.. «Ничего,— улыбнулся Мурат спекшимися губами,— глаза боятся — руки делают... Вспашем...»
Он оглянулся. Дарийка и Гюлыпан сидели поодаль. Мурат крикнул:
— Эй, вы что, на той явились? Шевелитесь! Дома договорите!
Дарийка оглянулась, сделала недовольную гримасу:
— О чем ты говоришь? Мы вовсе не разговариваем.
— А что же вы делаете?
— Да вот,— насмешливо хмыкнула Дарийка,— Гюлыпан горам жалуется.
— Как это жалуется?
— А это ты у нее самой спроси!
Гюлыпан будто и не услышала их перепалки, она сидела, подперев голову руками, и беззвучно шевелила губами.
Мурат пожал плечами. Чудная все-таки эта Гюлыпан... Что толку жаловаться горам, разве они поймут что-нибудь? И в том письме к Тургунбеку тоже все горы, горы... Но ведь там были стихи. Может быть, она и сейчас стихи сочиняет? Тоже, нашла время... И вид какой-то странный, будто и в самом деле не слышала ничего. А может, так и есть? Может, все поэты не от мира сего? Да вот беда, жить-то приходится именно в «сем мире», непрестанно думать о хлебе насущном... А сейчас каждый день дорог. Гюлыпан и Дарийке придется здорово поработать — на склонах с буурсуном ничего не выйдет, надо лопатами. И не копать там нельзя, надо каждый клочок земли использовать...
Мурат начал вторую борозду.
— Эй, Гюкю, закончила свои заклинания? — насмешливо спросила Дарийка.
— Что? — Гюлыпан словно очнулась, виновато посмотрела на нее.
— Заклинания, говорю, свои закончила? — Голос Дарийки звучал уже помягче, но насмешка все еще слышалась в нем.— А может, ты молилась, как апа?
Гюлыпан молча отвернулась. Дарийка вздохнула.
— Никак не могу понять тебя... До чего вы иногда похожи бываете — что ты, что апа... Все бормочете, будто разговариваете с какими-то невидимыми волшебными духами... Но апа — понятно, коран читает, молитвы, все на арабском языке, нам все равно не понять, в медресе не учились, к муллам не обращались... Но ты-то вроде по-киргизски бормочешь, а все равно непонятно — к кому обращаешься, зачем, чего просишь? Ну, чего молчишь?
Гюлыпан зябко передернула плечами, спросила, не поворачиваясь:
— Пойдем копать?
— Ишь ты...— хмыкнула Дарийка.— По работе соскучилась? Ну, пойдем копать...
По всему видно было, что нечасто Гюлыпан приходилось сталкиваться с лопатой... Нога ее то и дело срывалась с заступа, забирала она слишком большой кусок земли и с трудом выворачивала, неумело разбивала, оставляя крупные комья. Дарийка, понаблюдав за ней с минуту, сказала:
— Э, так не пойдет... Смотри, как я делаю. Не бери слишком много, спина заболит. И разбивай получше, иначе толку не будет.
Гюлыпан кивнула. Всего минут пятнадцать прошло, а спина у нее заболела так, будто весь день работала. Оказывается, и в таком простом деле сноровка нужна... Что делать, не приходилось прежде такой работой заниматься... Пахать — да, и то одно лето, да и что там была за работа — коня вести. Все Тургунбек делал. И всегда следил за тем, чтобы она не устала, чуть что — и говорит: «Отдохни, Гюкю, я сам все сделаю...» И песни для нее пел. Когда-то еще доведется услышать его песни... Господи, хоть бы он живой вернулся...
Солнце палило нестерпимо, и таким маленьким был этот клочок вскопанной земли... Хотелось бросить лопату и лечь, но Гюлыпан гнала от себя эти мысли. Нельзя... Конечно, за Дарийкой ей не угнаться, но надо сделать все, что в ее силах... Но неужели им придется еще одну зиму провести здесь? Выходит, так, иначе зачем вся эта работа? Вроде бы все сошлись на том, что на всякий случай надо посадить
пшеницу, но наверняка не только у нее было ощущение, что этот «всякий случай» — самая настоящая реальность, и от того, как они сейчас будут работать, зависит все — их жизнь в первую очередь... И нельзя, нельзя хоть в чем-то давать себе поблажку... Надо помочь Мурату. Все ведь на нем. Господи, как ему тяжело... Высох весь, и лицо все время мрачное... Наверно, переживает из-за всех них... Но как же тяжело все это копание... Хорошо Дарийке — она с детства к такой работе приучена. По ней даже и не видно, что устала. Так копает, будто ей это удовольствие доставляет... А что, может, и в самом деле так? Это тебе как наказание божие, а она ведь любит работать... Вон как лихо расправляется с комьями земли. Да и вообще на нее приятно смотреть. Не скажешь, что это уже зрелая женщина, мать почти взрослой дочери. И лицо молодое, и фигура девичья, а главное — исходит от нее какое-то успокаивающее чувство уверенности, смотришь на нее, и начинает казаться, что жизнь прекрасна, несмотря на все ее тяготы. Откуда у нее это? Счастливое свойство характера? Наверно... Вот ей, Гюлыпан, никак не удается смотреть на мир только со светлой стороны. Вдруг накатит какое-то смутное, словами не выразимое чувство печали, а почему, отчего — и самой непонятно. И всех жалко становится, а себя — больше всех. И за то, что живем на этой земле, и за то, что умрем когда-нибудь и ничего больше не увидим, не узнаем... Интересно, а к Дарийке приходят когда-нибудь такие мысли? Или все у нее просто и понятно: живи, пока живется, радуйся каждому новому дню, а придет время — и о смерти можно задуматься... Как знать... Может быть, она только на людях такая беспечная и жизнерадостная, а наедине с собой совсем другая?
Гюлыпан вдруг представила, что Дарийки с ними нет. Да, нелегко было бы им тогда... Она, Гюлыпан, со своей печалью, хмурый Мурат с нескончаемыми заботами, вечно подозрительная и ревнивая Сакинай, угасающая Айша-апа и маленькая Изат... Как, оказывается, много может значить один человек...
— Эй, Гюкю, — позвала Дарийка.— Что молчишь, будто воды в рот набрала? Может, отдохнем?
Гюлыпан разогнулась, согласилась с улыбкой:
— А что, можно.
И с завистью посмотрела на веселую, будто совсем не уставшую Дарийку. Вряд ли ей так уж требовался отдых. Наверно, пожалела ее, Гюлыпан...
— А что, подружка, неплохо поработали, а? — Дарийка
подмигнула.— Глядишь, Мурат нам благодарность объявит, а то и премию какую-нибудь даст.
Гюлыпан, держась руками за поясницу, огляделась. Да, явно пыталась подбодрить ее Дарийка... Сделано-то было с гулькин нос. А сколько еще предстоит... В общем, начать да кончить...
— Не унывай, Гюкю, — тут же уловила ее настроение Дарийка.— Ничего страшного. Это поначалу кажется трудно, а втянешься — лопата сама копать будет, только успевай за ней поворачиваться.
Подошли Мурат и Сакинай, оба потные, уставшие. Мурат освободил Алаяка от хомута и пустил пастись. Лицо его, обметанное неряшливой щетиной, было такое мрачное, что у Дарийки невольно сжалось сердце. «С Сакинай, что ли, поссорился?» — подумала она, участливо спросила:
— Ну, как там наш буурсун?
— Ха! — злобно оскалился Мурат.— Наш буурсун! Был буурсун! Был, да весь вышел!
— Что случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Он оглянулся. Дарийка и Гюлыпан сидели поодаль. Мурат крикнул:
— Эй, вы что, на той явились? Шевелитесь! Дома договорите!
Дарийка оглянулась, сделала недовольную гримасу:
— О чем ты говоришь? Мы вовсе не разговариваем.
— А что же вы делаете?
— Да вот,— насмешливо хмыкнула Дарийка,— Гюлыпан горам жалуется.
— Как это жалуется?
— А это ты у нее самой спроси!
Гюлыпан будто и не услышала их перепалки, она сидела, подперев голову руками, и беззвучно шевелила губами.
Мурат пожал плечами. Чудная все-таки эта Гюлыпан... Что толку жаловаться горам, разве они поймут что-нибудь? И в том письме к Тургунбеку тоже все горы, горы... Но ведь там были стихи. Может быть, она и сейчас стихи сочиняет? Тоже, нашла время... И вид какой-то странный, будто и в самом деле не слышала ничего. А может, так и есть? Может, все поэты не от мира сего? Да вот беда, жить-то приходится именно в «сем мире», непрестанно думать о хлебе насущном... А сейчас каждый день дорог. Гюлыпан и Дарийке придется здорово поработать — на склонах с буурсуном ничего не выйдет, надо лопатами. И не копать там нельзя, надо каждый клочок земли использовать...
Мурат начал вторую борозду.
— Эй, Гюкю, закончила свои заклинания? — насмешливо спросила Дарийка.
— Что? — Гюлыпан словно очнулась, виновато посмотрела на нее.
— Заклинания, говорю, свои закончила? — Голос Дарийки звучал уже помягче, но насмешка все еще слышалась в нем.— А может, ты молилась, как апа?
Гюлыпан молча отвернулась. Дарийка вздохнула.
— Никак не могу понять тебя... До чего вы иногда похожи бываете — что ты, что апа... Все бормочете, будто разговариваете с какими-то невидимыми волшебными духами... Но апа — понятно, коран читает, молитвы, все на арабском языке, нам все равно не понять, в медресе не учились, к муллам не обращались... Но ты-то вроде по-киргизски бормочешь, а все равно непонятно — к кому обращаешься, зачем, чего просишь? Ну, чего молчишь?
Гюлыпан зябко передернула плечами, спросила, не поворачиваясь:
— Пойдем копать?
— Ишь ты...— хмыкнула Дарийка.— По работе соскучилась? Ну, пойдем копать...
По всему видно было, что нечасто Гюлыпан приходилось сталкиваться с лопатой... Нога ее то и дело срывалась с заступа, забирала она слишком большой кусок земли и с трудом выворачивала, неумело разбивала, оставляя крупные комья. Дарийка, понаблюдав за ней с минуту, сказала:
— Э, так не пойдет... Смотри, как я делаю. Не бери слишком много, спина заболит. И разбивай получше, иначе толку не будет.
Гюлыпан кивнула. Всего минут пятнадцать прошло, а спина у нее заболела так, будто весь день работала. Оказывается, и в таком простом деле сноровка нужна... Что делать, не приходилось прежде такой работой заниматься... Пахать — да, и то одно лето, да и что там была за работа — коня вести. Все Тургунбек делал. И всегда следил за тем, чтобы она не устала, чуть что — и говорит: «Отдохни, Гюкю, я сам все сделаю...» И песни для нее пел. Когда-то еще доведется услышать его песни... Господи, хоть бы он живой вернулся...
Солнце палило нестерпимо, и таким маленьким был этот клочок вскопанной земли... Хотелось бросить лопату и лечь, но Гюлыпан гнала от себя эти мысли. Нельзя... Конечно, за Дарийкой ей не угнаться, но надо сделать все, что в ее силах... Но неужели им придется еще одну зиму провести здесь? Выходит, так, иначе зачем вся эта работа? Вроде бы все сошлись на том, что на всякий случай надо посадить
пшеницу, но наверняка не только у нее было ощущение, что этот «всякий случай» — самая настоящая реальность, и от того, как они сейчас будут работать, зависит все — их жизнь в первую очередь... И нельзя, нельзя хоть в чем-то давать себе поблажку... Надо помочь Мурату. Все ведь на нем. Господи, как ему тяжело... Высох весь, и лицо все время мрачное... Наверно, переживает из-за всех них... Но как же тяжело все это копание... Хорошо Дарийке — она с детства к такой работе приучена. По ней даже и не видно, что устала. Так копает, будто ей это удовольствие доставляет... А что, может, и в самом деле так? Это тебе как наказание божие, а она ведь любит работать... Вон как лихо расправляется с комьями земли. Да и вообще на нее приятно смотреть. Не скажешь, что это уже зрелая женщина, мать почти взрослой дочери. И лицо молодое, и фигура девичья, а главное — исходит от нее какое-то успокаивающее чувство уверенности, смотришь на нее, и начинает казаться, что жизнь прекрасна, несмотря на все ее тяготы. Откуда у нее это? Счастливое свойство характера? Наверно... Вот ей, Гюлыпан, никак не удается смотреть на мир только со светлой стороны. Вдруг накатит какое-то смутное, словами не выразимое чувство печали, а почему, отчего — и самой непонятно. И всех жалко становится, а себя — больше всех. И за то, что живем на этой земле, и за то, что умрем когда-нибудь и ничего больше не увидим, не узнаем... Интересно, а к Дарийке приходят когда-нибудь такие мысли? Или все у нее просто и понятно: живи, пока живется, радуйся каждому новому дню, а придет время — и о смерти можно задуматься... Как знать... Может быть, она только на людях такая беспечная и жизнерадостная, а наедине с собой совсем другая?
Гюлыпан вдруг представила, что Дарийки с ними нет. Да, нелегко было бы им тогда... Она, Гюлыпан, со своей печалью, хмурый Мурат с нескончаемыми заботами, вечно подозрительная и ревнивая Сакинай, угасающая Айша-апа и маленькая Изат... Как, оказывается, много может значить один человек...
— Эй, Гюкю, — позвала Дарийка.— Что молчишь, будто воды в рот набрала? Может, отдохнем?
Гюлыпан разогнулась, согласилась с улыбкой:
— А что, можно.
И с завистью посмотрела на веселую, будто совсем не уставшую Дарийку. Вряд ли ей так уж требовался отдых. Наверно, пожалела ее, Гюлыпан...
— А что, подружка, неплохо поработали, а? — Дарийка
подмигнула.— Глядишь, Мурат нам благодарность объявит, а то и премию какую-нибудь даст.
Гюлыпан, держась руками за поясницу, огляделась. Да, явно пыталась подбодрить ее Дарийка... Сделано-то было с гулькин нос. А сколько еще предстоит... В общем, начать да кончить...
— Не унывай, Гюкю, — тут же уловила ее настроение Дарийка.— Ничего страшного. Это поначалу кажется трудно, а втянешься — лопата сама копать будет, только успевай за ней поворачиваться.
Подошли Мурат и Сакинай, оба потные, уставшие. Мурат освободил Алаяка от хомута и пустил пастись. Лицо его, обметанное неряшливой щетиной, было такое мрачное, что у Дарийки невольно сжалось сердце. «С Сакинай, что ли, поссорился?» — подумала она, участливо спросила:
— Ну, как там наш буурсун?
— Ха! — злобно оскалился Мурат.— Наш буурсун! Был буурсун! Был, да весь вышел!
— Что случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78