хорошо себя чувствовал, и чтобы тебе хотелось или не хотелось думать, и чтобы ты настроился или не настроился на самоубийство.В тот день в самолете в сознании твоем промелькнула еще одна короткая мысль: «Как жалко этих людей!» И это была страшная и непростительная мысль, и страшнее всего в ней было это восклицание: «Как!..»
Бонапарт придумал бы все иначе. Он не стал бы обставлять тюремную камеру. Он создал бы самые жесткие условия. Он не повесил бы веревок с петлями на концах. Он подкинул бы в камеру заржавелую бритву, причем в такое место, где ее трудно, очень трудно было бы заметить. Где ее можно было бы найти только случайно. Но если ты нашел
ее — конец.Да здравствует император. Да здравствует императрица. Да здравствуют герцог и герцогиня. Да здравствуют их внуки и правнуки.Дверь камеры открылась, и надзиратель сказал:
— К тебе пришли.
Боб встал и невольно вытянулся в струнку. И почувствовал себя в эту минуту по-настоящему арестантом, и, может быть, от этого ему сделалось грустно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42