.. Что ж, Мурат — мужчина, и дело для него — превыше всего. Особенно сейчас. Он, похоже, до сих пор не может смириться с тем, что его не взяли на фронт, и решил, что его фронт — здесь, в горах, и уйти без приказа он не имеет права. Что ж, если уж они и не могут толком понять его, важность его работы, надо смириться и принимать Мурата таким, какой он есть...
Мурат думал в этот же день дойти до подножия перевала, но им это не удалось. Все заметнее хромал Алаяк, все медленнее продвигались они по каменистой тропе. Для Мурата это не было неожиданностью. Чудес на свете не бывает... Надо бы подковать Алаяка, но не то что новых подков, и старых-то не осталось. На станции хромота Алаяка почти не замечалась, но сейчас, после трехдневного пути по камням, да еще с тяжелым грузом, он сдавал на глазах. А что будет на перевале? Ведь на теневой стороне еще лед, как неподкованный Алаяк взберется с грузом наверх? Не дай бог покалечится... Ладно, что об этом думать сейчас, надо останавливаться на ночевку, утро вечера мудренее...
И хотя день еще не кончился, Мурат остановился, как только увидел подходящее для ночлега место. Теперь день уже ничего не решал, можно было не торопиться. Мурат развьючил Алаяка, насухо вытер его и пустил пастись. Но даже без груза Алаяк продолжал хромать.
Сакинай размешала толокно и протянула чашку сначала Мурату, потом Дарийке. Та взяла чашку, поднесла было ко рту, но вдруг быстро поставила ее на камень, вскочила и опрометью кинулась к реке. Рвота. Сакинай переглянулась с Муратом, хотела пойти следом, но почему-то не решилась.
Вернулась Дарийка не скоро, лицо у нее было бледное. Сакинай протянула ей чашку с толокном, но она помотала головой:
— Нет, не буду.
— Тогда ложись.— Сакинай торопливо расстелила на земле одеяла, положила в изголовье свернутые мешки.— Ложись, я тебя укрою.
Сакинай осторожно легла, повернулась на бок. Дарийка укрылась ее полушубком, с тревогой взглянула на Мурата. Он отвернулся. Что можно было сделать? Хорошо еще, что не пустил ее одну в центр...
Солнце скрылось, в ущелье стало темно, но скоро появилась луна, протянулась по реке серебристая дорожка... Все трое, утомленные дорогой, спали.
И снился Дарийке сон...
Навстречу ей, раскинув руки, бежала ее дочь, Гюльзада, развевался на ветру подол голубого платьица, в стороне виднелось голубое Озеро, и синее небо опрокинулось над голубыми горами. Но странно — солнца не было видно. Куда оно делось? Если нет солнца, то почему так светло? И оглушающая тишина царила вокруг... Но ведь на голубой глади Озера виднелось множество птиц, и еще больше их летало в голубом небе, но они почему-то не кричали...
А ее девочка все замедляла бег и наконец остановилась совсем, и Дарийка видела, как исчезло радостное выражение с ее лица, отчетливо различимое издали, большие ее глаза с явным осуждением смотрели на мать.
— Гюльзада! Светик мой...— Дарийка распахнула объятия, шагнула к дочери, но та в ужасе попятилась от нее и вдруг громко, отчаянно закричала. Дарийка медленно шла к ней, говорила тихим задыхающимся голосом: — Доченька, это я, твоя мама... Ты не узнаешь меня? Я твоя мама... Меня долго не было, но теперь я вернулась, слышишь? Я насовсем вернулась, и мы больше никогда не расстанемся...
Но не слышала ее дочь, она кричала все громче и пятилась назад, выставив перед собой руки, словно и на расстоянии пытаясь оттолкнуть мать от себя, и Дарийка наконец остановилась, огляделась с недоумением, пытаясь понять, что так могло испугать ее дочь... И увидела, что она совсем голая, если не считать лохмотьев черного платья, висевших на плечах. А дочь продолжала кричать. Дарийка посмотрела на нее — и никого не увидела. И стало вдруг очень темно, па смену голубому и синему цвету пришел черный, и в этой все сгущавшейся тьме среди гор и над Озером продолжали звучать долгие крики дочери... И тогда Дарийка закричала сама — и проснулась от этого крика. Тело ее сотрясалось от бешеных ударов сердца, что-то большое и черное склони
лось над ней, и не сразу Дарийка узнала лицо Мурата, обросшее щетиной.
— Что с тобой? — тихо спросил Мурат.— Ты так кричала... Нехороший сон приснился?
— Да, — прошептала Дарийка,— сон...
Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Что может значить этот сон? Наверно, дочка скучает по ней... А почему она голая, и эти черные лохмотья?
Скоро она снова заснула, и вновь был все тот же сон, точно так же Дарийка стремилась к дочери, а она убегала от нее, и они не могли соединиться, и снова Дарийка проснулась от своего крика, но теперь уже боялась заснуть, смотрела на свет уходящей, бледной уже луны, начинался рассвет... И так же не спал Мурат, а вскоре проснулась и Сакинай, они недолго поговорили, а когда стало светло, поднялись, быстро позавтракали и тронулись в путь.
Мурат для очистки совести попытался пройти с Алаяком- вверх хотя бы сотню метров, но неподкованные копыта сразу заскользили по обледеневшей тропе, и он остановился.
— Ничего не выйдет, придется его разгрузить. Хорошо, если пустой доберется невредимым.
— А как же мешки? — задала Сакинай неуместный вопрос.
— А никак...— криво усмехнулся Мурат.— Бросим на съедение шакалам... Что нам стоит, мы же такие богатые, закрома от зерна ломятся... Глупостей-то не говори! — Он повысил голос.— Не кочан же капустный у тебя на плечах!
Сакинай обиженно отвернулсь. «Еще и обижается,— со злостью подумал Мурат.— Тут и так тошно, а она...»
Они сняли груз с Алаяка, Мурат отсыпал полмешка и полез вверх, строго приказав женщинам:
— Сидите и ждите меня!
Разбитые сапоги скользили по тропе, и Мурат с невеселой усмешкой подумал: «Меня тоже не мешало бы подковать, да вот нечем...» Придерживая одной рукой мешок, он другой цеплялся за камни и упорно лез вверх. Невольно вспомнилось, как в прошлом году он шел по этому перевалу, и запоздалые мурашки побежали по спине. Ведь такая метель была, ни зги не видно, каким же чудом сумел он удержаться на тропе, не свалился вниз вместе с лошадьми? Ведь даже сейчас смотреть страшно... Нет, видно, не суждено ему было тогда умереть, не все предназначенное исполнил он на земле...
Есть, есть на свете какая-то справедливость, нечего зря бога гневить, не на этом проклятом перевале истлеют его кости... Сейчас-то что — благодать! Солнце светит, тепло, все прекрасно видно. А что на своем горбу приходится мешки таскать — так это ерунда. Было бы что таскать... А тут всего-то четыре ходки придется сделать. Жаль, что не сорок... Но и эти два мешка спасут их. Один пустить на семена, другого хватит до урожая. И молоко же есть...
На седловине перевала он сбросил мешок, выпрямился и снял шапку. Вроде бы и не в первый раз здесь, но сейчас как-то особенно поразила его красота окружающих гор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Мурат думал в этот же день дойти до подножия перевала, но им это не удалось. Все заметнее хромал Алаяк, все медленнее продвигались они по каменистой тропе. Для Мурата это не было неожиданностью. Чудес на свете не бывает... Надо бы подковать Алаяка, но не то что новых подков, и старых-то не осталось. На станции хромота Алаяка почти не замечалась, но сейчас, после трехдневного пути по камням, да еще с тяжелым грузом, он сдавал на глазах. А что будет на перевале? Ведь на теневой стороне еще лед, как неподкованный Алаяк взберется с грузом наверх? Не дай бог покалечится... Ладно, что об этом думать сейчас, надо останавливаться на ночевку, утро вечера мудренее...
И хотя день еще не кончился, Мурат остановился, как только увидел подходящее для ночлега место. Теперь день уже ничего не решал, можно было не торопиться. Мурат развьючил Алаяка, насухо вытер его и пустил пастись. Но даже без груза Алаяк продолжал хромать.
Сакинай размешала толокно и протянула чашку сначала Мурату, потом Дарийке. Та взяла чашку, поднесла было ко рту, но вдруг быстро поставила ее на камень, вскочила и опрометью кинулась к реке. Рвота. Сакинай переглянулась с Муратом, хотела пойти следом, но почему-то не решилась.
Вернулась Дарийка не скоро, лицо у нее было бледное. Сакинай протянула ей чашку с толокном, но она помотала головой:
— Нет, не буду.
— Тогда ложись.— Сакинай торопливо расстелила на земле одеяла, положила в изголовье свернутые мешки.— Ложись, я тебя укрою.
Сакинай осторожно легла, повернулась на бок. Дарийка укрылась ее полушубком, с тревогой взглянула на Мурата. Он отвернулся. Что можно было сделать? Хорошо еще, что не пустил ее одну в центр...
Солнце скрылось, в ущелье стало темно, но скоро появилась луна, протянулась по реке серебристая дорожка... Все трое, утомленные дорогой, спали.
И снился Дарийке сон...
Навстречу ей, раскинув руки, бежала ее дочь, Гюльзада, развевался на ветру подол голубого платьица, в стороне виднелось голубое Озеро, и синее небо опрокинулось над голубыми горами. Но странно — солнца не было видно. Куда оно делось? Если нет солнца, то почему так светло? И оглушающая тишина царила вокруг... Но ведь на голубой глади Озера виднелось множество птиц, и еще больше их летало в голубом небе, но они почему-то не кричали...
А ее девочка все замедляла бег и наконец остановилась совсем, и Дарийка видела, как исчезло радостное выражение с ее лица, отчетливо различимое издали, большие ее глаза с явным осуждением смотрели на мать.
— Гюльзада! Светик мой...— Дарийка распахнула объятия, шагнула к дочери, но та в ужасе попятилась от нее и вдруг громко, отчаянно закричала. Дарийка медленно шла к ней, говорила тихим задыхающимся голосом: — Доченька, это я, твоя мама... Ты не узнаешь меня? Я твоя мама... Меня долго не было, но теперь я вернулась, слышишь? Я насовсем вернулась, и мы больше никогда не расстанемся...
Но не слышала ее дочь, она кричала все громче и пятилась назад, выставив перед собой руки, словно и на расстоянии пытаясь оттолкнуть мать от себя, и Дарийка наконец остановилась, огляделась с недоумением, пытаясь понять, что так могло испугать ее дочь... И увидела, что она совсем голая, если не считать лохмотьев черного платья, висевших на плечах. А дочь продолжала кричать. Дарийка посмотрела на нее — и никого не увидела. И стало вдруг очень темно, па смену голубому и синему цвету пришел черный, и в этой все сгущавшейся тьме среди гор и над Озером продолжали звучать долгие крики дочери... И тогда Дарийка закричала сама — и проснулась от этого крика. Тело ее сотрясалось от бешеных ударов сердца, что-то большое и черное склони
лось над ней, и не сразу Дарийка узнала лицо Мурата, обросшее щетиной.
— Что с тобой? — тихо спросил Мурат.— Ты так кричала... Нехороший сон приснился?
— Да, — прошептала Дарийка,— сон...
Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Что может значить этот сон? Наверно, дочка скучает по ней... А почему она голая, и эти черные лохмотья?
Скоро она снова заснула, и вновь был все тот же сон, точно так же Дарийка стремилась к дочери, а она убегала от нее, и они не могли соединиться, и снова Дарийка проснулась от своего крика, но теперь уже боялась заснуть, смотрела на свет уходящей, бледной уже луны, начинался рассвет... И так же не спал Мурат, а вскоре проснулась и Сакинай, они недолго поговорили, а когда стало светло, поднялись, быстро позавтракали и тронулись в путь.
Мурат для очистки совести попытался пройти с Алаяком- вверх хотя бы сотню метров, но неподкованные копыта сразу заскользили по обледеневшей тропе, и он остановился.
— Ничего не выйдет, придется его разгрузить. Хорошо, если пустой доберется невредимым.
— А как же мешки? — задала Сакинай неуместный вопрос.
— А никак...— криво усмехнулся Мурат.— Бросим на съедение шакалам... Что нам стоит, мы же такие богатые, закрома от зерна ломятся... Глупостей-то не говори! — Он повысил голос.— Не кочан же капустный у тебя на плечах!
Сакинай обиженно отвернулсь. «Еще и обижается,— со злостью подумал Мурат.— Тут и так тошно, а она...»
Они сняли груз с Алаяка, Мурат отсыпал полмешка и полез вверх, строго приказав женщинам:
— Сидите и ждите меня!
Разбитые сапоги скользили по тропе, и Мурат с невеселой усмешкой подумал: «Меня тоже не мешало бы подковать, да вот нечем...» Придерживая одной рукой мешок, он другой цеплялся за камни и упорно лез вверх. Невольно вспомнилось, как в прошлом году он шел по этому перевалу, и запоздалые мурашки побежали по спине. Ведь такая метель была, ни зги не видно, каким же чудом сумел он удержаться на тропе, не свалился вниз вместе с лошадьми? Ведь даже сейчас смотреть страшно... Нет, видно, не суждено ему было тогда умереть, не все предназначенное исполнил он на земле...
Есть, есть на свете какая-то справедливость, нечего зря бога гневить, не на этом проклятом перевале истлеют его кости... Сейчас-то что — благодать! Солнце светит, тепло, все прекрасно видно. А что на своем горбу приходится мешки таскать — так это ерунда. Было бы что таскать... А тут всего-то четыре ходки придется сделать. Жаль, что не сорок... Но и эти два мешка спасут их. Один пустить на семена, другого хватит до урожая. И молоко же есть...
На седловине перевала он сбросил мешок, выпрямился и снял шапку. Вроде бы и не в первый раз здесь, но сейчас как-то особенно поразила его красота окружающих гор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78