— Она была мудрым, всевидящим, добрым человеком... Прощайте, апа...
Молчавшая до сих пор Гюлыпан рухнула на колени, обняла могилу широко раскинутыми руками, уронила на холмик низко повязанную платком черную голову:
— Апа, апаке... Апа, апа...
Мурат, помедлив, осторожно взял ее за плечи, оторвал от земли:
— Не надо, Гюлыпан, не надо...
И не сразу заметил, что плачет сам, обильные слезы катятся по спутанной бороде, и распирает горло комок невысказанных горестных слов... А сказать их было нельзя — билась в истерике Гюлыпан, рвалась из его рук, стремилась к этому маленькому, едва возвышавшемуся над землей холмику. Он прижал ее к себе, Гюлыпан уткнулась лицом в его бороду, и теперь их общие слезы слились воедино...
Они медленно приближались к станции. Крошечный пятачок скудной каменистой земли, огороженный забором. Уныло торчащие столбы с ящиками приборов. Мурат оглянулся, с трудом разглядел могильный холмик. Снова уставился на ограду. Станция... Проклятая станция, унесшая четыре человеческих жизни. Да, и жизнь Айши-апа — тоже... И нечего утешать себя мыслью, что она была стара и умерла собственной смертью. Станция до срока убила ее. Не будь станции, Айша-апа прожила бы эти четыре года — и кто знает, сколько еще лет? — в аиле, среди людей, всегда готовых прийти на помощь, и наверняка дождалась бы Тургунбека, и обняла бы перед смертью Изат, и похоронили бы ее правоверные по настоящему мусульманскому обряду, в белоснежном саване, а не в серой от старости, заношенной до дыр простыне, и звучали бы над нею торжественные суры Корана, и не трижды убогое «бисмиллах»... Проклятая станция...
Мурат, взяв лопату наперевес, торопливо зашагал к ограде, широко размахнулся, ударил по доскам. Одна из них с треском разломилась. И снова размахнулся, но удар пришелся вскользь, Мурат не удержался на ногах и ударился плечом, черенок лопаты больно вдавился в грудь.
— Мурат! — отчаянно закричала Гюлынан, бросаясь к нему.— Не надо так, Мурат, дорогой мой брат! Не на-а-до!
Мурат схватился руками за грудь, оседая на землю, зашелся в судорожном приступе кашля, выплюнул толстый кровавый сгусток. Гюлыпан, плача, присела перед ним на корточки, крепко сжала ладонями его острые, мелко подрагивающие колени.
— Мурат, не надо... Прошу вас...
Он опомнился, увидев близко ее несчастное, искаженное страхом лицо, крепко сжал зубы, так что заныли от боли челюсти, пригнул голову к коленям, коснувшись лбом холодных пальцев Гюлыпан. Нельзя... Если он не сумеет взять себя в руки, может начаться приступ. Нельзя... Кто сказал, что есть предел силам человеческим! Нет такого предела! Не-ет!!! Всегда есть, должно быть что-то запредельное, что в самую отчаянную минуту вырвется из донных глубин человеческой души и спасет, удержит у края пропасти... Сейчас не может, не должно быть приступа, он слишком болен и слаб, чтобы перенести еще и это. Четыре года лишений, борьбы, работы, четыре потерянных человеческих жизни — и умереть здесь, под забором, под этим низким черным небом?! Не-ет, Мурат, ты обязан жить, спасти и сохранить то, что еще осталось у тебя,— Гюлыпан и эту проклятую станцию, а журналы с данными наблюдений за четыре года...
Он выпрямился, прижался затылком к мокрым холодным доскам ограды. И еще минута прошла, пока он смог расцепить онемевшие зубы и даже улыбнуться Гюлыпан:
— Ничего, Гюкю... Мне уже лучше. Сейчас отдохну немного, и пойдем. Не надо плакать...
Гюлыпан отерла лицо краем платка, но оно тут же снова покрылось крупными каплями, и только тогда Мурат понял, что идет дождь.
Дождь шел два дня и две ночи, а на третье утро выкатилось из-за гор прекрасное, уже по-летнему горячее солнце, благоухала, дымила исходящая паром земля, в открытые окна врывался одуряющий запах трав и цветов. А подойдешь к окну, взглянешь на горы — и становится больно глазам, так ослепительно ярки и чисты их вершины.
Мурат и Гюлыпан молча сидели друг против друга, разделенные скатертью, поминали Айшу-апа. Скудный получился дастархан — две слоен, две маленьких ячменных лепешки, в пиалах — чай, заваренный опостылевшим эдельвейсом. Гюлыпан исподлобья разглядывала Мурата, готовая тут же отвести взгляд, если он посмотрит на нее. Неряшливые пряди жидких, грязных волос свисают до плеч, ворот чапана обсыпан перхотью, длинная седая борода с отдельно торчащими волосками, серый, землистый с прожелтью цвет лица, остро выпирающие на висках кости, глаза словно пеплом подернуты, безучастно опущены вниз. О чем думает? Да и думает ли вообще? Старик, совсем старик... А ведь ему, кажется, всего тридцать три... А как медленно, трудно жует, и видно, как больно двигать ему кровоточащими, наполовину опустошенными деснами, и мрачно зияет черная дыра на месте выпавших передних зубов... И не взглянет на нее — будто и нет тут никого, кроме него... А кто она ему? Последняя из оставшихся в живых... А если бы они в первую же весну, три года назад, спустились вниз, наверняка все остались бы живы. Дарийка, Сакинай, Изат, апа... Но только и слышала от него — долг, приказ, к нам обязательно приедут, о нас не забыли... Четвертый год, как едут. И какая же долгая память должна быть у тех, кто внизу, чтобы приехать к ним сейчас... Неужели он этого не понимает — о них давно забыли, некого ждать, надо исполнить предсмертный наказ Айши-апа и уходить отсюда...
Все эти три дня Гюлыпан ждала, что Мурат заговорит об этом. Молчит. С утра уходит на станцию, что-то делает там, иногда садится на скамейку у ограды и снова скрывается в будке. Неужели он и сейчас надумал остаться здесь? Старый, седой, сумасшедший человек. Живой труп... Жутко смотреть на его сгорбленную спину, когда он по тропинке ело бредет к этой проклятой станции. Скелет, обтянутый серой грязной кожей, кости выпирают из распахнутого ворота чапана, надетого на голое тело. Она не сразу догадалась, что рубашек у Мурата просто нет — износились, истлели в работе,— отыскала в сундуке почти новую, всего-то раз или два надеванную Тургунбеком рубашку, дала ему, но Мурат только головой покачал и отказался, ничего не объясняя.
И сегодня он собрался на станцию, словно забыл, что третий день со дня смерти апа и надо помянуть ее. Она сказала ему об этом, и он молча сел в углу, прислонился головой к стене, безучастно ждал, когда она приготовит дастархан. Гюлынан демонстративно показала ему легкий, почти невесомый мешочек с остатками крупы. Полторы-две чашки, на семь-восемь лепешек.
— Это все, что у нас осталось,— громко сказала она.
Мурат молчал, будто и не слышал ее.
— Вы слышите? — повысила голос Гюлыпан.
— Да, — наконец-то отозвался он, едва взглянув на то, что она показывала ему. И напрасно она ждала, что он скажет что-нибудь еще...
И теперь молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78