— резко приказал Мурат.
Гюлыпан повернулась и медленно, снизу вверх, оглядела
противоположный склон. Почти такой же крутой, как и тот, по которому спустились они. И куда более мрачный — солнце уже не доставало туда. А с седловины перевала медленно стекали бурые, безобразные лохмотья черных облаков.
— Ты видишь тропу?— спросил Мурат.
Гюлыпан молчала, внимательно разглядывая склон. Мурат терпеливо ждал.
— Нет,— сказала наконец Гюлынан.
— Я тоже не вижу... Может быть, глаза никуда не годятся... А тропа была... четыре года назад. Вон там,— Мурат мотнул головой,— метров двести — триста отсюда мы переходили вброд и шли к перевалу. Но дороги... они как люди, Гюльшан. Случается и так, что они умирают. Это мертвая дорога. Четыре года никто не ходил по ней. И с той стороны,— он показал на седловину перевала, — тоже. И ты сразу же потеряешь все ориентиры и пойдешь напрямик.
— Я?— Гюлыпан подалась к нему.— Почему ты говоришь только обо мне?
— Подожди, — оборвал ее Мурат, — сейчас я говорю о худшем варианте, если тебе придется идти одной. Так вот... Слушай меня и не перебивай, пожалуйста. Склон там примерно такой же, как этот, что мы прошли. И ты спустишься по нему, но только хорошенько помни о том, что я говорил тебе. Главное — опорная нога. Там над рекой будет терраса. Отдохни на ней как следует и иди налево. Не пытайся спуститься к реке, терраса сама приведет тебя к ней. Переправишься на другой
берег и пойдешь по нему, никуда не сворачивая. Даже если тебе покажется, что можно спрямить путь — не делай этого. Река сама выведет тебя в долину.
— Мы пойдем туда вместе!
— Разумеется.— Мурат снова согнулся в приступе кашля.— Мы пойдем вместе... Завтра утром.
— А почему не сейчас?
— Нет... Лучше заночевать здесь.
— Но ведь там... Смотри, там какие-то кусты. Если мы дойдем туда, можно будет развести костер. А здесь ничего не растет!
— Я знаю, — тихим, бессильным голосом сказал Мурат.— Тебе кажется, что это совсем близко... Но это не так, Гюлыпан. Надо дойти до брода, пройти еще с километр и подняться метров на двести вверх. Это слишком тяжело даже для тебя. А я... я просто не смогу. Я знаю, что говорю... Лучше поискать укрытие, пока светло.
Это ей казалось, что до вечера еще не меньше двух часов... А уже через полчаса медленно сползавшие с перевала черные облака накрыли их, стремительно обрезали широкие, дымные солнечные лучи. Гюлыпан видела, как надвигалась на них отчетливо видимая граница тьмы, и она подумала: как в кино, когда перед началом сеанса гасят свет. Вот только крупные капли дождя, пулеметной дробью прозвучавшие по отвесной скале, под которой успели укрыться они, напомнили о том, что это ее кино, а суровая действительность — несколько капель- пуль ударили по неосторожно вытянутым ногам Гюлыпан, и она тут же подобрала их, согнув колени. Углубление, выбранное Муратом, спасало от «прямых попаданий», но брызги плющившихся о камни капель доставали до них, и Гюлыпан, передернув от озноба плечами, прижалась к Мурату.
Он осторожно положил на ее плечо тяжелую руку:
— Это недолго.
И даже сквозь чапан Гюлыпан ощутила, какая горячая у него рука.
Дождь и в самом деле скоро кончился, но такая плотная сырая мгла окружала их, что Гюлыпан казалось, они попали в самую середину гигантского облака. Согреться бы у костра, выпить горячего чаю — и спать, спать...
Немыслимо долгим казался ей этот серый вечер, а ведь впереди была еще более долгая ночь. И Мурату, видно, все хуже становится. Молчит, ни на что не жалуется, как и все эти четыре года. Голова не держится, клонится к коленям, и теперь уже Гюлыпан кладет ему руку на плечо. Мурат тут же выпрямляется, садится так, чтобы ей было удобнее.
— Ничего, Гюкю... Ты постарайся поспать. Завтра будет трудный день.
И ей действительно удается заснуть на две-три минуты, пока у Мурата не начался очередной приступ кашля. И он тоже порой ненадолго проваливается в беспамятную пустоту, и снится ему что-то страшное, от чего он просыпается с криком, но ничего не может вспомнить.
Ночь... Хотя бы приблизительно знать, сколько ей еще длиться. Первое, о чем думает Гюлыпан, просыпаясь от содроганий тела Мурата,— может быть, уже утро? Хотя бы бледная тень близкого рассвета? Но нет, все та же черная, абсолютно черная ночь — пальцы вытянутой руки разглядеть нельзя. И остается только гадать: то ли действительно скоро рассвет, то ли всего лишь полночь минула. Дождя нет, но палас под ними отсырел, досыта напитался холодной влагой, и ознобная волна все чаще прокатывается по телу Гюлыпан, и она инстинктивно поплотнее прижимается к Мурату. От него-то жаром так и пышет... А кашель, как ни странно, стал реже, уже не две-три, а, наверно, целых десять минут проходит между приступами. Или ей только кажется так? Что она знает о времени? Может быть, оно так изменилось, что существует в каком-то другом, неизвестном ей измерении, где минута удлиняется в год, а секунда превращается в вечность?
Куда девается время, если человек умирает? Исчезает ли оно совсем для мертвеца? Кто знает — мертвые об этом не скажут... Значит, жизнь — это время? Те самые секунды, минуты, часы, в конце концов годы, которые мы порой так бездумно тратим, не думая о том, что так мало лет отпущено на жизнь человеческую... А на что потратила она эти четыре года? На ожидание... Когда можно будет спуститься в долину, дождаться Тургунбека, и только тогда начнется ее новая жизнь... Да еще несколько десятков стихотворений в общей тетради, лежащей сейчас вместе с журналами Мурата. Она даже не знает, действительно ли это стихи или беспомощный младенческий лепет, никому не интересный, кроме нее... А журналы Мурата — это настоящее, это работа, необходимая для людей, и, может быть, те несколько десятков строк, что переписаны Муратом с бумажных клочков, исписанных ею, когда он работал на Кок-Джайыке, лежал без памяти с воспалением легких, охотился в горах,— важнее всех ее стихов? Кто может сказать сейчас... Сейчас? А что изменят годы? Допустим на минуту: ее стихи — что-то действительно стоящее и будут
когда-то напечатаны, о чем она втайне мечтала не раз, и ко многим тысячам стихотворных сборников прибавится еще один... И что же? Разве это мера для той жизни и тех смертей, для всего, что им пришлось испытать?
Значит, мера — только эти журналы?
Она вспомнила, как тщательно заворачивал их Мурат в клеенку, обвязывал крест-накрест шпагатом и еще сунул в мешок. Гюлыпан восприняла это как должное: естественно, о чем же еще может заботиться Мурат? А что положил туда же и тетрадь с ее стихами — дань вежливости, не более того... Все-таки написанное что-то, вдруг дождем намочит или случайно курджун окажется в воде при переправе через реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Гюлыпан повернулась и медленно, снизу вверх, оглядела
противоположный склон. Почти такой же крутой, как и тот, по которому спустились они. И куда более мрачный — солнце уже не доставало туда. А с седловины перевала медленно стекали бурые, безобразные лохмотья черных облаков.
— Ты видишь тропу?— спросил Мурат.
Гюлыпан молчала, внимательно разглядывая склон. Мурат терпеливо ждал.
— Нет,— сказала наконец Гюлынан.
— Я тоже не вижу... Может быть, глаза никуда не годятся... А тропа была... четыре года назад. Вон там,— Мурат мотнул головой,— метров двести — триста отсюда мы переходили вброд и шли к перевалу. Но дороги... они как люди, Гюльшан. Случается и так, что они умирают. Это мертвая дорога. Четыре года никто не ходил по ней. И с той стороны,— он показал на седловину перевала, — тоже. И ты сразу же потеряешь все ориентиры и пойдешь напрямик.
— Я?— Гюлыпан подалась к нему.— Почему ты говоришь только обо мне?
— Подожди, — оборвал ее Мурат, — сейчас я говорю о худшем варианте, если тебе придется идти одной. Так вот... Слушай меня и не перебивай, пожалуйста. Склон там примерно такой же, как этот, что мы прошли. И ты спустишься по нему, но только хорошенько помни о том, что я говорил тебе. Главное — опорная нога. Там над рекой будет терраса. Отдохни на ней как следует и иди налево. Не пытайся спуститься к реке, терраса сама приведет тебя к ней. Переправишься на другой
берег и пойдешь по нему, никуда не сворачивая. Даже если тебе покажется, что можно спрямить путь — не делай этого. Река сама выведет тебя в долину.
— Мы пойдем туда вместе!
— Разумеется.— Мурат снова согнулся в приступе кашля.— Мы пойдем вместе... Завтра утром.
— А почему не сейчас?
— Нет... Лучше заночевать здесь.
— Но ведь там... Смотри, там какие-то кусты. Если мы дойдем туда, можно будет развести костер. А здесь ничего не растет!
— Я знаю, — тихим, бессильным голосом сказал Мурат.— Тебе кажется, что это совсем близко... Но это не так, Гюлыпан. Надо дойти до брода, пройти еще с километр и подняться метров на двести вверх. Это слишком тяжело даже для тебя. А я... я просто не смогу. Я знаю, что говорю... Лучше поискать укрытие, пока светло.
Это ей казалось, что до вечера еще не меньше двух часов... А уже через полчаса медленно сползавшие с перевала черные облака накрыли их, стремительно обрезали широкие, дымные солнечные лучи. Гюлыпан видела, как надвигалась на них отчетливо видимая граница тьмы, и она подумала: как в кино, когда перед началом сеанса гасят свет. Вот только крупные капли дождя, пулеметной дробью прозвучавшие по отвесной скале, под которой успели укрыться они, напомнили о том, что это ее кино, а суровая действительность — несколько капель- пуль ударили по неосторожно вытянутым ногам Гюлыпан, и она тут же подобрала их, согнув колени. Углубление, выбранное Муратом, спасало от «прямых попаданий», но брызги плющившихся о камни капель доставали до них, и Гюлыпан, передернув от озноба плечами, прижалась к Мурату.
Он осторожно положил на ее плечо тяжелую руку:
— Это недолго.
И даже сквозь чапан Гюлыпан ощутила, какая горячая у него рука.
Дождь и в самом деле скоро кончился, но такая плотная сырая мгла окружала их, что Гюлыпан казалось, они попали в самую середину гигантского облака. Согреться бы у костра, выпить горячего чаю — и спать, спать...
Немыслимо долгим казался ей этот серый вечер, а ведь впереди была еще более долгая ночь. И Мурату, видно, все хуже становится. Молчит, ни на что не жалуется, как и все эти четыре года. Голова не держится, клонится к коленям, и теперь уже Гюлыпан кладет ему руку на плечо. Мурат тут же выпрямляется, садится так, чтобы ей было удобнее.
— Ничего, Гюкю... Ты постарайся поспать. Завтра будет трудный день.
И ей действительно удается заснуть на две-три минуты, пока у Мурата не начался очередной приступ кашля. И он тоже порой ненадолго проваливается в беспамятную пустоту, и снится ему что-то страшное, от чего он просыпается с криком, но ничего не может вспомнить.
Ночь... Хотя бы приблизительно знать, сколько ей еще длиться. Первое, о чем думает Гюлыпан, просыпаясь от содроганий тела Мурата,— может быть, уже утро? Хотя бы бледная тень близкого рассвета? Но нет, все та же черная, абсолютно черная ночь — пальцы вытянутой руки разглядеть нельзя. И остается только гадать: то ли действительно скоро рассвет, то ли всего лишь полночь минула. Дождя нет, но палас под ними отсырел, досыта напитался холодной влагой, и ознобная волна все чаще прокатывается по телу Гюлыпан, и она инстинктивно поплотнее прижимается к Мурату. От него-то жаром так и пышет... А кашель, как ни странно, стал реже, уже не две-три, а, наверно, целых десять минут проходит между приступами. Или ей только кажется так? Что она знает о времени? Может быть, оно так изменилось, что существует в каком-то другом, неизвестном ей измерении, где минута удлиняется в год, а секунда превращается в вечность?
Куда девается время, если человек умирает? Исчезает ли оно совсем для мертвеца? Кто знает — мертвые об этом не скажут... Значит, жизнь — это время? Те самые секунды, минуты, часы, в конце концов годы, которые мы порой так бездумно тратим, не думая о том, что так мало лет отпущено на жизнь человеческую... А на что потратила она эти четыре года? На ожидание... Когда можно будет спуститься в долину, дождаться Тургунбека, и только тогда начнется ее новая жизнь... Да еще несколько десятков стихотворений в общей тетради, лежащей сейчас вместе с журналами Мурата. Она даже не знает, действительно ли это стихи или беспомощный младенческий лепет, никому не интересный, кроме нее... А журналы Мурата — это настоящее, это работа, необходимая для людей, и, может быть, те несколько десятков строк, что переписаны Муратом с бумажных клочков, исписанных ею, когда он работал на Кок-Джайыке, лежал без памяти с воспалением легких, охотился в горах,— важнее всех ее стихов? Кто может сказать сейчас... Сейчас? А что изменят годы? Допустим на минуту: ее стихи — что-то действительно стоящее и будут
когда-то напечатаны, о чем она втайне мечтала не раз, и ко многим тысячам стихотворных сборников прибавится еще один... И что же? Разве это мера для той жизни и тех смертей, для всего, что им пришлось испытать?
Значит, мера — только эти журналы?
Она вспомнила, как тщательно заворачивал их Мурат в клеенку, обвязывал крест-накрест шпагатом и еще сунул в мешок. Гюлыпан восприняла это как должное: естественно, о чем же еще может заботиться Мурат? А что положил туда же и тетрадь с ее стихами — дань вежливости, не более того... Все-таки написанное что-то, вдруг дождем намочит или случайно курджун окажется в воде при переправе через реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78