А все лекарства — лепестки сушеного эдельвейса, от одного запаха которого уже мутит. И кровь из носу идет все чаще, и все труднее остановить ее, приходится отлеживаться чуть ли не по часу, задрав голову. Но теперь не очень-то полежишь, земля холодная...
После полудня Мурат добрался до гребня Узун-Кыра, сел на камень. Увидел внизу разбросанные одинокие дома, станцию на террасе. И никаких признаков жизни... Наверно, если кто-нибудь посторонний впервые увидит эти домаг, то решит, что они давно покинуты... В самом деле, не так-то просто поверить, что там могут жить люди. Ни деревца вокруг, ни дорог, ни дымка над крышами — дров почти не осталось, чуть-чуть подтапливали лишь в доме Айши-апа, когда готовили еду. Если уж днем дома производят такое унылое впечатление, то можно представить, как они выглядят ночью, при свете луны. Мрачное ущелье, кругом горы, холод и пустота. И так не день, не неделю, не месяц — годы! Чуть-чуть оживляет эту скуку маленькое пятно. Родник. Не замерзает даже в самые сильные морозы. И как будто совсем неширокий ручеек тянется от него, но даже отсюда видно, как по берегам его зеленеет трава. Вода. Жизнь... Вода необыкновенно вкусная, ледяная даже в самые знойные летние дни. Сколько тысяч раз спускались к этому живительному роднику. Он сам, Гюлыпан, Изат. Дарийка, Сакинай...
Дарийка... Уже два года, как она умерла. Снится не так часто, как прежде, но все же чаще, чем Сакинай. Притупилась душевная боль, а все же не отпускает до конца, видно, так и жить с нею. А ведь все начиналось как раз у этого родника, в тихое радостное утро. Радостное... Знать бы тогда, чем обернется эта радость... И что? Не пошел бы он тогда к ней, не ответил бы на ее зов? Нет, конечно... Ответил бы в другое утро, в другой день, ведь так много их было еще впереди...
В то утро Мурат, как обычно, пошел на станцию, сделал все записи и уже закрывал калитку, чтобы идти домой, как увидел возле родника Дарийку. Почему-то была она не в стареньком сером платье, а в новом, белом, и новой же красной безрукавке. Словно специально нарядилась для встречи с ним. А может, так оно и было? Но почему именно в то утро? Ведь и прежде в это время он не раз видел ее у родника, и, случалось, они и словом не перекидывались, лишь молча кивали друг другу. А тогда, увидев его, она замахала обеими руками, явно звала его, и хотя далеко было, он не мог видеть выражения ее лица, но отчего-то вдруг радостно забилось
сердце, он негромко засмеялся и быстро пошел к ней, оскальзываясь на влажных камнях, дважды чуть не упал и спешил, спешил, будто минута промедления могла что-то значить для них. Именно — для них, для обоих. Видно, пришел их час, которого так ждали они...
Дарийка, опустив коромысло, неотрывно смотрела на него. Мурат чувствовал, как широкая, неудержимая, счастливая улыбка расплывается по его лицу. Он уже понял, что Дарийка действительно звала его и ждет сейчас от него каких-то особенных слов, но таких слов у него не было, и он спросил первое, что пришло в голову:
— Почему так рано?
Как будто не знал, что Дарийка всегда встает рано — это Сакинай любила поспать, рано укладывалась и вставала позже всех,— и что солнце уже вот-вот выкатится из-за гор. Но Дарийка не удивилась его неуместному вопросу, она, кажется, даже и не поняла его, молча смотрела на него широко раскрытыми, ожидающими глазами, и он шагнул к ней, обнял и стал целовать, не думая о том что их могут увидеть. И Дарийка покорно прижалась к нему, обвила его шею руками, целовала его колючее небритое лицо, слушала:
— Дарийка... Родная моя...
— Что ты делаешь, Мурат? Не нужно... Не сейчас...— тихо, ласково говорила Дарийка, но не только не сделала попытки высвободиться, но еще сильнее прижималась к нему.— Потом...
Долгим был тот день для Мурата... Он знал — ничто не помешает ему ночью прийти к Дарийке. А ведь был уже тот зимний день, когда Дарийка говорила ему, что будет ждать его, как только выйдет луна... Но в ту ночь долго не могла уснуть Сакинай, а потом... Что помешало ему прийти к Дарийке позже? Жалость к Сакинай? Возможно... А может быть, тогда еще не пришел их час... И до сегодняшнего дня Дарийка ни словом, ни взглядом не напоминала ему о его неисполненном обещании.
Вечером, когда Сакинай уснула, Мурат, почти не таясь, вошел в дом Дарийки, и она готово шагнула ему навстречу.
Потом были их нечастые стремительные свидания, нежность Дарийки, ее прекрасное, стосковавшееся по мужской ласке тело, дарившее Мурату неведомое прежде блаженство, ожидание новых встреч. Он боялся выдать себя, всячески старался скрывать все усиливающуюся неприязнь к Сакинай, а она, бедняжка, ни о чем не догадывалась, по-глупому
ревновала его к Гюлыпан, и порой он был даже благодарен ей за эту безрассудную ревность...
Он дернул головой, отводя взгляд от родника, поднялся. Надо было идти. И прежде чем выслеживать архаров, тщательно осмотреть склоны Узун-Кыра и Боз-Ала. Если Сурэчки не сорвалась с кручи, она наверняка должна быть где-то здесь, не ушла же к леднику...
Но следов Сурэчки нигде не было, да и вообще никаких следов. И немудрено — снегу было еще много, лишь кое-где бурели проплешины, и, видно, все живое переселилось на солнечные склоны, где уже выбивалась первая трава. Чего же тогда Сурэчки могло занести сюда? «По старой памяти?» Летом она часто паслась здесь... Мурат понимал, как мало шансов найти Сурэчки, но упрямо лез через сугробы, ежась от пронизывающего ледяного ветра, дующего с Хан-Тенгри. Сколько он помнил, ветры тут дули всегда. Но раньше Мурат как будто и не замечал их — ну ветер и ветер, на то и горы, чтобы им дуть тут, особенно по весне, запахнешься поплотнее и идешь себе. Ха, раньше... Раньше он был молодой, здоровый. Положим, и сейчас не старик, а вот здоровье... Его всего корежило, он хрипел, кашлял, ощущение было такое, словно десятки маленьких острых иголок пытались разорвать его легкие. Дорого может обойтись ему это охотничье предприятие... А если так и вернется ни с чем... Нет, об этом лучше не думать... Хлебнуть бы чего-нибудь горячего... Чаю, например. Обыкновенного чаю, густого, ароматного, сладкого, а не этой опостылевшей пресной джармы, которую и подогреть-то не на чем — кругом ни веточки, ни кустика, только снег, лед и камни... Проклятые горы... Сколько тысяч раз воспеты они на многих языках мира, а вот как жить в них...
Попалась неглубокая выемка, Мурат скорчился на дне ее, ветер и здесь доставал, но уже не такой сильный. Не самое подходящее место для отдыха, надо бы добраться до гребня, перевалить на солнечный склон, но силы вконец оставили его. Он похлебал холодной джармы, заел лепешкой, посидел еще немного, подтянув колени к подбородку и обнимая себя руками, чтобы сберечь крупицы тепла. Нет, надо идти... Перевалить гребень, и еще один, и еще — до тех пор, пока не наткнется на чьи-нибудь следы, и тогда можно будет начать охоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
После полудня Мурат добрался до гребня Узун-Кыра, сел на камень. Увидел внизу разбросанные одинокие дома, станцию на террасе. И никаких признаков жизни... Наверно, если кто-нибудь посторонний впервые увидит эти домаг, то решит, что они давно покинуты... В самом деле, не так-то просто поверить, что там могут жить люди. Ни деревца вокруг, ни дорог, ни дымка над крышами — дров почти не осталось, чуть-чуть подтапливали лишь в доме Айши-апа, когда готовили еду. Если уж днем дома производят такое унылое впечатление, то можно представить, как они выглядят ночью, при свете луны. Мрачное ущелье, кругом горы, холод и пустота. И так не день, не неделю, не месяц — годы! Чуть-чуть оживляет эту скуку маленькое пятно. Родник. Не замерзает даже в самые сильные морозы. И как будто совсем неширокий ручеек тянется от него, но даже отсюда видно, как по берегам его зеленеет трава. Вода. Жизнь... Вода необыкновенно вкусная, ледяная даже в самые знойные летние дни. Сколько тысяч раз спускались к этому живительному роднику. Он сам, Гюлыпан, Изат. Дарийка, Сакинай...
Дарийка... Уже два года, как она умерла. Снится не так часто, как прежде, но все же чаще, чем Сакинай. Притупилась душевная боль, а все же не отпускает до конца, видно, так и жить с нею. А ведь все начиналось как раз у этого родника, в тихое радостное утро. Радостное... Знать бы тогда, чем обернется эта радость... И что? Не пошел бы он тогда к ней, не ответил бы на ее зов? Нет, конечно... Ответил бы в другое утро, в другой день, ведь так много их было еще впереди...
В то утро Мурат, как обычно, пошел на станцию, сделал все записи и уже закрывал калитку, чтобы идти домой, как увидел возле родника Дарийку. Почему-то была она не в стареньком сером платье, а в новом, белом, и новой же красной безрукавке. Словно специально нарядилась для встречи с ним. А может, так оно и было? Но почему именно в то утро? Ведь и прежде в это время он не раз видел ее у родника, и, случалось, они и словом не перекидывались, лишь молча кивали друг другу. А тогда, увидев его, она замахала обеими руками, явно звала его, и хотя далеко было, он не мог видеть выражения ее лица, но отчего-то вдруг радостно забилось
сердце, он негромко засмеялся и быстро пошел к ней, оскальзываясь на влажных камнях, дважды чуть не упал и спешил, спешил, будто минута промедления могла что-то значить для них. Именно — для них, для обоих. Видно, пришел их час, которого так ждали они...
Дарийка, опустив коромысло, неотрывно смотрела на него. Мурат чувствовал, как широкая, неудержимая, счастливая улыбка расплывается по его лицу. Он уже понял, что Дарийка действительно звала его и ждет сейчас от него каких-то особенных слов, но таких слов у него не было, и он спросил первое, что пришло в голову:
— Почему так рано?
Как будто не знал, что Дарийка всегда встает рано — это Сакинай любила поспать, рано укладывалась и вставала позже всех,— и что солнце уже вот-вот выкатится из-за гор. Но Дарийка не удивилась его неуместному вопросу, она, кажется, даже и не поняла его, молча смотрела на него широко раскрытыми, ожидающими глазами, и он шагнул к ней, обнял и стал целовать, не думая о том что их могут увидеть. И Дарийка покорно прижалась к нему, обвила его шею руками, целовала его колючее небритое лицо, слушала:
— Дарийка... Родная моя...
— Что ты делаешь, Мурат? Не нужно... Не сейчас...— тихо, ласково говорила Дарийка, но не только не сделала попытки высвободиться, но еще сильнее прижималась к нему.— Потом...
Долгим был тот день для Мурата... Он знал — ничто не помешает ему ночью прийти к Дарийке. А ведь был уже тот зимний день, когда Дарийка говорила ему, что будет ждать его, как только выйдет луна... Но в ту ночь долго не могла уснуть Сакинай, а потом... Что помешало ему прийти к Дарийке позже? Жалость к Сакинай? Возможно... А может быть, тогда еще не пришел их час... И до сегодняшнего дня Дарийка ни словом, ни взглядом не напоминала ему о его неисполненном обещании.
Вечером, когда Сакинай уснула, Мурат, почти не таясь, вошел в дом Дарийки, и она готово шагнула ему навстречу.
Потом были их нечастые стремительные свидания, нежность Дарийки, ее прекрасное, стосковавшееся по мужской ласке тело, дарившее Мурату неведомое прежде блаженство, ожидание новых встреч. Он боялся выдать себя, всячески старался скрывать все усиливающуюся неприязнь к Сакинай, а она, бедняжка, ни о чем не догадывалась, по-глупому
ревновала его к Гюлыпан, и порой он был даже благодарен ей за эту безрассудную ревность...
Он дернул головой, отводя взгляд от родника, поднялся. Надо было идти. И прежде чем выслеживать архаров, тщательно осмотреть склоны Узун-Кыра и Боз-Ала. Если Сурэчки не сорвалась с кручи, она наверняка должна быть где-то здесь, не ушла же к леднику...
Но следов Сурэчки нигде не было, да и вообще никаких следов. И немудрено — снегу было еще много, лишь кое-где бурели проплешины, и, видно, все живое переселилось на солнечные склоны, где уже выбивалась первая трава. Чего же тогда Сурэчки могло занести сюда? «По старой памяти?» Летом она часто паслась здесь... Мурат понимал, как мало шансов найти Сурэчки, но упрямо лез через сугробы, ежась от пронизывающего ледяного ветра, дующего с Хан-Тенгри. Сколько он помнил, ветры тут дули всегда. Но раньше Мурат как будто и не замечал их — ну ветер и ветер, на то и горы, чтобы им дуть тут, особенно по весне, запахнешься поплотнее и идешь себе. Ха, раньше... Раньше он был молодой, здоровый. Положим, и сейчас не старик, а вот здоровье... Его всего корежило, он хрипел, кашлял, ощущение было такое, словно десятки маленьких острых иголок пытались разорвать его легкие. Дорого может обойтись ему это охотничье предприятие... А если так и вернется ни с чем... Нет, об этом лучше не думать... Хлебнуть бы чего-нибудь горячего... Чаю, например. Обыкновенного чаю, густого, ароматного, сладкого, а не этой опостылевшей пресной джармы, которую и подогреть-то не на чем — кругом ни веточки, ни кустика, только снег, лед и камни... Проклятые горы... Сколько тысяч раз воспеты они на многих языках мира, а вот как жить в них...
Попалась неглубокая выемка, Мурат скорчился на дне ее, ветер и здесь доставал, но уже не такой сильный. Не самое подходящее место для отдыха, надо бы добраться до гребня, перевалить на солнечный склон, но силы вконец оставили его. Он похлебал холодной джармы, заел лепешкой, посидел еще немного, подтянув колени к подбородку и обнимая себя руками, чтобы сберечь крупицы тепла. Нет, надо идти... Перевалить гребень, и еще один, и еще — до тех пор, пока не наткнется на чьи-нибудь следы, и тогда можно будет начать охоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78